Это седьмая книга из семи двухтомника «Надежда». Остальные книги двухтомника «Надежда» и другие книги Л.Я.Шевченко доступны на сайте larisashevchenko.ru Книга седьмая ЛЕСТНИЦА НАДЕЖД Наша жизнь – лестница надежд. Г Л А В А П Е Р В А Я НЕЗАБЫВАЕМОЕ ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ Закончилось лето. Я с радостью встретила новый учебный год и старых школьных друзей. Сегодня второе сентября. После уроков стою с матерью за миткалем для простыней. Обычно я с бабушкой хожу в магазин, но сегодня она заболела. Толчея у прилавка, бесконечная вереница людей на улице. «Хвост» очереди, огибая несколько домов, скрывается в парке. Буйная зелень деревьев бросает чуткие узорные тени на узкие тропинки. Ветер слегка колеблет их кружевные накидки и меняет рисунки на земле. Струятся косы ив. Рябит нестройный хор березовых стволов. Очаровательны и грустны робкие осинки. А рядом с ними рябины с яркими подвесками, корзиночками горьких даров. Изумрудный луг расшит полынью и аптечной ромашкой. Их терпкое дыхание щекочет ноздри, а на губах оставляет горький вкус. Хлопочет голубая стрекоза. Любуюсь застывшей кудрявой пряжей облаков, наблюдаю, как крадутся, цепляясь за верхушки сосен парчовые блики сентябрьских лучей. В голове побежали лирические строчки…. Брат принес книгу, чтобы я не скучала. Молодец. Вспомнил-таки! Читаю, не замечая гомона соседок и визга детворы. Когда вошли в помещение, мать отобрала книгу, потому что в магазине сумрачно. Приходится «развлекаться» разговорами людей. Одна женщина сетовала на зятя, что пьет, другая – на невестку, за то, что та купила себе дорогие туфли на высоком каблуке. «… И перед кем хвостом вертит?» К мужчине подошла женщина и пристает с расспросами. Он отмахивается. Она снова что-то объясняет ему, а потом громко спрашивает: – Мелкую картошку оставите себе на посадку? – На взлет! – раздраженно отвечает мужчина и выходит из очереди. «Доняла!» – думаю я про себя и опять оглядываю очередь скучающим взглядом. Прислушалась к беседе матери с Еленой Николаевной, учительницей литературы из детского дома. Они говорили о том, что пятеркой в каждой школе оценивается разный уровень знаний. Еще о том, что в классах по тридцать пять учеников, а хотелось бы иметь по двадцать…. Веселый смех Елены Николаевны снова заставил меня «настроить уши-локаторы». – Работала я тогда в детдоме первый год. К детям относилась строго, но по-сестрински. Споры их разрешала справедливо, играла с ними в спортивные игры, а перед сном рассказывала истории из своего грустно-веселого детства. Жила я с директрисой в одной комнате. Ей тогда еще не достроили дом. По вечерам мы делали ремонт в детдоме, стирали одежду детей, потому что на мизерную зарплату не могли найти прачку. Полюбила я Татьяну Николаевну за ее врожденную жизнерадостность. Она – чудо, которое никогда не гаснет, не тускнеет. Ее сердце всегда настеж открыто для детей и никогда не скудеет. При ней не стыдно обнажить свою душу. У нее есть способность отыскивать в детях самое лучшее, о чем они не подозревают сами, а если и догадываются, то смутно. Она всегда находит что-нибудь необыкновенное, то, чего меньше всего ожидают от ребенка. Еще радовать умеет. Есть в ней, я бы сказала, болезненная, неестественная, чрезмерная нежность. Каждый ребенок жгучей болью навсегда остается жить в ее сердце. При неудачах глаза ее переполняются непереносимой тоской…. Наверное, она по сиротству своему такая. В ней присутствует поразительная естественность. У нее своя правда: несомненная, единственная – счастье детей, которых ей вручила судьба. Она любит их, дышит вместе с ними. А как она говорит! С упоением, живо, увлеченно, страстно! Одним ярким порывом может кого угодно увлечь, убедить или переубедить. Срывается из кабинета по первому зову. С возрастом, говорят, ее административная страсть немного поутихла. Уставать стала. Каждому иногда хочется отгородиться от непомерного, которое все время подступает, наступает…. Зато мудрость приобрела. Ей часто приходится затыкать невидимые бреши во взаимоотношениях сотрудников, не оправдавших ожиданий. Не терпит вялых, чадящих, бездеятельных, безразличных. Очень чувствует, когда чуждое, инородное врывается в коллектив, и грубо распоряжается в нем. Натура ее восстает, вверх дном все переворачивает. Я сразу поняла, что лодырь не может рассчитывать на ее благосклонность, что притворство и ложь выводят ее из себя. Она становится суровой, непримиримой и мгновенно меняет дружеский тон на официальный. Разрывы для нее трагичны, хотя отношения она обрывает всегда сама. И себе слабину не позволяет. Сильная женщина. Ну, а уж если полюбит кого, то на всю катушку! Поэтому воспитатели обрушивают на нее и свою разваливающуюся личную жизнь, и педагогические неудачи. Это невыносимо тяжкое бремя. А она всегда всех успокоит, подбодрит. Помню, говорила мне: «Никогда не считай ситуацию безнадежной, на себя в основном надейся. Отрешайся от неуловимых ненужных мелочей и суеты, иначе все будет буксовать рассыпаться разбредаться, получится бег по кругу. Мелочи поднимут, закрутят, бросят в бездну. У меня тоже в жизни раньше было столько ненужного…. Запомни, зависть и любовь вещи несовместимые. Зависть убивает любовь, уничтожает все человеческое. В нашей работе нельзя без любви. Остальное не так важно.»…. Весь талант ее, в сущности, только для детей…. С нею в детдом пришел праздник. С нею детям тепло и уютно…. И мне повезло». В очередной раз беспокойно зашумели люди у прилавка. Я отвлеклась на них. Все в порядке, угомонились. – …Так вот, – продолжала Елена Николаевна, – приближалось первое сентября. Девочки тщательно готовились к этому дню: пришивали белые воротнички, гладили форму себе и мальчикам. Праздничное утро выдалось на редкость красочным. То было утро, ниспосланное волей богов! Бахромой цветистых покрывал пестрели поля. Осенней мантией шуршал лес. Вокруг школы павлинье многоцветье садов. Солнце в узорах ярких крон парка. Над нами парили золотые облака. А какой воздух ядреный! Волшебное начало осени! Я дрожала от радостного волнения. Утопая в осенних цветах, ребятишки направлялись в классы. А в это время весь персонал детского дома украшал столовую и готовил королевский обед. Подпрыгивали на огромной сковороде «шкварочки», картошечка с подрумяненными бочками. Душистый дымок исходил от хрустящих котлеток, пересыпанных укропом, петрушкой, украшенных красными помидорами. Мне даже немножко взгрустнулось: вспомнились свои голодные годы, ежедневная перловка…. Хотя при чем тут голод или сытость? Детдомовцам всегда будет не хватать главного: ласкового материнского слова,. и уверенного надежного плеча отца. Их никогда не заменят шикарные яства. Они – праздник для желудка. Для души детям все равно остается тоска. Сама из детдомовских, обездоленных. Но праздник есть праздник. Детям было в этот день весело. И нам хорошо. А вечером я почувствовала суетливость в поведении девочек. «Что-то затевают», – подумала тогда. Оказалось, что мои подопечные захотели сходить на танцы в сельский клуб. Решать такой серьезный вопрос я не имела права. Девочки направились с просьбой к директору. А та сказала, что, если Елена Николаевна пойдет с вами и возьмет ответственность на себя, – отпущу. Воспитанницы прибежали ко мне. А у меня кошки на душе скребут. А вдруг что случится? «Ну, – думаю, – рискну, сделаю им приятное». К тому же в этот вечер приехал навестить ребят бывший воспитанник детдома Валера. Я ухватилась за него, как за спасительную соломинку. Он согласился помочь мне «не растерять» девочек. Школьницы танцевали, а я радовалась, видя их веселые лица. А в конце вечера наши подопечные, не предупредив никого, почему-то стали одна за другой исчезать из клуба. Мы с Валерой – за ними. Близко не подходим, держим дистанцию, пытаясь понять, что они замыслили. До детдома два километра. Ночь темная. На улице ни одного фонаря. Противный мелкий дождь быстро сделал дорогу скользкой. Вдруг мимо нас пронесся самосвал. «Господи! Хоть бы не сбил…», – только и успела подумать. И тут же услышала истошный вопль: «Помогите!» Сердце замерло. К горлу подступил комок. Я в детстве ничего не боялась. Но тут не о себе, о других думать приходилось. Ответственность несоразмерна моему жизненному опыту! От страха ноги прилипли к дороге. Не спрятаться от беды!… Растерянность обнажила мою неприспособленность. Валера схватил меня за руку и поволок вперед. Я безвольно подчинилась. Голоса слышим, но никого не видим. Я этой дорогой давно не ходила в село и не знала, что слева от элеватора появился огромный котлован, заполненный водой. А Валера догадался, что школьницы скатились в него. Стены котлована отвесные, скользкие. И как девочки ни старались, не получалось у них выползти. Сначала они еще шутили. Лена кричала Свете: «Мои туфли на дно пошли, ты и меня туда же хочешь отправить?» Потом устали. Юмор потонул в грязных волнах. Слышу зашедшийся в плаче голос. Со страху девочки принялись выяснять, кто пожертвует собой, чтобы спасти остальных. Никто не хотел. Начались истерики. Сердце мое затрепыхалось птичкой, пойманной в силок. В это время Валера держал меня за ноги, а я, лежа в грязи, шарила по стене котлована, пытаясь дотянуться до рук девочек. Потом я держала Валеру за ноги. Бесполезно! От волнения за детей у меня в глазах колики. Вдруг в темноте задела ремень на брюках Валеры, и меня осенило: «В нем спасение!» Я так громко крикнула: «Снимай ремень!», что Валера вздрогнул, и сам чуть не свалился в котлован. Воспитатель детдома Сергей Николаевич, случайно оказавшийся неподалеку, услышав крики, тоже поспешил на помощь. Трое взрослых – большая сила! И, тем не менее, мы с трудом вытащили девочек. Пришли в детдом чудовищно грязные, обалдевшие от пережитого страха. От холода зубы у всех «выбивали» чечетку. Валера пошутил: «День завершился победой над вечным, монотонным однообразием!» Но я уже думала только о том, как мне достанется от директрисы. Встретила нас завуч Инна Алексеевна. Ее перед самым началом учебного года прислали в наш детдом. Она дежурила в тот вечер. Даже я – привычный, детдомовский ребенок – была шокирована гадостями, изливавшимися из ее уст. Глумилась, душу оскверняла. Лицо искажалось высокомерной ненавистью. Она была пристрастна, груба до омерзения. Ее цинизм вызывал отвращение. И закончила «выволочку» с нескрываемым презрением: «Вызвала в кабинет не для того, чтобы комплименты делать и по головке гладить». Жутко вспоминать! Можно подумать, что она всю жизнь мечтала унижать людей. И как такие, с позволения сказать, педагоги идут к нам работать? Зачем их присылают? Тоска на меня навалилась, жить не хотелось. Я стояла перед ней мокрая, измученная, внешне бесстрастная, безразличная. Чтобы унять нетерпение и раздражение крепко сжала зубы. Я не имела сил протестовать, устраивать двухсторонний обстрел. Я лишь машинально по-детски думала: «Вас бы туда, в котлован». Выслушав оскорбления и проклятья, пошла прочь. Ночь спала плохо, нервное напряжение дало о себе знать, а утром положила заявление на стол директрисе. Татьяна Николаевна не подписала его, а Инне Алексеевне сказала: «Спасибо надо Елене сказать, а не отчитывать. Она детей спасла. Впервые столкнулась с трудностями и не спасовала». И в ее глазах на мгновение проступила неподдельная грусть. Вот такое первое сентября у меня получилось! Забыв об очереди и о миткале, я с замирающим сердцем слушала рассказ, и с интересом разглядывала молоденькую учительницу. Худенькая, маленькая, грустные черные глаза. Мне казалось, что я понимаю ее лучше моей матери. Глубже, что ли? Она мне нравилась. И ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ ЖИТЬ? Иду домой. В изгородь школы мертвой хваткой вцепились лианы дикого винограда. Их верхние листья красно-бурые, а кисти плодов черные. У ворот беззаботный котенок играет сухими листьями березы. «Сентябрит уже», – говорила когда-то в лесном детдоме про начало осени баба Мавра. Села на скамейку в парке. Тишина нарушается редким падением желудей, еле слышным писком птиц в ветвях дуба и мимолетным жужжанием букашек. У моих ног замерли тени былинок, уже сбросивших семена. Мне на колени, вращаясь как в замедленном кадре, «приземлился вертолетик» – семечко липы. Встряхнула крыльями сорока и исчезла. Даже на верхушке березы нити ветвей не чувствуют колебания воздуха. И там тишь. Слепит солнце. От него тепло и уютно. Направилась по крутой тропинке к молоденьким елкам. Смотрю, они странно распушились, растопырились, и кажется, каждой хвоинкой устремились к солнцу. Весной иголки были слипшимися или плотно прижатыми друг к дружке по верхней поверхности веток наподобие одностороннего колючего меха. И летом я не замечала у них особой жажды тепла и света. Теперь все веточки дерева напоминали мне маленькие пушистые зеленые бутылочные ершики радостно даже как-то восторженно впитывающие в себя нещедрое осеннее тепло. На душе сделалось невыразимо приятно. Дальше иду. Вижу как, переливаясь всевозможными оттенками красного бордового и малинового, на каменных перилах лестницы ведущей к реке висят богатые ковры, свитые из невидимых под густой листвой мощных лиан дикого винограда. Сияние фонтана меркнет в окружении пылающих городских кленов и лесных, с естественным жарким свечением. Строгая чопорная красота его высоких струй тускнеет на фоне буйной игры растительных красок. Почему яркие клены сейчас мне кажутся более густыми, чем тогда, когда были зелеными? Они же наполнились собственным сиянием, приобрели воздушность? Полыхают рябины, золото стекает с берез. А как называется это дерево, крона которого вобрала в себя все роскошное многоцветье ранней осени? Как влечет и притягивает к себе его красота, как трудно оторвать от нее восхищенный взгляд! Жизнь из деревьев уходит так ярко и радостно? Нет. Деревья не умирают, они засыпают. У них будут долгие зимние каникулы. Собираю букет из опавших листьев особенной окраски. Невольно всматриваюсь в пеструю шуршащую пахучую перину. Сколько неожиданных сочетаний оттенков песочного, светло-коричневого, палевого цвета увядающих листьев получилось от случайных слияний ранее ярких красок! Их бесчисленное множество. И в них тоже заключена своя прелесть, свое прощальное тепло. В ярком убранстве деревьев – праздник осени, а с блеклых листьев на земле начинается осенняя грусть, проводы тепла. По аллее неспешно идет цыганка в шали с ярко красными цветами по черному полю, высматривая очередную жертву. Школьники вспорхнули шумной стайкой с соседней лавочки. Мальчик, отрешенно сгорбившись, сидит на пригорке и тихо задумчиво и одиноко смотрит вдаль. Что его беспокоит, что волнует? А у меня в голове фантазии: «Деревья как люди. Вон та нежная пестренькая березка как девочка, а эта облитая золотом – важная красивая дама. Пирамидальный тополек – щеголь-юнец. Старушка-сосна изогнулась печалью вековой». Ухнула в ворох листвы, подставила лицо солнцу. Лежу. От восхищения матушкой-природой расширяется моя душа, делается легкой, открытой радости и всему прекрасному. Я хочу всем безоблачного счастья! Я люблю мир, в котором живу! Я – его величество Принцесса! Впрочем, как и любая девчонка в царстве Красоты и Добра!… Почему я люблю осень? Весна будоражит, бездумно влечет куда-то, а осень мудрая, богатая, основательная, чудная, глубоко и высоко романтичная…. Приятные глупые мысли! У меня отличное настроение! Сажусь на скамейку, дирижирую сама себе руками, пою «… И тот, кто с песней по жизни шагает….», «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!», выбиваю пальцами на желтой доске маршевую дробь. Весело! Выпростала из-под скамейки ноги, вскочила, кружусь от восторга! Сначала перед глазами поплыли деревья, потом в голове завертелось легко и приятно. Села, закрыла глаза. «… Мир полон чудных грез… И мне так хорошо и просто! …» Дома бросила портфель в прихожей и направилась в зал. На пороге растерянно остановилась и жарко смутилась. Голый, в мыльной пене, отец стоял ко мне спиной и торопливо рылся в шкафу. «Что ищет, чего нервничает?» – удивилась я, в вялом недоумении разглядывая его белое в черных с проседью волосах полноватое, мешковатое тело. «Не красавец. Не самое приятное зрелище. И чего мать ревнует такого?» – безразлично и заторможенно подумала я. Но, почувствовав неловкость, осадила себя: «Нельзя быть злюкой. О родном отце, наверное, так бы не сказала». Тут отец нашел деньги, свернутые трубочкой, и лихорадочно заметался, выискивая место, где спрятать их надежнее. Руки его дрожали, вислые складки кожи на спине и пояснице – тоже. Вдруг он повернул ко мне голову. В глазах сначала мелькнул испуг, потом лицо перекосило раздражение. Я молча отступила в спальню. «Мог бы догадаться закрыть дверь», – ища себе оправдание, недовольно забурчала я себе под нос. Застала отца врасплох? Он прятал деньги, которые тайком собирал для дочери? Неужели не могли на семейном совете решить, сколько ей выделять? Зачем воровать у себя же? Зачем усложнять жизнь? Не стану матери рассказывать. К чему лишние ссоры? Отец меня еще больше возненавидит. Как противно замечать ложь и знать гадкие тайны! Полет души угас. Стало тягостно. Вспомнились дни, проведенные на каникулах у родителей отца. Я всегда пугаюсь, когда меня отсылают жить к родне. Сразу на ум приходит мысль: «Другую семью мне подыскивают? Избавиться хотят?» Бабушка Маня тогда ко мне пристально приглядывалась. И я к ней. Она добрая. Но жить в глуши, где вся деревня – одна улица, ох, как не хотелось! Школа у них примитивная. Там можно «на четвереньки опуститься». (Так ругает лентяев наша учительница физики). Обошлось. Вернулась домой…. Потом жила у родственников отца на окраине маленького районного городка. Странная семья. Все с вредными характерами. Бабуся свою линию гнет, дочки – свою. Одна тетка ни в чем не уступает, другая хитрая, постоянно с деньгами «мухлюет». Невестку тетю Лану совсем «затюкали». Во время скандалов мы с ней всегда переглядывались, вздыхали и молчали. Я каждый день в огороде картошку полола, в дом редко заходила, но кожей чувствовала гнетущую обстановку их семьи. Боже мой! И это называется жизнь? Мерзость какая-то. Тетя Лена обвинила меня в краже ее ножниц, а ее сестра Варя ругала из-за пропавшего старого одеяла. А когда я мыла пол под кроватью, то увидела, что кусок серого солдатского сукна торчит из чемодана тети Лены. Говорить ничего не стала, а просто выдвинула чемодан на середину комнаты. Конечно, баба Лиза увидела, «расквохталась». И одеяло нашлось, и ножницы. А прощения не попросили. Ниже их достоинства утруждать себя извинениями! Потом тетя Варя чистое постельное белье невестки у меня на глазах своей дочке понесла, а когда тетя Лана обнаружила и возмутилась, свекровь обозвала ее лгуньей и весь выходной «компостировала» мозги сыну, доказывая, что у него неблагодарная, гадкая жена. А сын злился на жену за то, что она не уважает его мамочку. Сумасшедший дом! Дикие нравы! Хуже, чем в пьесах Островского. Я один раз не выдержала их трехчасовой ругани и будто про себя пробурчала в перерыве, когда они пили сердечные лекарства: – Думаете, вас еще одна жизнь ждет впереди? Бабушка Лиза зыркнула на меня и зло ответила: – Конечно. Загробная. – Если она такая же, как здесь у вас, тогда лучше на свет не рождаться, – сказала я тихо. На мои слова никто не обратил внимания. Долго я пыталась понять, как у них затеваются ссоры. И получилось у меня, что эти люди мыслят абсолютно нелогично. Их способ нападения – говорить абсурдные вещи, доказывать и защищать свою ложь, не стесняясь в средствах. Тетю Лану высмеивают за доброту, трудолюбие, порядочность. Приписывают ей самые гадкие качества, которыми обладают сами. Конечно, она обижается, нервничает, плачет. В ход идут сплетни, шантаж, грубые оскорбления. Моя бабушка Аня говорила, что когда люди высказываются на эмоциях, они, как правило, говорят то, что соответствует их сущности, тому какие они есть на самом деле. Я спросила у тети Ланы: «Зачем родственники мужа оговаривают вас?» Она грустно ответила: «Смешивая меня с грязью, они возвышаются в своих глазах. Своими хорошими качествами я принижаю их и раздражаю». Опять вспомнила слова бабушки: «Сплетничают, когда завидуют. Если о женщине злословят, значит, она или умна, или в ней есть что-то особенное. Плохо, если перестают злословить. Значит, женщина постарела или стала тривиальной». На этот раз бабушкина шутка не вызвала у меня улыбки. А как-то вечером я разговорилась с тетей Ланой, и она поведала мне свою историю. «Была восторженной девочкой, музыку любила, стихи писала, мечтала об идеальной семье. Родители учили: «Живи каждый день, как день последний, без мелочных обид, любя и прощая». Два года будущий муж ухаживал за мной, все желания выполнял, но до свадьбы к себе в гости не приглашал. Не догадывалась, что попаду в омут. Долго не могла разобраться в странных взаимоотношениях их семьи, а когда поняла, у нас уже было трое детей. Эти люди не знают, что такое жалеть, сочувствовать. В моей семье радио громко не включают, потому что у мамы от шума болит голова. А мать моего мужа целые побоища устраивает, если ей вдруг покажется, что сын в чем-то не послушал ее. Разве скандалами прививают любовь? Мать у них всегда права, какую бы ахинею ни несла. Вся их жизнь построена на лжи, направленной на подчинение друг друга. Каждый самозабвенно любит только себя. Когда-то давно я сказала мужу: «Все мне нравится в тебе, одно беспокоит: ни разу не видела доброго выражения твоих глаз. В них любопытство, озабоченность, радость. Все что угодно, только не доброта!» К сожалению, я не поверила своему чутью. После ссор я иногда пыталась высказать новой семье свой взгляд на происходящее. Я говорила: «Вы не живете, а существуете бездарно и бесцельно, будто неосознанно. Вы влачите серые будни, словно несете тяжкое непосильное бремя. В вашем возрасте люди обычно начинают по настоящему понимать и ценить жизнь, дорожить ею. Всем бывает и радостно, и больно, и горько. В основном от вас зависит, чего в вашей жизни будет больше. Вы не останавливаетесь потрясенные красотой величественной природы. Вы не умеете наслаждаться и восхищаться жизнью, не осознаете в себе счастливой способности познавать бесконечно великое и простое. Жизнь бесценна и быстротечна. Она – благо. Мне хочется успеть постичь ее во всех проявлениях, чтобы строить свою жизнь с благоговейным трепетом и Любовью. А вы живете примитивно, как кроты». Не понимали они меня. Смеялись. Тарабарщиной называли мои идеалы. А я все равно воспитывала детей по-своему. Вот научи юношу ценить вкус хорошего вина, и обычное застолье станет для него праздником души, а не поводом напиться. Понимаешь меня?... Детей музыке, поэзии, искусству учила с раннего детства. Все это – составляющие радости, которые делают жизнь полной, яркой, помогают выжить в трудных ситуациях. Тетя Лана замолчала. Легкая улыбка освещала ее бледное усталое лицо. Я поняла, что в этот момент она вспоминает свое детство. Вдруг грустная волна серой рябью смыла теплое выражение глаз тети Ланы. Они подернулись дымкой тяжелой задумчивости. Тетя точно опустила шторы на окнах своей непостижимой души, из которой давно улетучилась радость. – Я понимала, что абсолютной гармонии в семье не бывает, что надо уметь сосуществовать с людьми разных характеров, привычек, обычаев. Но старалась строить хорошую семью я одна! У нас была игра в одни ворота. Поэтому и познала тщетность желаний, разочарование, безысходность, одиночество измученной души, напраслину горьких дум, несусветную людскую глупость. Сердце заходилось страданием. Теперь иными глазами смотрю на пережитое. Понимаю, пенять надо только на себя. Вовремя не разобралась, не ушла. Наивна, доверчива была. Это был мой выбор, моя жизнь, мои ошибки. Лицо тети Ланы выражало бесконечную тоску. – Зачем причинять боль человеку, ломать, уничтожать его, подгонять под себя, под свои мерки? Почему через страдание обретается постижение плохого опыта? Потому, что в человеке заложено хорошее, и оно противится злу и несправедливости? Молодости свойственно верить в лучшее. А зло хитрое. Наружу сразу не вылезает…. Сначала засасывают, потом уж съедают, – горько усмехнулась тетя Лана. – Мозги для того и даются, чтобы или обходить зло, или бороться с ним. А я все о детях и муже заботилась. Некогда было о себе подумать. Спохватилась, да поздно уж. – Не поздно! Все от вас зависит: плакать или бороться. Сделайте одолжение, займитесь собой, – горячо заговорила я. – Получится ли? Небо рядом, а не достанешь, не дотронешься. Человек рядом, а в душу его бесконечную не заглянешь. Правда, у некоторых людей она бывает совсем мелкая…. Обида меня сжигает, – как-то по-детски жалобно прошептала тетя Лана, и лицо ее утратило прежнее мягкое выражение, сморщилось как от зубной боли. – Не пойму! Что вам дороже: прошлое или будущая жизнь? – рассердилась я. – Ревность, малышка, – это постоянно присутствующая обида, неуверенность в себе, вызванная необоснованным, нелогичным, непредсказуемым поведением близкого человека. Она губит, разрушает надежный привычный мир. В пыль рассыпаются все четкие принципы при одной мысли, что вся жизнь и любовь была обманом…. Разве наполнишь слова невыразимым, разве вынесешь ими боль из души? Человек настраивается на прекрасную сказку, а ему – нож в спину. И взвивается ярость в груди. Неверие испепеляет, жжет нестерпимой мукой жестокой тайны, к которой возвращаешься вновь и вновь. По кругу, по спирали. Ужас страданий не ослабевает, напротив, разгорается все сильней. Не щадит и постижение бессмысленности, даже глупости моего положения. Меня просто использовали! Моя вера и любовь служили заслоном разумных доводов и фактов. А теперь, когда я ищу сочувствия и помощи, муж предлагает развод, который якобы позволит мне меньше волноваться. Такова мужская логика! И я с болью в сердце недоуменно замолкаю. Пропали иллюзии, осталась безысходность и метания в кромешной тьме сомнений. Осознает ли свое счастье тот, кто жил, не испытав ощущения проникающей в глубь сердца жуткой обиды, разъедающей изнутри, когда утрачиваешь ощущение времени, вкус жизни, когда бесцветные события протекают сквозь пальцы как вода…. Потом наваливается тоска. Все истинное, само собой разумеющееся утрачивает смысл. Нет точек опоры. Я одна со своею бедою. Я уже ничего не хочу. Обида и боль достигают предела. Где-то в подсознании трепещет беспокойная безрассудная мысль о единственном, неотвратимом выходе…. – Говорят, надо к жизни относиться философски, – испуганно и осторожно вставила я. Голос тети Ланы взвизгнул и сорвался. Она еле слышно прошептала: – Только философия у всех разная. Не верю, что можно после такого предательства жить искренне, от чистого сердца, по прежним канонам. Сжиться с мыслью о неизбежности происшедшего со мной? Как можно после этого верить, любить? Все бесценные понятия теряют смысл. И жизнь теряет смысл! У всех людей свои проблемы. Но без любви – все не так! Все! Понимаешь? Моя искренняя любовь не позволяла усомниться в нем. Мне не приходило в голову, что изменяют из-за чувства собственной неполноценности, из-за неуверенности в том, что его, такого не идеального могут любить по-настоящему, верно…. Когда дети учились, я еще находила силы бороться, выжимала из себя последние соки. Это была другая жизнь, другой ее уровень, когда исступленно веришь в необходимость своего существования, на замок запираешь все чувства, деревенеешь. Потом будто заново учишься улыбаться…. Не получается, срываешься. Опять терпеливо, подчас угрюмо борешься с собой. Убеждаешь себя, что не имеешь право сломаться и загоняешь боль все глубже. Твой дух выдерживает, а тело – нет. И ты заболеваешь…. Я не перебивала тетю Лану. Понимала, что ей необходимо выговориться. Вдруг ее лицо осветилось счастливой улыбкой. На миг проявилась открытость сердца свойственная очень добрым бесхитростным людям. – Очень я его любила, жалела и берегла. Думала, что для себя стараюсь. Он всегда говорил, что болен, я верила…. Плечи тети бессильно опустились. Она перешла на шепот, прерывающийся тяжелыми вздохами. – Оказалось, лгал, чтобы ничем не затруднять себя, быть свободным. Когда дети поступили в институт, я случайно узнала, что все эти годы он изменял мне. В одно мгновение весь мир для меня перевернулся с ног на голову. Я терпела издевательства свекрови, на себе тащила весь груз домашних забот только потому, что искренне верила в его любовь! Когда он возвращался домой раздраженный, я успокаивала его, стараясь не высказывать боль обиды за незаслуженные упреки, внушала себе, что сама себе выбирала мужа, что на больных нельзя обижаться, их надо жалеть. А он пользовался моей добротой и жил в свое удовольствие…. Ты думаешь, я не могу починить розетку или утюг? Дети огород, дом – все на мне. И работаю я. Должен же он хоть что-то делать для дома? Не дождешься. Не удосужится. – Неужели сдадитесь теперь?! Вы же умная, интересная женщина. Докажите это мужу. Сделайте что-нибудь особенное, – взволнованно вскрикнула я. – Ему это не нужно, – хмуро возразила тетя Лана и жестко добавила: «Не ему, себе буду доказывать». Вдруг до меня дошла одна из причин сложных проблем в семье тети Ланы, и может быть даже самая главная: когда ее мужу плохо, он ищет радости на стороне у других женщин, потому, что эгоист. Для него – главное успокоить себя, поэтому он никогда не защищал жену от своей родни и ничем не помогал. Для него всегда важны только его здоровье, его желания. – В семье многое зависит от того, какие цели ставят перед собой мужчина и женщина, когда женятся: жить в свое удовольствие за счет другого или создавать семью, чтобы и в горе, и в радости быть рядом, – как бы подтверждая мои мысли, сказала тетя Лана. – В моем муже есть только эгоизм: меня обидели, мне не помогли, меня не похвалили. Только он: непререкаемый неподражаемый, во всем правый, всегда хороший. Долго я не могла понять, почему муж, обманывая меня, требовал верить ему, а сам даже не подразумевал возможности моей невиновности. Он по себе меня мерил. Как обидно жить с человеком, который в принципе отвергает честность! Знаешь, недавно он удивленно спросил меня «Ты на самом деле предполагаешь, что в семье можно обойтись без притворства и обмана?» Устала я от столкновений людского эгоизма в их семье. И самое горькое и обидное, что изменяет не от избытка физических сил и потребностей, а от их недостатка, чтобы утвердиться в собственных глазах. Чужой женщине он всегда хорош, лишь бы приходил. У него нет ничего святого, кроме собственного «я». Запомни, деточка: «Если человек не осознает и не признает своих ошибок, он никогда не изменится в лучшую сторону». За всю нашу совместную жизнь муж ни разу не извинился, как бы плохо ни поступал. Велика сила покаяния. Выстрадать прощение, значит, стать совершенно другим человеком. А он не желал страдать, хотел легко жить. Он никогда в своих неудачах не винил себя, только других, поэтому не менялся в лучшую сторону. Ему этого не надо было. А я не умела долго обижаться и все ему прощала. Теперь вот тяжело больна. Я еще жива, а он уже не скрывает своего гадкого поведения. Мне предстоит тяжелая операция, но вместо того, чтобы поддержать меня морально, он часами издевается надо мной, добивает. Иногда мне кажется, что муж испытывает при этом удовольствие. Я воспитала хороших детей и больше не нужна ему: пора приводить следующую женщину. Не хочется в это верить…. «Мы хотим и мужей иметь, и быть здоровыми. Так не бывает», – горько пошутила тетя Лана. – Никогда не выходи замуж за мужчину, который не уважает никого, кроме своей матери. Он всегда будет жить с нею, по ее указке, не задумываясь, подчиняясь каждому ее слову. А ты станешь домработницей, нянькой, но только не женой. У вас никогда не будет душевного контакта. Он навсегда останется «маменькиным сыночком»: капризным требовательным безжалостным…. – Тетя Лана, может ваша беда в том, что вы с мужем разной национальности? Мне брат Вова на эту тему два анекдота рассказал. Послушайте. «Заказали американцы японцам тысячу деталей и заложили в договоре разрешение на три детали брака. Японцы прислали готовую продукцию с запиской: «Мы не поняли вас, но на всякий случай положили в посылку три бракованных детали». А второй анекдот про кино. «У американского режиссера в фильме было много массовых сцен, и он не укладывался в бюджет картины. Тогда заряжает он пушку настоящими, не бутафорскими ядрами…. «Зачем? Чтобы статисты в панике побежали и рассыпались в разные стороны для усиления зрелищности?» – спросила у него молоденькая ассистентка. «Нет, чтобы платить было некому», – ответил режиссер». Правда, смешно? Вам с мужем тоже сложно понять друг друга. Женам той же национальности, наверное, легче простить или приспособиться. Мирятся же женщины Востока с тем, что их мужья имеют несколько жен. А мы с вами никогда этого не поймем и не примем. Я права, права? – настойчиво требовала я ответа. – Когда супруги на самом деле любят друг друга и уважают, никаких проблем между ними не возникает. От характера мужчины многое зависит в семье. Женщины терпеливее и терпимее, но и их терпение не бесконечно, – ответила тетя Лана. Я онемела от жуткой истории. «Уму не постижимо! Какие страшные люди – эгоисты! И ведь их не распознаешь! Сначала заманят ложью, а потом «командуют парадом». Где выход? Бабушка Аня говорила, что мир в душе достигается прощением. Тетя Лана прощала, и тем самым снова и снова позволяла издеваться над собой. Где граница того, что можно простить человеку? Нет, надо наказывать, а потом прощать! И то, при условии, что виновный больше не станет повторять свои ошибки! А как наказывать? Мой ум еще не в состоянии распутывать взрослые жизненные коллизии и принимать серьезные решения. Бабушка утверждала, что умом женщины в основном держится семья. А в чем этот ум заключается? Вовремя уйти, как она когда-то от второго мужа, или хитрить, обманывать? Может перевоспитывать? Себе дороже станет. Ругань изведет. Зачем во всем мире столько муки, лжи, борьбы за деньги? Дьявол в нас? В нас силы тьмы? Мы сами создаем зло? И я иногда непроизвольно кому-то причиняю страдания, хотя совсем не хочу. И это тягостно. Кому и для чего нужно, чтобы все страдали? Почему люди тонут в океане боли, почему их захлестывает лавина несчастий? Зачем надо, чтобы вечное смятение разрывало душу человека? Для этого он выбрался из животного мира и возвысился над ним? Любовь должна нести покой, веру, стремление создавать прекрасное. Она должна быть без капли страха и лжи. Кто-то сказал, что «лучше стать могучим спокойным несокрушимым дубом или огромной прекрасной совершенной корабельной сосной, чем жить в мире людской несправедливости». Но их тоже могут спилить люди. Бабушка говорила: «Ты родилась со светлой душой. Тебя хранит добрый ангел». Не больно-то любит, если столько испытаний послал детскому сердцу…. Почему в семье тети Ланы мелкие обиды и неурядицы всегда на первом плане? Как нарушить серую будничность их существования? Почему их не волнует красивое, высокое, удивительное? Они не хотят или не могут жить иначе? – мучительно переживала я. Мне тогда хотелось кричать: “Люди, задумайтесь, как вы живете! Будте добрее, терпимее друг к другу. Разве это так трудно? Берегите тех, кто живет с вами рядом. Если не можете помочь им быть счастливыми, то хотя бы не мешайте!” С чувством большого облегчения покидала я странную семью. Вернувшись из ее ада, я подумала: “Нет, наша семья во сто крат лучше! У нас бывает весело, и работаем мы все вместе дружно. Никто никого не “пилит”, не злословит, не устраивает скандалов из-за того, что кому-то что-то показалось. Если бы не “слабости” отца, у нас вообще была бы идеальная семья. У нас при детях гадости не говорят. Интеллигентность проявляют». Правда, последнее время мать все чаще и чаще срывается с упреками в адрес отца за его очередную «юбку». Жалко ее…. Почему мы так неинтересно живем в семье? Из-за занятости не выбираемся на озеро как другие семьи. А может причина другая: отсутствие любви в семье, нежелание сделать жизнь ближних радостной. А может, не умеем?… А тетю Лану врачи все-таки спасли! Сын помог наладить отношения в семье…. Прошедших лет, конечно, не вернуть, но ведь живут же. И квартира у них теперь отдельная, и муж стал чуть заботливее. Что-то сдвинулось в его сознании в положительную сторону…. Мои воспоминания были бесконечны и грустны. Бабушка позвала помочь во дворе. Я с радостью побежала. Но мысли все роятся и роятся в голове: «Что для тех родственников – счастье? Почему они не понимают, что если бы жили с любовью друг к другу, ценили дни, проведенные без сор, то были бы намного счастливее? Я, конечно, беспросветная идеалистка, поэтому считаю, что есть в жизни что-то великое важное, из-за чего можно и нужно пожертвовать своим личным. Стыдно думать о себе, прежде всего надо делать так, чтобы всем другим было хорошо. Но можно ли, живя для других, быть счастливой? Как не обмануться, как вовремя убрать пелену с глаз? И вообще, что такое счастье? Миф, фантазии? Даже голова разболелась от взрослых проблем! ХУДОЖНИК Я опять в городе. Гуляю в парке. Над обрывом молодой человек с длинными светлыми волосами рисует осенний пейзаж. Подгоняемая любопытством, пересиливаю стеснение и подхожу к художнику. Рисует он с удовольствием. Движения мягкие. Немного красуется? Сам себе нравится в работе или вообще нравится? Лицо приятное. Глаза добрые, спокойные. Не прогонит. – Сейчас полдень, а у вас, как мне кажется, на картине изображен закат. Ваш рисунок совсем не похож на то, что вы видите перед собой, – сделала я первую попытку пообщаться. – Здесь я вдохновляюсь, а пишу то, что давно созрело в голове, – ответил молодой человек. – Меня тоже парк вдохновляет. И все же почему стволы деревьев у вас красные? Они же серые на самом деле, – удивленно произнесла я. – В детстве, когда я учился рисовать, они у меня тоже были серые или черные. Все это было и уже неинтересно. Пройденный этап! Понимаешь? – пояснил художник. – Не понимаю. Мне интересна обыкновенная природа. Хотя мокрые стволы зимой на фоне снега мне иногда кажутся угольными, а на самом деле, если приглядеться, они не очень черные. Еще при разном настроении один и тот же ветер может показаться то злым, то просто сильным. Я так вас поняла? – Это один из аспектов. Но их много. К тому же у каждого человека свой механизм восприятия действительности и своя степень реализации увиденного. – Сложно говорите. И ваш рисунок я не могу понять. На нем закат или восход? – Время на картине послеобеденное, – улыбнулся художник, продолжая работать. – Значит, эти красные деревья находятся в Африке? Оазис. Осень. Да? Или это фантастическая страна вашего детства? Мне помнится, когда я себе представляла море, то оно казалось мне двухцветным: голубым и золотым, солнечным. А горы у меня были розовые и жемчужные. Главное, – что прекрасные! Понимаете? – с надеждой в голосе спросила я. Мне очень хотелось, чтобы художник меня понял и не высмеял. – Конечно, – ответил он серьезно. Я обрадовалась, и мне захотелось продолжить беседу. – И все-таки слишком красные у вас стволы, – с сомнением произнесла я. – Понимаешь, у художников есть такое понятие: усиление качества предмета. Иногда, чтобы точнее выразить какие-то свойства и сделать понятными другим, необходимо утрирование, приукрашивание, гиперболизация. Ну, как тебе проще объяснить? Вот рыбак поймал рыбу, и чтобы яснее, ярче выразить свою радость, он и руки широко разводит, хвалясь уловом, и привирает немного, рассказывая, как выуживал огромную рыбину. Правда? – Да уж точно! Но у вас по-другому. Вот фиолетово-желтая осенняя земля мне понятна. Она будто покрыта опавшими листьями осины. Я видела такое еще до школы. А красные деревья все-таки до конца не понимаю. Когда летом мы ходили за грибами, одна сухая ветка показалась мне чем-то другим, более красивым. Значит, я сама дорисовала ее в своей голове, создала какой-то образ. Или еще случай. Однажды я зимой сидела в пустой аудитории института. Вдруг подумала про осень и огород. Удивительно, но я сразу почувствовала запах теплой земли, поздних яблок. Я увидела их! Вот и вы, смотрите на лес и дополняете рисунок, делаете его таким, как подсказывает ваше воображение, каким вы хотите его видеть. Ведь так же? Зимой тени деревьев на снегу голубые, а вам они могут представляться сиреневыми или красными. Да? Художник задумался, а потом сказал: – Только отчасти верно. До понимания этой картины надо дорасти. – Мне уже тринадцать, – торопливо сообщила я. – Не в этом смысле, – засмеялся молодой человек. – Дорасти как художник. Я долго шел к такому мировосприятию. Долго стволы деревьев для меня были только серыми. – А может, красные деревья – ваше желание выделиться? – брякнула я, не подумав. – Вот, например, лес в тумане таинственный, поэтому я люблю его больше, нежели когда он без тумана. И мне один мальчишка сказал, что влюбился в меня, потому что я не такая как все. Понимаете, ни красивая, ни умная, а особенная. Нравится или лучшее, или особенное. Ведь, правда? – Ты рассуждаешь как старушки на скамейке. Их рентген однобокий и примитивный, – строго ответил художник. Я смутилась и занервничала. Уж очень мне не хотелось покидать интересного человека. – Не обижайтесь. Я мало знаю, но «любопытна до безобразия». Так мне один дядя в поезде сказал, когда прогонял от себя. – Я не прогоню. Привык находиться под «прицельным» вниманием, – спокойно объяснил художник. – Вы, наверное, хотите быть гениальным или хотя бы талантливым? – опять задала я бестактный вопрос, не осознавая, что могу обидеть человека. – Талант или есть, или его нет, – усмехнулся мой собеседник.– Художник Филонов не признавал и не употреблял этих слов. Он говорил: «Есть мастер». «Раз уж мне повезло встретить такого доброго и разговорчивого художника, попробую задать ему еще один вопрос. Давно он меня интересует», – подумала я и спросила: – Мне подруга Ирина объясняла, что достоинство художника-портретиста состоит не только в том, чтобы запечатлевать внешность, но и суметь показать душу человека. А зачем нужен пейзажист? Ему, наверное, тоже недостаточно перерисовать уголок природы? – Пейзажист нужен затем, чтобы выразить свое восприятие красоты. Суметь через свою любовь показать душу природы, выпятить наиболее характерное или, напротив, высветить незаметное. Он должен уметь вдохнуть в картину жизнь, попытаться заразить своей любовью к природе других людей. И многое другое. Живопись должна утешать, восторгать, изумлять и заставлять трепетать. Для этого художнику надо писать неповторимо, своеобразно и проникновенно. Приходилось тебе стоять у картины с ощущением, что не хочется ее покидать? – «Девятый вал» Айвазовского завораживал, – вспомнила я мгновенно. – А случалось почувствовать тепло, исходящее от пейзажа? – опять спросил художник. – Конечно! Тепло от сельского пейзажа. Легкая, приятная грусть возникала от зимнего тумана, будто я что-то вспоминала из очень раннего детства. Помню, меня поразила изящная простота, совершенная точность каждой детали рисунка, прозрачность светлых серебристых красок. Художник Дворянчиков из Липецка так пишет. Имя у него особенное – Вилен. Я один раз слышала, как он беседовал со школьниками в Доме художника. «…Видите, колеблющийся свет фонаря падает на постель инвалида? – сказал он. – Что он для него? Салют Победы? А может тусклый отблеск уходящей жизни, свет в конце туннеля? Знаете, что такое метафора?… Одну и ту же картину разные люди оценивают и понимают по-разному». Подошел к следующей своей картине и о другом заговорил: «Пошел я на рынок, чтобы найти вот такие горшки, а их там нет. Я о них помнил и хотел видеть, хотел восхищаться, радоваться. Может настать время, когда люди уже не будут о них знать, и не о чем будет помнить,… о нашем, истинно русском…. По крупинкам надо прошлое собирать, и беречь, чтобы души сохранить…». Потом я увидела чью-то картину с названием «Ночь». И рассердилась. «Это, – говорю, – не ночь. Ночь – это сказка, тайна. Серо-черные тона. Завораживающая луна. А тут зеленые деревья и голубая вода». Художник Дворянчиков поставил картину в тень и пояснил: «При ярком солнце она не смотрится. Великолепная картина! Прекрасная живопись! Я сам каждый раз нахожу в ней все новые и новые штрихи, из которых во мне слагаются удивительные ощущения»…. Эх, жаль, что у меня не было времени поговорить с ним. А знаете, мне картины написанные маслом больше нравятся, чем те, что обычными школьными красками. Тут мазки крупные объемные. Оттенки богаче. Они под разными углами да еще при разном освещении иначе, по-новому смотрятся. Ранее не замеченные тонкости проявляются. Каждый раз подходишь и сомневаешься: вроде бы та же картина, а вроде бы и нет! Мне кажется, что настоящие художники обладают секретами смешивания красок, тайнами мастерства изображения, и еще чем-то непонятным, но исключительно важным для проявления своего таланта. Может быть чутьем, особенным вкусом? Художник рисовал и одновременно слушал меня. Мне было приятно его искреннее внимание. Закончив свой монолог, я не удержалась и задала следующий вопрос: «Дядя, а что такое вдохновение?» – Без вдохновения вот это дерево было бы просто моментальным фотоснимком. А у меня оно дышит, живет. В моей картине есть динамика. Ты знаешь, что осенью вода в ручье не струится так же легко, как летом и весной? Она будто замирает, течет без весеннего звона и летней радости. Ты чувствуешь в картине запах свежести, аромат опавших листьев? Видишь прозрачность неба? Тебе не кажется, что этот листок вот-вот оторвется и полетит? – Нет. Зато муравей точно ползет по дереву. А вот эта гусеница обязательно доест цветок! – воскликнула я. – Кое-что уловила, – улыбнулся художник широкой открытой улыбкой. – Скажите, пожалуйста, этот ваш Филонов, наверное, был очень скромным человеком? Слово «мастер» для меня означает человека, очень хорошо знающего свое дело, но не обязательно талантливого. – Ты права. Талантливый видит то, чего не дано заметить обычному человеку. Если это художник, то он предмет так изобразит, что какой-нибудь посетитель выставки увидит его в другом свете, под иным, неведомым ранее углом зрения, как бы по-новому откроет для себя, – терпеливо объяснял мне художник. – Вот портрет жены артиста Щепкина один художник так написал, словно в ней заключена доброта всего мира. И я считаю его талантливым. Ваши красные деревья я не совсем понимаю, но они уводят меня в фантастический мир. И это здорово! Для меня – талантливый человек, прежде всего, должен быть умным, тонким, чувствительным. Он может изобрести, открыть или прочувствовать что-то новое. Умную по замыслу картину я скорее пойму. Как вам это объяснить? Вот, например, «Девятый вал» и просто «Море». Чувствуете разницу? Первая трогает больше. Там и стихия, и красота, и острый сюжет! – «разошлась» я, не в силах сдержать эмоции. – У тебя есть зачатки художественного восприятия. Ты училась где-нибудь? – поинтересовался собеседник. – Нет. Я в селе живу. Моя городская подружка ходила в художественную школу. Иногда она и меня приглашала на занятия. Еще у меня была книга «Эрмитаж». Я часто уединялась с ней и подолгу рассматривала прекрасные картины. Но мне не с кем было поговорить про них. Не прогоняйте меня! Я очень хочу вас понять. Мне интересно вас слушать. Честное слово! Вы рисуете для удовольствия или по необходимости? – Изучая искусство, я постепенно расширяю свои горизонты, осознаю глобальность мира и бесконечность мироощущений. Есть выражение «добиться абсолюта». – Что значит « абсолюта»? – не поняла я. – Одному хочется взобраться на гору высотой пять километров, другому достаточно напиться до чертиков, а некоторым, чтобы почувствовать себя Человеком, нужно много больше – ощутить себя частичкой загадочной Вселенной, проникнуть в тайны структуры Земли или подняться на ступеньку выше в чувственном познании человека. Художник стремится приблизиться к таланту Всевышнего, создавшего чудо-природу. «Что же получается? Человек не может придумать ничего лучше, чем создала Природа? Мы только стремимся ее познать и использовать в науке, искусстве и в быту? – удивленно подумала я. – Я не сложно говорю? – озабоченно спросил молодой человек, как бы очнувшись от философских раздумий. – Нет, Вы объясняете как самый умный и добрый учитель! – выпалила я. – Я читаю детям лекции об искусстве, – радостно и благодарно улыбнулся художник-преподаватель. – Разрешите задать еще один вопрос? – все напористее наступала я. – Спрашивай, – с приятной улыбкой позволил он. Мне нравилась его манера говорить с мягкой благородной и в то же время непререкаемой интонацией. И я намеренно старательно продляла себе удовольствие: – Я не понимаю, зачем некоторые художники в своих картинах уродуют красоту? Глаз человека рисуют на коленке, лицо изображают квадратным? – Они ищут новые пути воздействия на человека и с их помощью пытаются пробудить в людях новые чувства, мысли, стремление взглянуть на мир их глазами. Это отдельный и очень сложный вопрос. Я сам еще не изучил его основательно. Художник замолчал, погруженный в изучение цвета неба на картине. В правом нижнем углу холста я разглядела мелкие красные буквы, сложившиеся в фамилию Колобовников. Я тоже задумалась. Как и год назад, суетливые муравьи бежали по корням поваленного в сторону обрыва дуба, так же слышался занудный писк комаров…. Но мои мысли теперь были о другом, о «параллельном» мире: высоком, недосягаемом, но удивительно притягательном. Смогу ли я его познать? ЯНТАРНОЕ ЯБЛОКО Воскресное утро. Вышла во двор. Вчерашний ураган взъерошил старые крыши сараев. Серая солома топорщится, как куриные перья на ветру. Октябрь вплел бурые ленты в желто-зеленые косы ракит, что приютились за хатой. Моросит. Как в слезах красная рябина и черная бузина у соседского плетня. Шорох осеннего ненастья тревожит меня и нарушает душевный покой. Вдруг промчался крупный торопливый минутный дождик. Отворила калитку на огород. Пустынно, неуютно. Кое-где торчат одинокие поникшие сорняки. Щир и лебеда уже давно разбросали семена. Приставучая повилика клоками свисает с кустов крыжовника, красной и белой смородины. Почувствовала одиночество, неприкаянность. Зябко пожимая плечами, засунула руки в карманы фуфайки. Когда они согрелись, пощипала мелкой красной смородины. Много ее у нас, до зимы хватает. Почему крыжовник осыпается быстро, а смородина – нет? Где-то требовательно замяукал кот. А у меня мелькнула мысль: «Недавно отец обозвал меня зверьком, потому что я сердито глянула на него за очередную «шпильку». А зверька погладить надо, чтобы ласковым был. Отступает зло и печаль, если встречаешь доброе…». Посмотрела вдаль. Тяжелый туман висит над сонным лесом. Над головой линялый шелк неба тоскует вместе со мной. В нем надолго поселилась грусть. Птицы летят на юг. Наверное, не хотят видеть разверзнутых хлябей дорог и тоскливую жизнь, которая с дождями поздней осени приходит в маленькие деревеньки. Прошла к самой последней яблоне. Еще ни разу не удавалось нам съесть ее зрелых плодов. Глупые мальчишки отряхивают их зелеными. Покачалась на ветке яблони, как на турнике, и уже хотела повернуть к дому, да что-то яркое на самой верхушке дерева привлекло мое внимание. Боже мой! Какое чудо! Опавшие листья открыли золотистое яблоко! Влезла, осторожно сорвала. Медовый запах был настолько сильным, что я ощутила легкое головокружение. Один бок плода красно-оранжевый, другой – желтый, как молодой воск. Яблоко просвечивалось насквозь, и в нем тенью вырисовывались черные семечки. Положила драгоценный дар за пазуху и галопом помчалась домой. Семья готовилась завтракать. Я влетела на кухню. – Что глаза распахнула? Жар-птицу увидела? – улыбнулась бабушка. – Чудо принесла! Никто не угадает, какое! – Мышь поймала? – спросил Коля. – Так их сейчас везде полно. – А может, крота? Вчера соседи их отливали, – предположила мать. – Да нет же! Хорошее, особенное! – Ладно, выкладывай, а то от нетерпения из фуфайки сама вот-вот выскочишь, – засмеялась бабушка. – Из штанов не выпрыгни! – подал голос отец. Я гордо положила на стол свою находку. – Наше. С последней озимовки. Чудом сохранилось! Яблоко выглядело как маленькое утреннее солнышко, излучающее теплый бархатный свет. Бабушка взяла его в руки и, молча, долго вдыхала удивительный запах. Она то улыбалась, то вздыхала, подняв затуманенный взор к потолку. И смотрела так глубоко, так тихо и печально, что все затихли. – Божественно, – наконец прошептала она. Восторг освещал ее печальное лицо золотистым отсветом благоговейного…. Из неведомых тайников души, из глубины ее сердца поднимались волны радости и грусти. О чем она думала, что вспоминала? Какие струны задела, потревожила?… Отец разделил яблоко на шесть частей. Взрослые ели и восхищались, а мы с братом надкусили, почувствовали всю прелесть плода и спрятали в «заначку». Мои руки еще долго сохраняли тонкий аромат. Я прикладывала их к лицу, закрывала глаза и попадала в рай. ГЕОГРАФИЯ Идет урок географии. Вера Николаевна монотонным голосом пересказывает очередной параграф и, не вставая со стула, тычет указкой в карту. Ее пресный голос служит хорошим фоном для мечтаний. «Я уже в Африке. Нещадно палит солнце. Ярко-желтый песок…. Почему ярко желтый? Под таким солнцем он должен выгорать. Бледно-желтый песок. Ветер формирует барханы. Я попадаю в зыбучие пески, нет воды, меня мучают миражи, но я упорно ползу …». – Всех галок в окне пересчитала? Паришь в небесах? В облаках витаешь? Узрела неведомое? Конечно, птичек несравненно приятнее считать, чем географией заниматься. Может, в переплете старой двухстворчатой рамы сводчатого окна обнаружила залежи полезных ископаемых? Сосредоточься на восприятии урока, – слышу я громкий скрипучий окрик. Воображение мое забуксовало и застопорилось, утонув в серых банальных фразах. С излишней поспешностью вернулась из «путешествия». Краски вокруг поблекли. За окном застыла, как нарисованная, картина туманного утра. Голые кусты облепили воробьи. Тускло блестит после дождя на дороге глина. Вдали маячит лес черным, зловещим, расплывчатым пятном. Мерзопакостное настроение! – Обрати ко мне свой просвещенный взор, – ткнула узловатым пальцем в мою сторону Вера Николаевна. Ее взгляд безразлично блуждает по мне, словно я неодушевленный предмет, потом соскальзывает и также безразлично плывет по классу. Я глубокомысленно уставилась на карту, но думаю о другом. «Почему Вера Николаевна не уважает себя? Ученики «по наследству» передают, что она никчемный человек, неинтересный учитель. Наш класс тоже довольно быстро уяснил многочисленные развлечения на ее уроках, и в знак протеста мы нередко устраиваем тарарам. Не бесятся у нее только ленивые». Слышу нейтрально-вежливый, даже чуточку грустный голос: – Слежу за глумливыми бессердечными черными глазами и думаю: «Что из тебя получится?» Не могу поручиться за правильность моего прогноза, но взгляни правде в глаза: более чем очевидно, что ты вырастишь подонком, раз не понимаешь, что учеба – дело исключительной важности. Учителя все как один говорят тебе об этом? Оглядываю класс. О ком она так резко? Жестоких среди нас нет. Воображение у «географички» разыгралось. Отчего с ней случилась такая перемена? Что ее задело за живое? Кто так сильно испортил ей настроение? Наблюдаю привычную возню. Все как обычно. Шевельнулась жалость к учительнице. Даже заметила, что у нее янтарно-карие глубоко запавшие глаза. Вернулась к воспоминаниям. «На прошлой неделе Вовка Корнеев снял на перемене тесные пыточные ботинки, чтобы ноги отдохнули. А ребята подвесили к потолку за шнурок один ботинок и раскачивали до тех пор, пока «Веруся» не разозлилась. Было очевидно, что урок не состоится. Вера Кобыльская и Валя Кискина пытались стащить пацанов с парт, но этим только раззадорили одноклассников. По правде сказать, я сначала тоже переживала, ерзала на месте, чувствовала неловкость за поведение мальчишек. Учительница долго терпела, потом разразилась криком на Сережку Лобанова, по ее мнению, главного зачинщика безобразия: «На моей памяти еще не случалось подобной выходки! Ты порядком устал, перетрудился. Тебе надо восстановить силы в коридоре, там без помех можешь вести себя как заблагорассудится. Вон из класса! Подсобить? Повторять не намерена. Конечно, следовало бы посетить директора…. Не понимаешь? В таком разе ты совсем глуп…. Я не собираюсь ущемлять твое право на отдых за дверью. Мне не надо, чтобы ты подвизался тут в качестве шута горохового или обалдуя». Витя Стародумцев принял ругань на свой счет, не захотел услышать последних слов и, с достойной восхищения быстротой, покинул насиженное место. «Испарился? – кричит учительница. – Вольному воля и попутный ветер!» Гвалт, гомон. Класс ходуном ходит. Признаюсь, в такие минуты я не выношу учительницу. Она мне кажется невзрачной несимпатичной…. Раздраженно отвернулась к окну. Вдруг слышу стон, а потом и плачь навзрыд. В чем дело? «Веруся» запустила в Серегу чернильницей, а попала в Веру. Форма у нее единственно приличное платье и для уроков, и для праздников. Школа покупала. А теперь оно в темно-фиолетовых пятнах…. Класс обомлел и мгновенно замолк. Гримаса огорчения не возникла на лице учительницы, она только растеряно пообещала помочь очистить пятна. Мы понимали, что это невозможно. Мальчишки переживали свою вину. Глаза от парт не отрывали. Вера Николаевна, успокоилась, округлила глаза, проплыла в конец класса с надменностью гусыни и бесстрастным голосом обратилась к Вовке: «Преуспел в науках? Наверное, много знаешь, раз болтал больше всех? Отправляйся к карте». На лице мальчишки растерянность, понимание неизбежности выхода к доске. Потом он собрался, состроил честную наивную гримасу и нехотя, нога за ногу, поплелся к доске. Отвечал запинаясь, невпопад в тщетной надежде, что кривая вывезет. Мямлил, что читал и все перезабыл, что неслыханно много задают уроков. Класс тихо, но дружно вторил ему. Теперь Вовка, с искренним желанием выкрутиться, уставился на меня в простодушной уверенности, что я-то уж точно приду на выручку и подскажу. Но учительница встала «грудью за моей спиной», и я принялась внимательно разглядывать на карте мира затейливой формы береговые линии, острова. Меня заинтересовал странный выступ на африканском материке. Складывалось впечатление, будто Африку кто-то в порыве ярости оторвал от Азии. «Ты совершенно невозможный сегодня. Говоришь через пень колоду. Весьма прискорбно. Нечего пенять на других, если не умеешь с пользой употреблять свой ум. Наперекор логике продолжай в том же духе, станешь вровень с хулиганами и отправишься в колхоз волам хвосты крутить. Там быстро тебя вышколят. Вот в чем сермяжная правда жизни! Может ты не прочь сейчас отведать, наказание?» – со вздохом говорит учительница, с сухим шелестом нервно потирает руки и вызывает другого. Слышу, опять географичка взывает к чьей-то совести: «Что за возгласы и кудахтанье на задней парте? Кто это снова портит мне настроение? Никогда не смолчишь. Немного покуражился и хватит. Не время для бурных дебатов. Дерзишь, дерешься. Обнаглел от безнаказанности. Пора тебя приструнить. Жди неприятностей от матери. Не сойдет тебе с рук недостойное поведение!» Вроде бы и повода особого не было, но реакция «Веруси» в этот раз на ответ у доски Вальки Панчуковой оказалась непредсказуемо бурной: «Когда, наконец, тебя посетит озарение? Вечно у тебя в одно ухо влетает, в другое вылетает! И на глазах шоры. Отлыниваешь? Чего раскисла? Не вплела благоухающих лавров в венок славы своего захваленного класса» «А ты обжулить меня хотел? Не наизусть, по шпаргалке шпарил! Оплошал, братец. Нет, каков гусь! Не верю тебе ни на йоту. Возмутительное хамство с твоей стороны. Никаких духовных прозрений, лишь бы отбрыкаться. Знаю твои штучки-дрючки, отговорки. В них одно недоразумение таится! Даю последний шанс, ничтожный строптивый мальчишка», – надавала учительница словесных «оплеух» Потанову Вальке. Вера Николаевна, набрав полную грудь воздуха, продолжила громкий монолог: «Думаешь, встретил истинную самаритянку, и можете издеваться? Я тоже нуждаюсь в человеческом милосердии! Не вращай глазами многозначительно, с выражением мрачной загадочности. Думаешь в них мудрость поколений? На данный момент тебе больше подойдет пьерровское выражение. Помнишь сказки Шарля Перро?» Вдруг лицо учительницы сделалось малиновым. Она сбросила цепи педагогической сдержанности, отмела приличия и, сверкая безумными глазами, неиствовствовала, извергая ругательства и угрозы, а мне хотелось вытрясти застрявший в ушах крик и заткнуть уши. Может, Серега был той каплей, которая переполнила предел ее терпения, или он оказался в фокусе ее собственных накаленных до бела проблем? Почему разумный человек впадает в недолгое «буйное помешательство», если дело касается его беспомощности, непригодности к работе? От обиды? Серегины друзья ничего не замечали и продолжали оживленно обсуждать, как ловчее выцыганить у него старинные «екатерининки» (дореволюционные деньги), которых навалом в сундуке его бабушки. Кто-то на задней парте припечатал громким коротким шлепком, непонятно откуда взявшуюся в эту пору муху. В классе будто оружейный выстрел прозвучал! Все тут же повернулись в сторону нового развлечения. Реакция учительницы была мгновенной: «Придурок законченный! Ни проблеска в голове! И откуда в тебе изощренное зубоскальство? (Слышу за спиной чей-то тихий шепоток: «От вас».) Я буду благодарна, если ты прекратишь свою кипучую деятельность. Долго мне еще лицезреть твою наглую восторженную физиономию! На кой ляд тебе учеба? Пошел вон из класса!» Выпучив недоуменные глаза, она наугад обращалась к предполагаемому виновнику нового могучего всплеска необузданной энергии учеников. Никто их ребят не двинулся с места. Учительница, неуверенно и тревожно оглядывая класс, добавила вяло, как бы между прочим, ни на что не претендуя: «Запирательство усиливает вину». Просто так сказала, наудачу. А тут как назло из щели вылезла мышь и, осмотревшись, почему-то шмыгнула мне под ноги. Естественно свалка началась и восторженный визг. Не удалось нам ее поймать. Зато развлеклись! На этот раз демонстративно громко с явным удовольствием покинул класс Колька Корнеев. Вера Николаевна вызвала меня к доске с призрачной надеждой, что класс угомониться. «Хоть ты обрадуй, ответь без заминок и путаницы» – вздохнув, произнесла она. Неожиданно я получила подножку. Ухитрилась грохнуться. Неловко падая на пыльный пол, едва успела отшатнуться от парты. Щеку все-таки ободрала об угол крышки, и локти очень больно ушибла. От обиды взвыла не своим голосом. Кто-то за спиной прыснул со смеху: «Извините за предоставленное неудобство». Класс отреагировал на грубый «финт» неодобрением. С грехом пополам встала. Форму отряхнула. Сначала хотела от стыда убежать из класса или тут же вздуть обидчика, задевшего мое самолюбие, но потом решила, что это уже не спасет моего настроения. Взяла себя в руки, подняла нос на полярную звезду и, полная невысказанных упреков, для начала скривила противную гримасу мальчишке, позволившему бестактно расхохотаться. Чтобы не заносился, что подловил меня на дурацкой ситуации. Иду к доске, злюсь: «Ну, – думаю себе, – подстрекатель чертов, я тебе на перемене всыплю!» В моем мозгу стремительно пронеслась великолепная мысль, как устроить ему на перемене настоящую взбучку. «Веруся» не поняла причины новой сутолоки, неодобрительно посмотрела на класс, потом накинулась на меня и умильно так спрашивает, пересыпая речь обидными эпитетами (я их не стану употреблять): «С удовольствием поддерживаешь всеобщее веселье?… Тоже напичкана гадостями?… Сознательно саботируешь урок!… Что за катавасию развела!… Брат – золото, а тебя видно в детстве подменили. Как мать тебя терпит? Сбылись мои худшие предсказания на счет тебя. Я не на шутку огорчена твоим поведением, но в глубине души надеюсь, что рано или поздно ты серьезно поразмыслишь, и когда придет время …тешу себя надеждой…усвой раз и навсегда…осталось елеем заливать глотки… дала себе зарок…». Учительница распалялось, а я уже не слушала. В классе нарастало волнение. Далеко не сразу Вера Николаевна заметила кровь на моем лице и сообразила, что произошло на самом деле. Бестолковый крик продолжался долго. Ее голос тонул в общем гуле класса. Я неприязненно смотрела на учительницу, ждала тишины и грустно думала: «Часто в этот бедлам оказываются вовлеченными ученики, совершенно непричастные…. Жаль беспомощную учительницу. Нервы у нее пошаливают. Никакой жизненной мудрости. Ведь всем пронзительно отчетливо видны ее недостатки как учителя! Мы сразу замечаем ее неловкие, подчас не умные увертки». Голос разума советует мне помочь, и я потихоньку урезониваю ребят. Но снова и снова слышу то крик, то сонное: «Остыньте! Чего взбесились?… В таком случае, зачем в школу приволоклись?… Что это за китайские иероглифы на контурной карте?… Не жужжи над ухом! Удовлетворил свое любопытство и на том спасибо скажи…. Вздор утверждаешь! Статен телом, а какой делом?… Мотай себе на ус, не талдычь!… Только фимиам расточать осталось…. Торопишься получить неотвратимое наказание? Хочешь испытать на собственной шкуре? После зрелого размышления… может пригвоздить тебя у доски к позорному столбу?» (Опять слышу чей-то тихий насмешливый ответ: «Какая честь!») Все мы вдоль и поперек изучили этот поток фраз. «Драгоценные перлы!» Они уже не трогают. Уровень шума не снижается. Вера Николаевна смотрит на учеников мутными тоскливыми растерянными глазами, потом в сердцах плюет и выбегает из класса. Класс мгновенно замолкает. Возникает неловкая пауза. Это момент раскаяния. Многим жаль пожилую учительницу. Раздается приглушенный шепот: «Сама виновата, зануда…». Опять тишина. Меня томит ощущение сопричастности. «Какие мы все-таки жестокие! – переживаю я молча. На перемене зашла в учительскую за журналом, а там сидела веселая Вера Николаевна и уминала картошку с солеными огурцами. Лицо до странности безмятежное. Как будто ничего не произошло, не было серии жутких неприглядных постыдных моментов, не было сорванного урока…. Я из-за нее переживала, а ей хоть бы что?! Ее ничего не волнует?! Где страдальческий тон и тяжкие вздохи? Впредь не стану ее защищать. Почему-то в памяти всплыла дурацкая фраза: «Маразм крепчал»…. А что на вчерашнем уроке было? Сижу, скучаю, отключилась от событий в классе, вспоминаю библиотечные книжки про Америку, Грецию и Испанию: «В Греции страшная безработица. В Испании – беспрерывная героическая борьба за светлое будущее. В многоэтажной Америке всюду жуткие страхи. Даже в самых богатых учебных заведениях нигде нет помощи и защиты девочкам. У них, бедняг, вместо школы, дом терпимости оказался. Разбила мне сердце тоненькая книжечка в ветхой обложке с названием «Надежда»…. У нас жить лучше…». Вдруг слышу, как по классу пробежал шум одобрения. Воздух задрожал от напряженного внимания. Даже Колька сделал театральный жест радостного недоумения. В чем дело? Оказывается, к всеобщему величайшему изумлению Вера Николаевна достала из своей знаменитой огромной сумки толстую книгу. Дополнительный материал?! Наконец-то выступит во всем своем блеске и великолепии! Здорово! Нам показалось, будто что-то еле уловимое, теплое на мгновение мелькнуло в глазах учительницы. Потом лицо ее опять сделалось безразличным. О гейзерах на Дальнем Востоке она читала бесстрастно сбивчиво и долго. Мне опять стало скучно. Не могла пересказать интересно, восторженно, восхищенно?! Раньше при упоминании о гейзерах я представляла себе огромную зеленую долину, погруженную в пар, а над ней высоченные, искрящиеся в утренних лучах струи. Яркая зелень мхов, умытая брызгами лечебных радужных фонтанов, изумрудными шлейфами сползает со скал…. А после нудного чтения долина померкла и превратилась в груду грязных камней. В голове ни шороха воды, ни сиянья брызг, ни белых снежных шапок на вершинах голубых гор. Гейзер теперь – просто горячая полезная вода, что течет из-под земли и булькающая грязь…. Как беспомощны, неинтересны и бессильны слова не доходящие до сердца! А Вера Николаевна осталась чрезвычайно довольна результатом своего труда. И не только в глубине души была польщена достаточно тихой, хотя и скучной, паузой. Она улыбалась! Не много же ей надо для счастья! И тут она переоценила свои возможности. А еще обижается, что ребята шумят на уроках, и что, заслышав призывные трели звонка, с радостным грохотом торопятся исчезнуть из класса. Может, я слишком придирчива к ней? Я не люблю географию, так как математику, поэтому мне кажется, что и сам предмет, и учительница – нудные? Она ведь не дура, просто ей не интересны дети. Наверное, бесполезно не любя учить детей, распоряжаться их чувствами, пытаться брать под контроль их знания. Вспомнился первый детдом с гадкой бессердечной Валентиной Серафимовной, еще инспекционная поездка отца по селам района. Я тоже побывала с ним в двух школах, когда возвращалась от стариков из Обуховки. Дети там смешные, на уроках отвечают очень громкими голосами, как будто все вокруг глухие или они на строевых учениях. Говорят примитивно, односложно, но с такой уверенностью в глазах! Мне было неловко за них, но я не смеялась. Грустно слушать такое. Учителя по-домашнему хлопотливые, разговаривают простецки, но делают строгий вид. Мелькнула мысль: «В такой школе Вера Николаевна была бы на месте». А почему в маленьких деревнях должны работать плохие учителя? Ломоносов тоже в глубинке рос. Надо же! Деревня, которую я посетила, всего в двадцати километрах от районного центра, а в ней совсем другой патриархальный мир и хозяйство натуральное! У них даже магазина своего нет. Да и у нас, в районном центре жизнь сильно отличается от городской. Будет ли в деревенских семьях когда-нибудь так же интересно, как было в семье моей городской подруги Ирины? Скоро ли в наше село «заявится» культура? Война виновата в нищете сел? До войны тоже не сладко было. Бабушка Аня мешки зерна и картошки на себе в город таскала, чтобы детей прокормить. Может, Вера Николаевна скучная, потому что ей в жизни не повезло? Ни мужа, ни детей. Но у моей городской подружки Вали директриса после войны осталась совсем одна. Так ее и дети, и учителя «мамой Верой» называли. На всех ее добра, ума и энергии хватало…. И все же мне стыдно за свои фокусы на уроках, за излишнюю резвость. Бабушка Аня часто успокаивает меня: «Сожалея о содеянном, ты становимся лучше». «Только у меня пока что-то плохо получается перевоспитываться», – вздохнула я и подняла глаза на Веру Николаевну. Она заунывно и тоскливо тянула свою учительскую лямку. Не завидная у нее доля. ЛИТЕРАТОР Мы любили нашу учительницу русского языка за живой, непосредственный, не безразличный характер. Прощали ей грубости, наличие любимчиков. Случалось, что и злились. Она маленькая, как Дюймовочка. Муж ее, любя, «моя четвертинка» называет. Помню, в пятом классе я с места нечетко ответила правило, а Евгения Александровна сразу «вставила мне ерша”: – Велика фигура, да дура. Я, конечно, в слезы. В груди клокочет от затаенного гнева. Думаю: «Вовка вообще ни в зуб ногой, а она ему ничего не сказала». Села за парту и тут же на уроке послала по классу стишки в ее адрес с критикой. Наверняка они дошли до учительницы, но «репрессивных» ответных действий от нее не последовало. Мы знали, что Евгения Александровна всегда позволит реабилитироваться в знаниях, не станет ожидать мольбы со стороны ученика, даже от двоечника, а просто скажет: «Ну, держись, теперь каждый урок до конца четверти спрашивать буду!» И любимчику Эдику она могла двойку «врезать». Когда она покинула наш класс, мы осознали потерю, и еще острее почувствовали любовь к ней. Мы тогда еще стеснялись выражать свои чувства привязанности и обожания. А может, и не умели. Что-то трогательное, доброе шевелилось в наших душах, но не высказывалось, застревало в горле. Все стояли около главного здания молча, переживали, переминались с ноги на ногу, поглядывали на нее, друг на друга и вздыхали. Евгения Александровна грустно, одобряюще улыбалась. Солнце в тот день было мягкое, щадящее. Души были открыты радостям весны. У всех в руках букеты прохладных ландышей. И Колька Коренеев не взбрыкивал, не говорил глупости, а, задрав голову к вершине буйно цветущей груши, что-то старательно разглядывал в ее корявых ветвях. А может, в неоглядную даль смотрел? Кто знает? И вот стоит Евгения Александровна перед нами, худенькая, ясноглазая, обыкновенная, а нам так жалко с ней расставаться, будто она уходит из школы, совсем покидает нас! А ведь всего-то новый класс берет. Приросли мы к ней, что ли? Ах, «Евгеша», наша милая «Евгеша»! (Так мы ласково зовем ее за глаза). * А первого сентября в класс вошел высокий голубоглазый блондин с широкой улыбкой на бронзовом от загара лице. «Улыбчивый – значит, уверенный», – отметила я тогда про себя. Мы сразу прониклись к нему уважением уже только потому, что он окончил Ленинградский университет. На первом уроке Иван Стефанович дал задание написать сочинение о том, как мы провели лето. «Пишите о чем угодно: об отдыхе, работе, природе. Можно с юмором или критическими замечаниями. Я хочу понять ваши способности к литературе», – сказал он. Я несказанно обрадовалась свободной теме. Дело в том, что до седьмого класса я беспрерывно рифмовала, а теперь еще у меня появилось сумасшедшее неотступное желание писать прозу. Она привлекала меня широкими возможностями самовыражения. Каждую свободную минуту я открывала тетрадку, которая всегда была со мной, начинала первую строчку и уже не могла оторвать карандаш от бумаги. Писала в огороде, на улице, в магазине. Предложения получались длинные, витиеватые. Я их не придумывала, они сами возникали, как стихи. Слова потоками, лавинами обрушивались на меня. При этом во мне бушевало счастливое восприятие окружающей действительности. Я так дивно чувствовала себя! Часто беспричинно улыбалась, иногда плакала, захлебываясь волнами грустных чувств. А уже в следующую минуту не помнила, о чем только что писала, и не представляла, о чем стану писать дальше, как буду выражать свои мысли. Я просто записывала то, что когда-то само без усилий сформировалось в моей голове. И по утрам просыпалась с готовыми строчками. Желание писать преследовало меня на всех уроках. Только на математике и физике мне удавалось отделить себя от мира грез. А все началось с Максима Горького. Восторженные рассказы о цыганской жизни пробудили во мне интерес к его творчеству. Мое сердце переполнялось гордостью за людей солнечных, способных светить и погибать ради простого народа. Романтичные герои Майн Рида и Жуль Верна отошли на второй план. Они сделали свое дело, сохранив во мне веру в добро. В горькие минуты они уводили меня в удивительный мир приключений, я жила в нем, забывая личные обиды. Теперь на смену им пришел Данко и ему подобные. Он утверждал, что человек должен быть факелом, освещающим путь в будущее! Он должен быть умным, гордым, непоколебимым и обязан служить людям. Это единственная дорога к счастью. Только этим можно гордиться, и только тогда жизнь человека – песня, которую подхватят все! У меня проявилась склонность говорить возвышенным стилем. Я теперь излагала свои мысли ярко и многословно, а на любой сложный жизненный вопрос пыталась найти простой и ясный ответ. Все мне казалось великолепным, доступным, понятным. – Девочки, – говорила я, – нельзя спешить выходить замуж. Для настоящей любви надо созреть не только внешне, но и внутренне. – Ну, тебе внешне еще лет десять зреть, – шутили они надо мной. Своим тощим мальчишеским телосложением я очень отличалась от подруг, но не обижалась и весело отвечала: – Значит, дольше буду молодой, только и всего! Девчонки, надо сначала добиться осуществления мечты, а потом думать о любви. Высокая цель – вот что самое главное в жизни! – А моя цель: удачно выйти замуж, – дразнила меня Зоя. – Это не цель, а малюсенькая мечта. Из детства сразу в мамаши? Я хочу достигнуть чего-то. Только чего? Сама пока не знаю, – говорила я, не стесняясь своей неосведомленности. – Когда узнаешь, нам скажи, – может, пригодится, – смеялась Галя Ковалева, тем не менее, осознавая, что я права. – Винегрет у меня в голове, хаос. Кто бы самой подсказал. У меня есть желание, есть энергия, но я не представляю, куда ее приложить, вот и трачу на колхозные и домашние дела. А это так мелко! Что бы это мне совершить такого, чтобы все ахнули? – С крыши вниз головой … – иронизировал Валька Потанов. – Это ты себе оставь. Подвиги с глупостью несовместимы! – надувала я губы, строя из себя обиженную. И тут же начинала хохотать. «Пора восторгов пришла, что ли?» – осаживала я себя и бралась сочинять для подруг очередную грустно-трогательную историю, чтобы каким-то способом погасить в себе избыток эмоций. Изображая облака, ветку сирени, летний дождь я могла исписать несколько страниц. Откуда слова брались!? Может, во мне зарождалось новое, более глубокое понимание природы, стремление быть ближе к ней, говорить о ней радостно, образно? Наверное, у меня появилось осмысленное желание радоваться жизни! Бабушка, заставая меня за «писаниной», укоризненно качала головой. Звон пустых ведер в ее руках, звучал мне упреком. Я прятала тетрадь и бежала во двор. А сама думала: «Господи! Можно ли так бездарно тратить минуты вдохновения? Они же для меня – радость! Зачем лишать себя счастья? Да вымою я полы! Сбегаю в магазин. Это ли главное? Разве такие мелочи важны, когда душа рвется в небо, а слова звучат музыкой, хором, гимном?! Наверное, существует особенный мир чувств, страна чувств, где я оказываюсь, когда пишу. Как я туда попадаю?» В школе на переменке мне никто не указывал, и я до самого звонка строчила. Но особенно часто на меня «находило», когда возвращалась после уроков домой. Тут уж я и стоя, и сидя писала восторженные оды природе, школьным делам, друзьям. Иногда «под настроение» получалось что-либо смешное, реже – зловредное, ехидное, обидное. Бывало и такое. Что греха таить? Могла проехаться в чей-то адрес, не задумываясь, что обижаю. Сначала мне нравилось, что я способна здорово поддеть человека, «подрезать», потом вспомнила «шпильки» отца и устыдилась своей бессердечности. Ну а на бумаге себе все позволяла. «Может, у меня сейчас потребность такая?» – оправдывала я свою резкость. И тут же сознавалась себе: «Не потребность, жестокость. Кончать с этим надо. Так ведь недолго сквалыгой стать или гадиной». Постепенно желание ехидничать ослабело, и я с большим удовольствием писала мягкие, добрые, чуть ироничные четверостишия про друзей и учителей или придумывала шутливые рассказики с физической или математической терминологией, которые как раз входили в моду. * Предложение учителя написать сочинение на вольную тему обрадовало меня еще и потому, что теперь я могла «строчить», не оглядываясь на родных, не боясь их осуждающих глаз. К тому же очень хотелось услышать мнение знающего человека о моих «пробах пера», ведь наш учитель закончил литературный факультет, на котором учились знаменитые писатели! «Пусть оценит, укажет на недостатки. Критика мне полезна. А может, подметит отдельные хорошие моменты?» – думала я, даже не мечтая о собственной литературной состоятельности. Я написала сочинение о том, как в раннем детстве ходила с Витьком в лес смотреть на лосей. Вложила в этот рассказ восторженное восприятие природы, светлую память о друге. Душу перед учителем раскрыла. Мое сердце сладко замирало и трепетало в предвкушении яркой и строгой реакции учителя. А на следующий день Иван Стефанович сказал пару слов о сочинениях учеников, а потом брезгливо взял за уголок мою тетрадь и бросил на стол с презрительными словами: – Некоторые списали за неимением своей головы. Что подвигло тебя на такой «подвиг»? Опровергаешь устоявшееся мнение о себе. И жест сделал такой, будто руку вытер о пиджак. Я была сражена, уязвлена, оскорблена! Непредвиденное обвинение попросту ошеломило, оглушило меня. Мое сердце упало в глубокую темную яму. Заподозрил в обмане, совершенно не зная человека!? Убил своей необъятной самоуверенностью! Захлестнувшая обида не позволила мне понять, что, вообще-то говоря, его слова – комплимент. Списывают из книжек, а в них плохо не пишут. Но чувства опережали мысли. Сознание того, что меня записали в обманщицы, выбило из мозгов все разумное. Учитель с безразличным лицом выставлял оценки, а я молча страдала. Мне показалось, что никто из одноклассников не усомнился в словах учителя. Мы же привыкли им безоговорочно верить. Подняла руку. Но Иван Стефанович лишил меня удовольствия высказаться, желания оправдаться. И все же я подспудно чувствовала гордость за себя. Не сорвалась, не возмутилась, смогла «затормозить». Взрослею? Преодолеваю еще одну ступень на лестнице надежд? * Всю осень, как обычно, если погода хорошая, мы ежедневно работаем в колхозе после двух уроков: русского и математики. Наверное, поэтому учитель предложил нам следующую тему для сочинения: «О работе в колхозе». Я подробно описала, как теплым сентябрьским утром медленно иду через лесок, вдыхая ароматы поздних цветов, наслаждаюсь звуками леса, очаровываюсь каждой травинкой, каждой веточкой, восхищаюсь изгибами корней, прелестными сочетаниями красок растений, потому что мое сердце радостно раскрывалось впечатлениям природы. Еще написала о восторженном состоянии во время работы, о радости общения с друзьями, учителями, об ощущении полезности. Не забыла рассказать о том, как мы едем в открытой грузовой машине, и при этом в голове у меня рождаются восторженные слова и песни, потому что «золото полей чередуется с пестрыми лесополосами, а теплый ветер дует в лицо и развевает волосы. И все эти мелочи складываются в счастливое, радостное». А в ответ услышала: «Что за глупый пафос на уборке картошки? Четыре поставил только за то, что пишешь без ошибок». И криво усмехнулся. Он охаивает мои непогрешимо честные, передаваемые без искажений наблюдения и чувства? Ему нужна условная схематичная изобразительность героев? Ему претит мой излишне натуралистический реализм и восторженность? Конечно, издевательский смех может убить в человеке любой пафос. Но когда я работаю в кругу одноклассников, во мне на самом деле поднимается волна радости. В коллективе я не чувствую одиночества, в моей душе не накопляется раздражение. Я хочу обнять весь мир, наверное, потому что такое общение мне необходимо. «Если вы не замечаете природы и не понимаете, что с Юлией Николаевной работать в поле интересней, чем с «химиней», это совсем не значит, что все вокруг такие же бесчувственные «сухари» как вы»! – молча возмущалась я. Писать для учителя больше не хотелось. Я и раньше сомневалась в качестве своих «произведений», а теперь, сама того не осознавая, окончательно поверила в свою никчемность, примитивность, в отсутствие способностей, в то, что все во мне пустое, глупое, вздорное, ненужное. Но желание выражать свои чувства не пропало, поэтому я говорила и говорила везде, где только появлялась возможность высказаться. Особенно на колхозном поле и по возвращению с него, когда приходилось несколько километров идти пешком. Ребята слушали и спрашивали: – Откуда ты столько знаешь? – У родителей много книг, – отвечала я. – Дай почитать. – Не разрешают. Не обижайтесь, – сочиняла я на ходу. Ребята верили и просили рассказывать еще и еще. Иногда они интересовались: – Как называется книга, которую ты сейчас читаешь, про что она? Я, смеясь, отвечала: «Секрет». Потому что сама не знала, о чем буду рассказывать в следующий раз. Просто начинала первую строчку, а потом мысли бежали, бежали. Я не замечала ни времени, ни лиц товарищей…. Случалось мне несколько дней не находить слушателя, тогда я рассказывала самой себе. Бабушка подозрительно смотрела на меня и как-то робко говорила: «Уж больно завлекательно пересказываешь, ну прямо как артистка! Урок так не проговаривают, сама в школе обучалась». Я опускала глаза. Краснели уши. Бабушка успокаивала меня и отправляла по делам, «замаливать грехи» работой. Если не удавалось выговориться, рассказы снились мне по ночам. Я в буквальном смысле «перелистывала» страницы своих сочинений, радовалась удачным фразам, красивым эпитетам. Такие сюжеты разворачивала! А просыпалась – одна таблица Менделеева в голове! Напрочь забывала «прочитанное». * Иван Стефанович не поражал нас знаниями. Уроки вел скучно, однообразно. Один раз я попросила его объяснить, что значит выражение «Литература – учебник жизни». Он усмехнулся: – Литература учит народности, партийности и гражданственности. – Про это мы на классных часах беседуем. А еще? – настырно добивалась я. – В поэзии мала смысла, а проза – пустая беллетристика, – хмыкнул учитель. – А искренность и насыщенность чувств, а слова звучащие в веках, а концентрация мыслей! Как же без Пушкина, Лермонтова, Толстого? – горячилась я. – Вот я начитался книг – и что? Мой друг женился на страшненькой и умной, в городе живет, диссертацию защитил. А я – по любви, на красивой. И теперь здесь торчу, в навозе вожусь, – раздраженно ответил Иван Стефанович. «Зачем он ученикам говорит такое! Ведь его жена тоже в нашей школе работает!» – рассердилась я и больше не обращалась к учителю. Права бабушка: «Он из тех, кто считает, что бог создал женщину, чтобы обвинять ее в своих неудачах. Соблазн легкой жизни треплет его сладостное воображение. Если разменял любовь на зависть, теперь не исцелится». «И почему меня стали нервировать его бледно-розовые десны, когда он показывает все тридцать два зуба? Раньше не замечала, – хмуро размышляла я. – Глупость какая-то в голове…». И все же дети быстро забывают обиды. Когда Иван Стефанович снова давал задание написать на уроке стихи, заметку в газету или что-либо веселое, с юмором, мы каждый раз с удовольствием брались за дело. В классе стояла удивительная тишина. И только к концу урока, от желания поделиться своими «шедеврами», мы начинали шептаться и хихикать. Но все опять заканчивалось тем, что учитель собирал наши «труды» и забывал об их существовании. Даже прочитать не удосуживался! А о том, чтобы подробно ознакомиться, оценить, даже речи не шло. Мать как-то сказала отцу: – Опять Иван Стефанович к уроку не успел подготовиться. – А что ему готовиться? Учебник не прочитал? Не оправдал он наших надежд. Тоже мне, выпускник университета! – скептически повела я плечами. – Специалист он никакой. И человек поверхностный. Может все от того, что не сумел найти себя, свое призвание? Знаешь, после войны в институты приходили мужчины с орденами, медалями, после госпиталей. Конечно, льготы у них были при поступлении, – объяснила мать. «Улыбчивый Иван Стефанович, да безрадостный. Абсолютно невозможно заставить себя любить и уважать такого неинтересного учителя», – думала я с грустью. А сегодня он спрашивал стихотворение Некрасова «На Волге». Поставил десять двоек тем, кто сидел, пригнувшись к партам, и больше никого к доске не вызвал. А мне так хотелось прочитать стихотворение вдохновенно, с болью! Чтобы в классе стояла звенящая тишина, и все почувствовали душу поэта так, как я ее понимаю. Того стоил великий стих! Но литератор безучастно смотрел на поднятые руки и на нетерпеливое ерзанье учеников. Настоящий учитель любит предмет и, когда идет на урок, оставляет за порогом класса домашние проблемы, как наша Юлия Николаевна. Я поняла это, когда проводила в подшефном пятом классе вечер о Лобачевском. Только звонок с урока вывел меня из увлеченного состояния. Это у меня врожденное или от Юлии Николаевны? На этом же сборе я узнала, как трудно удерживать внимание класса, как важно ежеминутно быть интересной для ребят. Сколько усилий потребовал от меня этот знаменательный первый урок «педагогического мастерства»! Так пошутила Ольга Денисовна, когда давала характеристику сбору. Нет, все-таки Иван Стефанович – случайный человек в школе. ЗЕРКАЛО Сегодняшнее послание адресую не тебе, Витек, а своему разумению-недоразумению. Для себя пишу. Сидим с девчонками в пионерской комнате, стенгазету оформляем. А когда закончили, мне захотелось размяться. Потолкалась с Людой Росляковой плечо в плечо, потом Козарезову Валю в тиски зажала. Она пощады запросила. Я сразу потеряла к ней интерес. Тут две девчонки из параллельного класса зашли. А я уже остановиться не могу. Завелась. Обхватила их руками за талии, приподняла над полом и давай кружиться на месте. Помещение тесное. Они визжат от страха. А я же знаю, что не уроню, не ударю о стену, поэтому хохочу и все быстрее волчком кручусь. Вдруг на одно мгновение увидела себя в большом зеркале, что висело над столом вожатой. И будто молния меня пронзила внезапно нахлынувшей неловкостью и растерянностью. Чуть не сгорела со стыда. Вижу разгоряченное, возбужденное лицо с хулиганским, но довольным выражением, азартные сумасбродные глаза, широко расставленные тощие ноги и растопыренные локти. Мужская, по-медвежьи грубая поза совсем не подходила мне. Я выглядела дико, противоестественно, неприятно. «Какая жутко несуразная!» – подумала я, смутившись, и остановилась. Малиновым цветом окрасились лицо и шея. Я впервые увидела диссонанс между своей девичьей сущностью и ребячьим поведением, и устыдилась его. Настроение мгновенно испортилось. Улучив момент, выскользнула из «пионерки». Иду, размышляю, грущу. Мне всегда нравилось быть шустрой. Но как некрасиво я выгляжу со стороны! Оказывается сама из себя идиотку делаю. Прискорбно! И поведение мое оставляет желать лучшего. С Колькой Корнеевым на перемене часто дерусь. Он приставучий, никак не могу его отвадить. Не буду же я визжать, как другие девчонки или убегать? Естественно, сдачи даю. А как Колька выглядит при этом? Я не обращала внимания. Александра Андреевна пыталась объяснить мне, что девочке не пристало вести себя слишком по-мальчишески, но я не видела ничего дурного в том, что люблю порезвиться, и пропускала ее замечания мимо ушей. Пацанам она могла «вмазать», что-либо типа: «У тебя сегодня приступ прогрессирующего полоумия?» А меня щадила. Я сама во всем виновата, нечего теперь в жилетку плакаться. Почему мать никогда не говорила про то, что я чучелом себя выставляю? Только слышала от нее: «Не шляйся, не выкаблучивайся, прекрати выкрутасы, не устраивай бедлам, с тебя станет…». А Вера Николаевна? Держи карман шире! Не дождешься от нее полезного совета! Видела ее в гробу и в белых тапочках! Хотя нет. Белиберду несу, «пургу гоню» как выражается Серега. Умом тронулась что ли? Зря на «Верусю» злость изливаю. Проезжалась она как-то насчет моей моряцкой походки. Анна Васильевна для меня непререкаемый авторитет. Неужели ждала, когда я, повзрослев, пойму сама? Непостижимо! Надо было объяснить мне, убедить. А если бы я сегодня не увидела себя в зеркале? Что тогда? Сердито зашмыгала носом. Слезы прозрачными каплями повисли на ресницах. Допустим, идет по городу женщина в расстегнутой юбке или комбинация из-под платья торчит. Из автобуса с трудом выбралась. Кто-то должен ей потихоньку шепнуть и тем самым выручить из неловкой ситуации? Я всегда так делаю. А мне никто не сумел помочь. Обидно. Душевные силы на нуле. Когда не знала о себе противное, легче было. Чтобы не злиться, буду считать, что все они или не видели, или не придавали значения своим наблюдениям, как и я раньше. Немного успокоилась. На душе еще скребли кошки, но я уже замечала неисчерпаемый простор небес, выцветшие дали, странный переизбыток тишины вокруг, тяжелеющие тени и бледную медь заката. Иду через парк. Деревья передо мной послушно расступаются. Вздрагивают раздвинутые ветви, хлещут отброшенные. Загляделась на три сросшиеся, свитые в узел сосны, на косматые крылья огромного дуба. Вот уже различима хата…. Дома еще одно неожиданное событие ошарашило меня. После школы быстро выполнила текущие задания, повторение материала оставила на потом и пошла в сарай «полечить» настроение. В углу осталось совсем немного распиленных чурбаков. Ну, думаю, вмиг расправлюсь с ними! Да не тут-то было! Все они оказались с сучками. Ох, и намаялась я! Сначала деревянные клинья вставляла в расщелины, потом металлическую распорку применила. Все равно не каждый пенек поддавался. Даже самым тяжелым топором не получалось раздолбить пни. Только кувалда выручала. Заглянула в сарай бабушка и попросила не пользоваться кувалдой, чтобы не расколоть топор. Когда дело близилось к концу, ощутила боль внизу живота. Удивилась, но не придала значения такой мелочи. Вдруг чувствую: по ногам потекло что-то теплое и липкое. Бросила топор и думаю: «Перетрудилась, что ли? Как старуха, подмочила себя?» Расстегнула старые отцовские брюки, в которых обычно работаю во дворе, и в страхе замерла, увидев на одежде кровь. Первая мысль была: «Пупок развязался?» Так говорила мать, когда я поднимала что-то тяжелое – бревно ли, мешок с зерном или с цементом. Посмотрела: он в порядке. Что же случилось? В панике замелькали глупые и бестолковые мысли: «Растянулись мышцы живота, как у отца при грыже? Но крови у него я не видела. Может, у меня болезнь какая-то появилась? Выживу ли?» Влетаю на кухню, а бабушки нет. Не с кем поделиться страхами. Входит мать, а у меня слезы градом, губы дрожат. Еле промолвила: «Мне белье сменить надо». На лице матери появилась улыбка. Я опешила, даже реветь перестала. «Наконец-то! Я уж волноваться стала. Ведь четырнадцать лет исполнилось. Не бойся. Это означает, что ты теперь взрослая. По три дня в месяц будешь немного болеть. Идем, я научу, как соблюдать правила гигиены. Дрова в такие дни не коли!» – заботливо сказала мать. Я легла на кровать. В голове оставался туман. Я уже не думала о происшедшем со мной. Главное, что нет угрозы здоровью, а остальное – ерунда. Непонятное всегда пугает. Почему девчонки меня не «просветили»? Случай не представился? Думали, больше них знаю? Интересно, как мальчишки узнают, что стали взрослыми? Ну и денек выдался! От работы я никогда не устаю, а от волнения «вырубаюсь» сразу. Даже не заметила, как уснула. СТРАСТИ–МОРДАСТИ Безмолвье ноября. Холодная осенняя заря. Наш класс на свекольном поле. Ночью мороз слегка прихватил землю. Туманная изморозь припудрила бурую траву. Дальний лес тронут сединой. Потом яркое солнце неожиданно побаловало. Но вскоре ветер, прошумел вершинами сосен в лесополосе, сгреб в кучу дождевые тучи, небо заволокло серое литье постылых облаков и загрустила природа мелким нудным сумрачным дождичком. Его дождинки – не капельки надежды, а слезы прощания с летом, с теплом. В голове побежали строчки: «Дождь барабанной дробью досаждает. Струится в сердце горькая тоска…». «Ох, что-то совсем «раскиселилась», – одергиваю я себя. Мы выкапываем пропущенную комбайном сахарную свеклу и переносим в бурты. Я с сочувствием гляжу на женщин. Глаз не могу отвести. Обвязавшись платками и кусками старых стеганок, они целыми днями обрезают ботву. Тяжелая явь. Мне впору плакать. Дождь прекратился. Опять стынет дыхание. Школьников сзывают на обед. Я ем хлеб с салом и читаю рассказы Максима Горького. Передо мной будто тьма разверзлась, и я впервые увидела взрослую жизнь в целом, во всей ее сложности и неприглядности. Рассказы разбили мне сердце, повергли в пучину безысходной, жестокой жизни. Я захлебываюсь мыслями. В чем причина глупости, зависти в людях? Чего больше в них: добра или зла? Как помочь несчастным? Меня захлестывает волна жалости и бессилия. Голова пухнет от вопросов. Душа опрокинулась в бездну. Я готова взорваться от эмоций, от обиды на людей, не понимающих, что жить надо достойно. Мир одновременно примитивен и сложен! Бедность, страх, слабость, злость делали души людей убогими? А ведь они верили в Бога! Но не равнялись на него, а только просили благодати. А он не давал. Наверное, хотел, чтобы сами ее добивались…. Рассказы потрясли меня своей жестокой жизненной правдой. Я думала о несчастных людях с горечью и печалью. В пьесах Островского тоже описана безрадостная жизнь людей. Но «Страсти-мордасти» Горького приводили в жуткое возбуждение, требовали искать выход из чудовищной жизни, призывали не мириться с несправедливостью! Я задумалась о смысле жизни человека. Теперь меня больше задевали «мировые» проблемы. Благополучная школьная жизнь показалась детской игрой. Людская подлость, тупость терзали, вызывали ярость. Мне хотелось поделиться с кем-либо своим беспокойством. Особенно меня волновало, чем отличаются современные люди от тех, Горьковских? От переполнявшего меня возбуждения, я начала говорить вслух, и буквально наизусть повторяла страницы рассказов. Слушали ученики, слушали учителя. Мой голос дрожал от негодования. Я жестикулировала. Лицо горело. Я не могла остановиться, пока не доходила до финала. Потом будто в сознание приходила – и замолкала. Иногда меня «заносило», и я начинала «рубить» воздух, рассказывая что-то свое, наболевшее или недавно увиденное. А после перерыва всю злость на книжных врагов перенесла на «борьбу» со свеклой. Чтобы успокоиться, мне нужно или говорить, или работать физически. Я вгрызалась лопатой в мерзлую землю и думала: «Какие-то пассивные, смирные, робкие наши женщины. Разве такие они были в войну? Страну на своих плечах держали. Данко! Буревестник! Вы не потонули в серости людской? Наши колхозники не серые! Не только скудная копейка гонит их в поля! Вера в светлое будущее страны и своих детей заставляет их преодолевать трудности! Простые сельские труженики – чистые светочи добра, подлинные сердца. Как я люблю вас, как понимаю и сочувствую. Вы наши корни, вы фундамент страны». А в следующий перерыв ребята уже сами попросили меня пересказать прочитанное из Горького. ПРЕДЧУВСТВИЯ Лежу в районной больнице. У меня камень в почке. Доктор сказал, что в организме нарушен водно-солевой режим, а потом спросил мягко: – Переохлаждалась? – Нет. – Что-нибудь очень печальное в твоей жизни случалось? – Любимый дедушка умер, – ответила я тихо и опустила голову. Доктор погладил меня по волосам и сказал: – Не волнуйся, вылечу, будешь как новенькая. Камень выходил медленно. Полтора месяца меня «сотрясали» приступы. Я устала от больницы и попросилась домой к бабушке. Доктор возмутился: – Я за тебя отвечаю! Нечего иллюзий строить. Смена обстановки не лечит. Если камень застрянет, кто тебя дома спасать будет? Я смирилась. Когда боль ослабевала, я бродила по больнице, знакомилась с детьми и взрослыми. Девочка одна понравилась. Света Шинкаренко, дочка главврача. Она часто к отцу забегает. Мы ровесницы. Как-то разговорились, и она с восторгом поведала мне о своей прекрасной жизни. И про то, как по садам лазала, как щука за ногу укусила, когда после танцев на пляж ходила с друзьями. Как нагишом купалась с подружками, чтобы родители мокрой одежды не видели, а ее младший брат караулил их. Потом на звезды смотрели, песни пели, истории рассказывали! Раз мать узнала про ее ночные купания, запретила, купальник спрятала. Так Света за полдня себе новый сшила, и все равно сбежала к друзьям. Мать, конечно, лекции о девичьей гордости читала. Света не сердилась, понимала ее. Но ведь радостное детство огнем горело! И брат у нее великолепный шутник. Поехали они на дюралевой лодке с мотором «Вихрь» кататься по реке вокруг острова, а он выпрыгнул из лодки, и Свете пришлось мотаться вокруг острова пока бензин не закончился. Она не умела выключать мотор. Случалось, с друзьями на середине реки выплывут, и давай лодку раскачивать! Шум, крик, радость на всю округу! Как-то обнаружили на помойке списанную инвалидную машину. Брат Валера, он на два года моложе, вставил в нее мотор от мотоцикла, и они долго катались по деревне. Машина останавливаться не могла, так они на ходу из нее выпрыгивали. Потом в город поехали. Там милиция остановила. Брат мотор снял, чтоб не оштрафовали. А как машину отбуксировать? Пришлось папу вызывать. Он приехал, забрал их. Еще похудеть пыталась. На кошке всякие составы испытывала. Подружка Зоя дозу превысила, отравилась и в больницу попала. Свете допрос учинили: где лекарства взяли? Зоя выручила, сказала, что во всем любовь виновата. Еще кошке рожать помогали, врачами себя представляли. С ребятами нашли блиндаж с оружием. Граната взрывалась. У одного мальчишка седая прядь после этого появилась. Хоть и страшно, а все равно весело было. А как-то летом они всей семьей в Одессу ездили. Не передать впечатлений!… «Так вот! В одном селе живем, только по-разному. Дом и сараи им не пришлось строить. Квартиру на станции государственную дали. Огорода нет, скотины – тоже. Вольные люди! Почему в нашей семье по-другому? Впахиваешь беспросветно, и никакой личной жизни», – горько думала я…. А в детском отделении я обратила внимание на первоклассника Юру из близлежащей деревни. Первые дни он выглядел жизнерадостным, а потом загрустил. В палате с ним находился наглый мальчишка лет десяти, который отнимал у маленьких еду и вообще вел себя как хозяин. Приехали к Юре родители. А хулиган тут как тут, с интересом разглядывает угощения. Юра указал на Генку: – Вот этот – маленьких обижает, скажите начальнику. А на следующий день я услыхала в коридоре разговор. – … Дурак, мой отец убьет твоего, – грозил хулиган. – Его в тюрьму посадят, – защищался Юра. – Мой через пять лет выйдет, а у тебя больше не будет отца, – издевался Генка. Все же перевели Генку в другое крыло корпуса, но Юра продолжал плакать, и я поняла, что теперь он боится потерять отца. Я попыталась объяснить ему, что хулиган нарочно запугивает легковерных малышей, но Юра все равно переживал и день ото дня худел. Вскоре Генка опять начал «проведывать» малышей и Юра чувствовал себя совсем беззащитным и несчастным. Родители заметили, что лечение в больнице не дает результатов, и забрали сына домой. А у меня на сердце осталась печаль. Когда сумеет малыш поверить взрослым? Останется ли у него страх перед наглецами на всю жизнь или он научится защищать себя и других? «Перерастешь все болячки, обиды, спокойнее станешь», – сказала мне как-то учительница. «Все ли?» – думала я, сидя на подоконнике в коридоре больницы. Слышу шум в приемном отделении. Очень молодая женщина, заливается слезами: – Девять месяцев ребенку. Умоляла вас положить меня с ним. Не положено! А гробить детей положено? Он упал у вас, теперь вся спина синяя, судороги появились. Привезла с воспалением легких, а забираю калеку! По коридору бегут две пятилетние девчушки с месячными двойняшками. Головки малышей болтаются, из-под пеленок торчат красные от холода ножки. Девочки с грудничками как с куклами играют. Одному малышу чуть дверью по головке ни попало. Какая-то больная отобрала малюток, посетовала, что не хватает нянечек, и попросила меня отнести детей в родильное отделение. А там, в коридоре стояла очень грустная женщина. Я услышала ее разговор с медсестрой. – …Тяжело подняла, чтобы избавиться от бремени. Ни днем, ни ночью от мужа толку нет. Пьет к тому же. – Разведись, зачем мучаешься? – посоветовала медсестра. – А ты выглянь в окно. Сын глаз не сводит, висит на нем. Как я могу лишить его отца? Для него он – самый лучший. Женщина не заплакала, завыла горько и безутешно. Мне стало не по себе от ее откровенности, и я вернулась в свою палату. Ко мне в палату подселили новую девочку. Она сразу рассказала о себе. – Мне четырнадцать лет. Родители приехали из города в отпуск, а меня положили к вам в больницу долечивать сотрясение мозга. Я упала в обморок и ударилась головой об асфальт. Соседка-врач помогла добраться до квартиры и вызвала «скорую помощь». Когда в больнице травили тараканов, всех больных отправили во двор на тридцатиградусную жару. Я там опять упала в обморок, а мама увидела через решетчатую ограду и стала возмущаться. Тогда врач выписал меня. Дома опять началась рвота. «Скорая» привозит меня в больницу, а врач не принимает. Детская больница у нас одна на весь город. Зато окулисты нам хорошие встречались. Брат в шесть лет только две верхние строчки таблицы видел. Так доктор назначила ему очки противоположного знака, и через четыре года Саша имел стопроцентное зрение! А второй доктор маму после травмы лечил. И глаз сохранил, и зрение. Талант! Вообще-то моему старшему брату с самого рождения не везло. Акушерка безответственная попалась, а потом десятки врачей его на ноги пытались ставить. Мама совсем извелась. И вдруг в поликлинике появилась энергичная женщина-врач. Осмотрела десятимесячного Сашу и расписала все проблемы, которые могут возникнуть у него в течение двадцати пяти лет, и как с ними бороться. Мама до сих пор добром ее вспоминает и всегда желает здоровья и счастья. Еще брата талантливый уролог Виктор Петрович Солопов лечил. – Мне бабушка говорила что, сколько бы мы не обижались на врачей, но когда «припечет», все равно к ним бежим, – сказала я. – Я не обижаюсь на них, просто вспоминаю разные случаи. Я же понимаю, что больница не химчистка, гарантий не дает, – пошутила соседка по койке и рассмеялась. – Ты представляешь, я до сих пор уколов боюсь! – Зря! Я еще в семь лет поняла, что если трусишь, то волнуешься дважды: когда ждешь плохого события и когда оно приходит. Надо один раз переживать: если неприятность все-таки случится. Уколы в пятую точку многие боятся до тех пор, пока не попробовали «вливание» в вену. А после уколов в глаз, я подставляю свое «мягкое место», как кочан капусты, даже не вздрагиваю. Все познается в сравнении. И степень боли тоже…. Проболтали мы с Соней до позднего вечера. Потом я думала о том, что на больничной койке к жизни начинаешь относиться иначе. Мелочи отметаются, они кажутся никчемными. Снова наступила ночь. Опять я катаюсь от боли по постели, пытаясь найти удобную позу, чтобы облегчить себе страдания. Лежу в полудреме, прислушиваюсь к своему организму. Ощущаю биение пульса и сильное напряжение в больной почке…. Вдруг вижу камешек, падающий в жидкость, находящуюся в полукруглом сосуде и слышу легкий всплеск. Все происходит в полутьме…. Я размышляю: «Камень в почке я не могла увидеть, значит, и всплеск мне приснился? Но я не спала! Все-таки это сон или явь?» Утром рассказала врачу о ночном событии. Он рассмеялся: – Девочка, поверь моему опыту. Невозможно почувствовать падение камня в мочевой пузырь. Я не обиделась, только спросила: – За какое время должен выйти камень, если он на самом деле прошел мочеточник? – В течение суток, – ответил молодой доброжелательный доктор. – Если завтра утром приду с камнем, поверите мне? – упрямо пробурчала я. Доктор примирительно кивнул. В палату пришла расстроенная, сомневающаяся. С трудом взгромоздила тяжелое, как мешок с углем, больное тело на специальный табурет с дыркой… и услышала характерный стук камня о дно ночного горшка. Вскочила совершенно здоровым человеком! Легкость во всем теле поразительная! И только чуточку, совсем чуточку ныла почка. Врач удивленно разглядывал колючий блестящий камень и растерянно бормотал: – Впервые слышу о такой чувствительности. Феноменально! А может это из другой области? …. Это не чей-то каприз и не злая воля, а таинственная бездна. Внешние источники раздражения здесь не причем. Может, предчувствие, интуиция, новое интересное знание? Непреднамеренное сцепление, стечение странных обстоятельств…. Причина в подсознании, оно само делает выводы? Существует непознанная, загадочная сторона нашей жизни? И засмеялся. Я тоже. От радости, что мучения, наконец-то, закончились, и мне не грозит операция. Весть об удачных «родах» разлетелась по больнице. Все поздравляли меня. И пока медсестра готовила справки на выписку, в фойе больницы женщины рассказывали друг другу странные случаи, происходившие с ними. * Мой врач подошел ко мне и спросил: – Больше ничего интересного не случалось с тобой? – Много раз, – бойко ответила я. – Моя смена закончилась, я могу спокойно послушать тебя. Давай свои истории и наблюдения в мою копилку. И я начала свой рассказ. – Остановился у нас на один день знакомый отца по институту и захотел порыбачить. Школьных лошадей в тот день разобрали на хозяйственные работы, и гость согласился поехать на велосипеде. А меня послали с ним провожатой. Ехать по песчаной дороге – не большое удовольствие. Я беспрерывно застревала, но не злилась. Уж очень хорошо было вокруг! Лес отсвечивал березами, рябил осиновыми вырубками, дурманил густым травостоем полян. – Не увлекайся, короче, – улыбнулся доктор. – Сделаю коротенькое отступление и расскажу обо всем, ладно? – скорчила я просительную рожицу. – Так вот, разложили мы ореховые удилища. Ждем. Ну, какая рыба будет ловиться после десяти часов утра? Разве только вертлявая уклейка, да нахальный пескарь окунет поплавок или прожорливый ерш, распушив веером плавники, потянет за леску. Лещ не шел, и мы, убив пару часов, стали собираться домой. Мимо проходил пьяненький мужичок и задешево продал нашему гостю рыбину килограмма на четыре. Я взглянула на нее, и у меня закололо, а потом сильно заныло сердце. Боль была необычная: будто сердце глубоко печалилось. Пришлось спешиться. Иду позади дяди. На рыбу смотреть не могу. Она угнетает меня. Я не смогла объяснить гостю свое состояние, только попросила: – Гадкая рыба, бросьте ее, пожалуйста. У меня плохое предчувствие. – Не говори глупостей. Не бывает предчувствий. Завела себя да еще на сердце жалуешься! Так мы к обеду опоздаем, – сердился дядя. Дома матери не оказалось, и отец послал меня на кухню готовить ужин. Я возражала по поводу рыбы. Он настаивал. Как только я коснулась рыбы ножом, сердце мгновенно перестало болеть. Даже тяжести в груди не осталось. Вдруг в правый глаз легонько кольнула рыбья чешуйка. Я смахнула ее и продолжила работу. После ужина занялась шитьем. Но даже нитку в иголку не смогла вдеть: все расплывалось. Заволновалась. Подошла к зеркалу и ахнула: лицо как подушка. Ночь не спала. Глаза чесались и болели. Утром еле дождалась приема у врача. Он сказал: «Получишь сто уколов за десять дней. Если не помогут, будем оперировать. Не волнуйся, глаз сохраним». Уколы помогли. В разговор вступила сухонькая старушка, бывшая учительница. – Я в Подмосковье у дочки до войны жила. В своей жизни я обычно мыслю логично и действую большей частью рационально. И все же однажды совершила, казалось бы, совершенно абсурдный поступок. А произошло это так. Захожу как-то в магазин, а ноги сами собой ведут к детским коляскам. Почему-то обратила внимание на двухместную. Потом в течение нескольких месяцев стоило зайти в этот магазин, меня, как магнитом, тянуло к этой коляске. Такое положение дела раздражало меня. Я стала избегать посещения универмага. Но однажды мне все-таки пришлось пойти туда за покупками. Снова оказалась в том же отделе. Трижды уходила из магазина и тут же в него возвращалась. Стою около коляски и думаю: «Я же совершенно нормальный человек. Может, судьба подсказывает мне купить ее? На смех поднимут друзья, если узнают!» Но в этот момент мощный импульс решимости толкнул меня к кассе. Покупаю коляску. Отвожу на работу. Проходит полгода. Подбегает ко мне учитель истории и упрашивает помочь найти двухместную коляску очень хорошему человеку из другого города. У него двойня родилась! Я, естественно, продаю. А еще через год пришлось мне решать важную проблему. Ничего не получалось! Как-то поделилась своей заботой с историком. Неожиданно для меня, помог тот самый человек, которому я когда-то продала коляску. И теперь-то решение купить ее не кажется мне таким уж абсурдным. Случаются поступки, в которых мы не вольны. Заговорила женщина, которая, будучи в командировке в редакции нашей местной газеты, сломала ногу. – На мою долю выпадало немало огорчений. Я привыкла переносить их стоически. С возрастом стала чувствовать, будто кто-то ведет меня по жизни: подсказывает, толкает на какие-то дела. Сначала я предполагала, что это интуиция. Но события случались столь своеобразные, что не укладывались в рамки обыденного понимания. Вот вам маленький пример. Около года я искала хорошего специалиста в интересующей меня области. Познакомилась с рядом людей, но каждый меня чем-то не устраивал. Совсем уж было отчаялась. В это время на улице я обратила внимание на одного молодого человека. Неоднократно, проходя мимо него, я ловила себя на мысли, что хочу поговорить с ним о своих проблемах. Но мой комплекс не позволял этого сделать. Не могла же я сама подойти к незнакомому мужчине и навязать разговор о своих бедах? Как я объясню свое желание познакомиться с ним? После долгих поисков один товарищ пообещал свести меня с необходимым специалистом. И что же? Он привел меня к тому самому молодому человеку, непонятно почему заинтересовавшему меня! Как подобное можно объяснить? – У вас все какие-то заумные примеры. А я расскажу житейский случай, – сказала женщина с печальным лицом. – Вернулась я однажды из отпуска. Муж в это время находился на работе. Вошла в дом, и у меня сразу возникло ощущение того, что без меня здесь жила чужая женщина. Это чувство преследовало меня ежеминутно, я никак не могла от него избавиться. Рассказала мужу. Он, конечно, только посмеялся. Впрочем, как бы то ни было, постепенно неприятные чувства улеглись, и я забыла об этой странной истории. Она будто начисто пропала из памяти. Но как-то пришли к нам гости. Я вытащила из шкафа праздничный халат и опять почувствовала, что его одевала чужая женщина. Застегивая пуговицу, обнаружила на ней красно-синюю шерстяную нитку. Такой в нашем доме никогда не было. Когда проводила гостей, предъявила мужу «доказательство». Он сознался, что в командировку на наш маслозавод приезжали две его бывшие однокурсницы по техникуму. Он жил у мамы, а они хозяйничали в нашем доме. А мне не сказал, чтобы лишний раз не волновать. Я поверила. Только после этого случая со мной стало происходить непонятное. Если муж уезжал в командировку, у меня начинали гореть уши, а с наступлением ночи спазмы сжимали горло и мучила тяжесть в груди. Часам к двум ночи болезнь проходила без лекарств. Я любила мужа и не подозревала о существовании соперницы. У нас была счастливая семья, о какой только можно мечтать. У него был только один недостаток – тщеславие. Не мог устоять перед лестью. Когда хвалили, всегда пыжился от удовольствия, пускался в пространные пустые разглагольствования. В такие минуты мои предостережения не действовали на него. Он злился на меня и позволял недобросовестным людям обводить себя вокруг пальца. Как-то рассказала о странных ночных ощущениях маме. Она успокоила меня. А позже, когда мы с мужем развелись, созналась, что по моим предчувствиям обо всем догадалась, но ничего не сказала, так как считала, что если муж заботливый, то, не зная об изменах, я проживу счастливо. Теперь вот в плоть и кровь въелась обида и неверие. Тоска грызет, все вкривь и вкось идет. К моему огорчению, из-за своей доверчивости я оказалась совершенно беспомощной перед ложью, врасплох она захватила, поздно поняла, что дурачил муж меня, всего-навсего инсценировал любовь. Так-то оно так, и у вас может создаться впечатление, будто только благодаря своему бывшему мужу я поняла, что жизнь – не игра в крестики-нолики. Нет, конечно. В остальном я очень практичная женщина. Моя искренняя любовь сделала меня слепой. Теперь я вижу в этом случае злой неотвратимый рок. Судьбу. Почему, собственно говоря, так не считать? Я пришла к этому заключению совершенно естественно, без чьего-либо нажима. Улыбчивой голубоглазой молодой женщине не терпелось поведать свою историю: – Была я в положении. Чувствовала себя из-за токсикоза очень плохо. И появилось у меня непреодолимое желание поесть селедки. Но в то время в магазин ее не завезли. Три недели страдала: ложилась и просыпалась со своим «капризом». Какую только соленую рыбу ни покупал для меня муж, – ничего не принимала душа! Мысль о селедке становилась настолько навязчивой, что я ни о чем больше не могла думать. И вот в ночь с пятницы на субботу, как сейчас помню, приснился мне сон, что утром я должна с мужем пойти в магазин, купить конфет, а потом обменять их на селедку. Чей-то голос строго сказал при этом: «Поверь и обязательно сходи. Завтрашний день сулит тебе немало радости». Утром я разбудила мужа пораньше и рассказала свой сон. Он посмеялся и посоветовал сходить одной. Я горячо упрашивала супруга выполнить все, как было во сне. Видя, что от волнения я готова разреветься, он уступил. Обошли весь магазин. Селедка, конечно, за ночь на прилавках не появилась. Муж пошел покупать свои любимые конфеты, а я опять заметалась по магазину. Вдруг вижу у отдела, где продается водка, троих не совсем трезвых, громко спорящих мужчин и почувствовала томительно-желанный запах. Я задрожала, слюна хлынула. Упросил-таки муж продать одну рыбку для больной жены. Съела я тут же кусочек селедки, и мне сразу стало легко-легко, будто и не было мучительных недель. Вы же понимаете, если чего-то страстно желаешь, неотступно думаешь о нем, то когда все же получаешь – это такое счастье! – Можно мне рассказать? – попросила худенькая белокурая девушка. – Конечно, – ответил внимательный доктор. – Приехал к моему жениху отец. Евгений разговаривал с ним резко. Я впервые видела своего друга таким и чувствовала себя неловко. Мне было жалко доброго, усталого человека, что-то теплое возникло к нему в моем сердце. В тот день он сказал сыну: «Не слушай наших женщин, женись». Потом мы провожали его на вокзал. Евгений с отцом шел впереди, а я сзади в нескольких шагах, чтобы не мешать их беседе. Вдруг страшная мысль пронзила мой мозг: «Он скоро умрет. Через год». И по спине прошла судорога. Мне показалось, что жуткие слова внедрились в голову откуда-то извне. Я вздрогнула и остановилась. Смятение охватило меня. Я закрыла лицо руками и забормотала: «Что за наваждение? Господи, отведи беду от хорошего человека». Пока опомнилась, Женя с отцом были далеко. Пришлось догонять. У меня не хватило духу рассказать Евгению о предчувствии. А через год на заводе, где работал мой свекор, произошел несчастный случай. Наверное, я полюбила этого человека как родного отца и между нами образовалась какая-то неведомая связь. Я, некоторым образом, почувствовала его беду, – вздохнула молодая женщина. – Случаев предчувствий в жизни взрослых я знаю много. Может, ты еще что-нибудь вспомнишь? – попросил меня доктор. – Пожалуйста, – обрадовалась я. – Прошлой зимой я заболела гриппом и чуть было не умерла. А после этого будто чувствительнее стала. Первый раз заметила за собой странное, когда смотрела фильм на станции о толстом дядьке, который не верил, что жена его любит, и очень переживал. Сижу я в кинотеатре и вроде бы слышу, как сосед сопит и говорит: «И меня такие же мучения ожидают». Я удивилась такой откровенности и оглянулась. Рядом со мной сидел очень полный молодой человек и с волнением смотрел на экран. Я не свожу с него глаз и опять чувствую, как он говорит: «Неужели она меня тоже обманывает?» Он, конечно, молчал, не вслух говорил, а мысленно. Потом на вокзале подобное повторилось с нашей родственницей. Я поняла, что не в командировку, а к другой женщине едет ее муж. Еще я иногда чувствую очень плохих людей. Есть у нас родственник. Руки у него золотые. Мебель делает лучше той, что в городе продают. Резную. Так вот, решил он купить доски у мужика из соседнего села и приданое дочке сделать. Увидела я продавца, и меня как затрясет, даже истерика началась. Отвела я родственника в сторону и говорю: «Плохой он человек, очень плохой. Ради Бога, откажитесь от затеи». Не послушал он меня. А через пару недель следователь тут как тут. Явился, – не запылился. «Краденые, – говорит, – у вас доски». Родственник ему в ответ: «Чем докажете?» Милиционер смеется: «А чем докажешь, что не краденые? Документов никаких нет, значит, могу, что угодно сказать. Да еще в институт к сыну напишу, что отец – вор. Выгонят его». Испугался мастер за сына. Всю мебель выгреб следователь, пустые стены в хате оставил. Облупил его как пасхальное яичко. Родственник потом горько шутил: «Хороший человек, Николай Иванович, мог бы на меня все преступления года повесить». А мне так и не поверил, что я беду предвидела, даже смеялся надо мной. Только бабушка меня защитила. Сказала: «Если с вами подобное не происходит, это совсем не значит, что такого нет в природе». Чаще всего я предчувствую беду людей, которых люблю или очень уважаю. Навязался к нашему двоюродному племяннику в друзья один молодой человек. Вежливый такой, спокойный. Я, как только голос его первый раз услышала, так заколотилась в страхе. А когда увидела его, совсем мне плохо сделалось: в голове колики пошли, ноги подкосились. Положили меня на кровать, а я шепчу: «Не принимайте у себя Максима, иначе быть беде в вашем доме». Сначала они не послушали меня, а когда начались неприятности, поверили. Жестким, хитрым бандитом оказался тот человек. Еще случай вспомнила! Этим летом сидим мы в клубе с тетей Ниной, кинофильм смотрим. Вдруг во мне буря эмоций поднялась, задыхаться стала. Шепчу тете: «Где ваш муж и дочка сейчас?» – Муж спит, дочь ушла вдоль речки с приезжим молодым человеком погулять. Сегодня познакомилась, – отвечает та. – Спасать ее надо! Плохо ей сейчас!– испуганно говорю я. Сначала она поглядела на меня с величайшим сомнением, потом вместе побежали. Мчимся по берегу, кричим. Вскоре узнали, что сорвали попытку изнасилования. Испугался, гад, убежал! Думал воспользоваться наивностью и беззащитностью деревенской девочки. Я уже в третьем классе заметила, что моя первая мысль, как правило, оказывается верной. Когда я начинаю сомневаться, не слушаться своего внутреннего голоса, то все у меня идет наперекосяк. Но я редко себе доверяю. Считаю, что взрослые умнее и опытнее. А еще иногда люди разговаривают с кем-либо, а представляют, что сами с собой беседуют. Только нет в этом ничего сверхъестественного, как думают некоторые. Сидела я с одним парнем около магазина, ожидала, когда товар разгрузят. Так он мне такое рассказал, что у меня волосы дыбом поднялись. Потом он будто очнулся, понял, что вслух мыслил, и испугался. «Ты, – говорит, – на меня так подействовала, что я лишнего наболтал». Я ему: «Тебе давно хотелось кому-нибудь довериться, а я случайно рядом оказалась. Не бойся. Я – могила». Я его понимала. Со мною такое иногда случалось от одиночества. И я тоже не сразу замечала, что мысли озвучиваю. Потом это прошло, когда я стала больше общаться с детьми и проще смотреть на жизнь. А один раз пришло в мою семью письмо из города с каким-то приглашением. Гляжу я на этот конверт, и кажется мне, будто черная туча надвигается на комнату. Потемнело все вокруг. Положила я руку на письмо, и мое настроение сразу испортилось. Тяжесть в груди почувствовала. Плечи будто мешок с зерном к земле прижимает. Плохо мне, а почему – не пойму. Говорю родителям: «Или вам не надо ехать в город, или человека, написавшего это письмо, ждет что-то очень плохое». Не поехали родители в город. А позже узнали, что сняли их знакомого с очень высокой должности. И по мелочам со мной постоянно фокусы случаются. Вот иду я и вдруг думаю, что сейчас встречу Ивана Ивановича. Проходит минут пять, – и он меня окликает. Или собираюсь на станцию, а мысль мелькает: «Напрасно иду». Но мать заставляет. Потом оказывается, что я была права. – В этих примерах нет ничего особенного. Это объяснимо. Ты просто запоминаешь, когда бываешь права, и не помнишь, если ошибалась, – возразил доктор. – Ну, вот и вы не верите! Хотя здесь вы, наверное, правы. А как вы вот этот случай оцените? Весной это произошло. Помню, день тот с утра не заладился. Отчего-то возникла мысль, что сегодня упаду и сильно расшибусь. Ну, думаю, глупость какая-то в голову лезет. Правда, некоторое время неприятный осадок в душе оставался, и на первых парах я ходила осторожно. Потом в суете забыла об этом. А вечером помчалась во весь отпор за теленком, оступилась, потом запнулась о камень, и прежде чем успела опомниться, со всего маху рухнула на землю и рассекла бровь и щеку. Голова гудит, колени горят. Все лицо в крови. Глупейшим образом все произошло, не по-людски. Каждый день там пробегала, и ничего, без последствий!… В общем, на негнущихся ногах с дурацкой улыбкой на губах заявилась домой. Не удалось прошмыгнуть незамеченной. Начались стенания, замечания. Мать успела высказать мне немало разнообразных прописных истин: околачиваюсь, где не надо, того и гляди, крышу сворочу, вечно путаюсь под ногами, следует помнить, если снова угораздит…. Ну и все в таком же духе. Бабушку перепугала. Я глазами преданной раненой собаки гляжу на нее и успокаиваю: «Не больно. Все на мази!» …. От отца мужественно восприняла очередную колкость о новом способе передвижения на бровях, о моем «накоротке со смертью», об отсутствии дистанции между мной и запредельным миром. Проехался он еще насчет того, что проклевывается у меня новый талант по «расшибанию» собственной головы. Пришлось потерпеть. Ни к чему мне в такой ситуации горячность. Наверное, в нем сострадания не хватает для меня и поэтому он всегда пользуется бесспорным неотъемлемым, с его точки зрения, правом измываться на до мной. (Я, правда, об этом вслух не стала говорить. Только подумала)…. В общем, весь наш дом – кверху дном! Брат йод, бинты ищет. Согласилась «на экзикуцию» с большой неохотой, только чтобы бабушку успокоить. Не успела глазом моргнуть, она меня привела в порядок, не осуждая, не ругая…. Вот он, глубокий след в виде дуги около глаза. И все почему? Не послушалась внутреннего голоса. Ведь могла бы избежать неприятности! – горячо отстаивала я свою позицию. – Все это так, и если правда, что ты рассказала, то это очень интересно. – Обижаете. Не имею привычки врать, – сухо, но весьма не любезно отреагировала я на слова доктора и отвернулась. – Не сердись, присказка у меня такая: «если это правда». Верю тебе. Мой отец благодаря предчувствию живым остался в войну. Он партизанил в наших лесах. Однажды почувствовал, что не надо ему в село идти. Сердце странно заныло, словно предупреждало о беде…. И я перед поступлением в медицинский институт дважды видел один и тот же сон, в подробностях представивший мою жизнь на ближайшие десять лет. Все взлеты и падения, и лицо моей, тогда еще не знакомой, жены…. Но не у всех, только у некоторых очень чувствительных людей возникает способность улавливать импульсы внешней угрозы, чувствовать подсказки судьбы. У них во внутренних зеркалах души отражается иное, неведомое нам. Я исключаю присутствие таинственных сил. Это не чудо или что-то сверхъестественное, а обыденное свойство их психики, особая работа мозга, непознанная, и поэтому противоречивая, не укладывающаяся в рамки уже известного, привычного. Многие сочтут ваши рассказы за фантазию или ложь, потому что мистический страх перед таинственным, ускользающим из-под власти разума часто порождает всевозможные легенды и небылицы. Но я не могу отречься от того, что чувствую. Конечно, я материалист, но это только одна грань моих воззрений, моего бытия. А сколько их еще, мною не осознаваемых? Человек, возможно, непознаваем как мир, вернее очень, очень медленно познаваем…. Заострять внимание на подобных историях не стоит, но прислушиваться к своему организму надо, – сказал доктор задумчиво и благодарно коснулся моего лба жесткой щетиной своей щеки. Вошла медсестра и подала мне документы на выписку. Я попрощалась со всеми и помчалась домой. НА УРОКЕ У ДРУГА У матери еще два урока, и я заглянула в детдом к Леше Воржеву. Его учительница литературы увидела меня, похлопала по плечу и сказала: – Я тебя знаю. Ты дочка Клары Ильиничны. Русский сейчас у Алеши. Хочешь посидеть на уроке? Я удивилась предложению, но сразу согласилась. Очень уж хвалил Леша Лидию Ивановну! Зашли в класс. Я села на заднюю парту. Дежурная девочка заканчивала мыть пол шваброй. – Зоя, тебя не затруднит найти мои очки на столе, – обратилась к ней учительница. – Вот они. Возьмите, пожалуйста. – Спасибо. Я бы тебя не побеспокоила, но не вижу их среди бумаг. Оправа светлая. Девочка вышла. Я удивленно посмотрела на учительницу: – Вы очень вежливо разговаривали с ней. – Как мы с ними, так и они с нами. Ребенка надо уважать даже больше, чем взрослого, – объяснила Лидия Ивановна. Прозвенел звонок. Шумной гурьбой ворвались в класс дети, но, увидев учительницу, тихо разошлись по местам. – В начале урока пару минут для настроя. Ребята, подойдите, пожалуйста, к окну. Видите, какое сегодня небо? – спросила учительница. – Облака как горы снега в парке. – А солнце как зеркало. – Снег сказочный. Искрится. Смеется. Радуется. – Он дарит нам радость зимой, а то ведь зеленого наряда нет. – Ветра нет. Веточки не качаются. Застыли в ожидании. – На ветках елок красивый снежный узор. Они как из волшебного царства! – А на столбиках ограды – шапки пушистые, – все это говорили школьники. Они наперебой торопились красиво сказать об увиденном в парке. Глаза светились, на лицах восторг. – Ребята, люблю Сент-Экзюпери! Помните его слова: «Не привыкайте к чудесам! Дивитесь им, дивитесь!» Не привыкайте к красоте, замечайте ее, впускайте в свои души. Все. По местам! – весело командует Лидия Ивановна. – Сегодня будем изучать омонимы. Когда я произношу слово «лук», что вы видите перед глазами? – Зеленый лук на грядке. – Головку фиолетового лука. Моя бабушка его выращивала, когда я была маленькой. Она говорила, что этот лук самый вкусный. – Лук со стрелами, – вдруг выпалил мальчик с первой парты. Он ерзал от нетерпения и всевозможными движениями изображал умение стрелять из лука. Учительница не поругала его, а, наоборот, приветливо и одобрительно улыбнулась и направилась к ребятам на задней парте. Они шушукались, обсуждая тему: «Противный вареный лук в супе». – Предложи мне, пожалуйста, новое слово, имеющее разные смысловые значения, – попросила Лидия Ивановна у одного из них. – Батарея, – неуверенно сказал мальчик. – Молодец! – воскликнула Лидия Ивановна. Ребята весело занялись разбором интересного слова. «А мы на русском все пишем да пишем упражнения из учебника», – подумала я. Пока ребята обсуждали тему, учительница успела поставить много отметок. Некоторым по две и по три: за сообразительность, за быстроту мышления, за оригинальный, точный и веселый ответ. Потом все писали сочинение-миниатюру на тему: «Описание животного». В конце урока Лидия Ивановна прочитала одно вслух. «Мой папа любит животных. У него было две лошади. Мы с папой ухаживали за ними. У одной был длинный нос, и она любила встряхивать черной гривой и прижиматься ко мне теплым боком. Глаза у нее добрые, покорные. Когда я подходил к ней, она мягкими длинными губами брала из моих рук свежую траву. Мы с папой часто ездили в ночное». В классе стояла задумчивая тишина. Я знала, что у мальчика нет родителей, и понимала, что о чем бы он ни писал, для него главное – «мы с папой». Сердце сжалось – мне это до боли знакомо. – Очень приятно, что сегодня в тридцати словах у тебя только пятнадцать ошибок. Помнишь, в прошлом сочинении ты сделал шестьдесят. А у тебя, Галя, сегодня только пять ошибок. Молодец! К седьмому классу вы все будете писать грамотно, – ободряюще сказала учительница. Прозвенел звонок с урока. Ребята загремели партами. – Я разве позволяла покинуть класс? Вот теперь можно, – улыбнулась Лидия Ивановна. – Галь, дай линейку! – через весь класс кричит знакомый мне мальчик. – Вадик, а если ты так скажешь: «Галя, тебя не затруднит подать мне линейку?» Или иначе: «Не можешь ли ты дать мне линейку?» Или совсем просто обратись к девочке, вспомнив так необходимое всем нам слово «пожалуйста». Это не словесное «барокко», а элементарная культура речи, – мягко пояснила Лидия Ивановна. Пока Леша бегал в раздевалку за одеждой, я спросила учительницу: – Вам приходилось всем ставить за сочинения двойки? – Нет. Когда проверяю работы, я представляю мир ученика, смотрю на жизнь его глазами, даже читаю текст его голосом и темпом. Я знаю, где и почему он ошибается. Домашние дети более самоуверенны и учителя часто воспринимают как ментора. Детдомовских детей надо глубоко чувствовать. Они скорее откликаются на понимание, больше ценят добро. Их мир ограничен детдомом, поэтому им в большей степени важен контакт с учителем. Ты слышала, как Дима на уроке сказал: «Ма! А у вас сегодня такая же кофта, какая была у нашей любимой дошкольной воспитательницы». Он так вдохновенно перенесся в теплый мир дошкольного детства, что не заметил даже, что назвал меня мамой. Такое часто случается, особенно когда им хорошо. Детская душа помнит, оценивает, проводит параллели. Мир детей в таких учреждениях должен быть единым и взаимопроникающим с миром учителя. Не с любым классом сразу все получается. Если аккорд настроя выбран удачно, хорошо прозвучал, то и три урока пролетят незаметно. Не со всяким учеником можно быстро найти контакт. Некоторым нужен восторг и в быту и в учебе. У нас это называется «впадать в прелесть». Я слежу, чтобы у них не появилась гордыня, чтобы ученики не переходили грань самооценки. Самолюбование опасно. Самоуважение у них надо развивать. В основном у этих детей заниженная самооценка. Я откровенно говорю с детьми о сложностях их характеров. Откликаются ребятки на все хорошее, есть в них желание познавать, но багаж знаний маленький. Я часто напоминаю им, что здесь вы – одна семья. Главное для вас – откровенность, честность, уважение. У всех людей трудностей в жизни хватает. Ваши – там остались. Здесь вам лучше. Очень многое зависит от вас самих. Они верят мне. – А как вы думаете, из них отцы и матери настоящие получатся? – Получатся, если их поймут. Они не избалованны вниманием. Ценят хорошее. Недавно зашел на урок мой бывший выпускник и говорит ребятишкам: «Слушайте Лидию Ивановну и всех учителей. В училище с вами так нянчиться не будут». Леша уже оделся и стоял в стороне. Он не хотел мешать нашему разговору. Лидия Ивановна увидела его и сказала мне: – До свидания. Ты все поняла из нашего разговора? Я кивнула. – Понравилась тебе наша Лидия Ивановна? – спросил Леша настороженно, как только мы закрыли дверь кабинета. – Мне бы такую учительницу русского языка. Легко урок ведет, умные, интересные вопросы задает. Я не люблю правила по русскому зубрить, а после ее урока вышла радостная, оттого что новую тему про омонимы–антонимы узнала. Будто не правило учила, а задачку решала с моей любимой учительницей математики! – ответила я возбужденно. К нам подбежала Катя. – Ой! Что это у тебя? – спросила она меня. – Бинокль настоящий. Военный, морской. Я Леше принесла. – Насовсем? – Нет, на неделю брат дал. Только гвозди им не забивайте, – пошутила я. – Знаем. Стекла нельзя руками трогать. – Катя, а тебе я книжку принесла. Пойдет? – Конечно. Я когда рассержусь, только чтением успокаиваюсь. – Леша, а ты чем? – спросила я тихо. – Сижу один, сожмусь и терплю. – Ты сильный! – похвалила я друга. – Стараюсь. У меня троек уже нет. В военное училище хочу поступать. Я обратила внимание на то, что ни Леша, ни Катя, как и я, не умеют бурно выражать радость. Внутри ее держат. И все же она есть в них благодаря стараниям Лидии Ивановны! ДУША УЧИТСЯ ЖИТЬ Иду мимо детского дома. – Здравствуйте! – еще издали приветливо кричу я Лидии Ивановне. – Какие еще интересные сочинения написали ваши ученики? Она тут же откликнулась: – Вчера я задала ребятам вопрос: «Чем отличается молодой человек от старого?» Получила много неожиданных ответов типа: – Мама красит губы, а бабушка – нет; – У папы есть деньги, а у дедушки – нет. А недавно меня потрясло сочинение про скворечник одного пятиклассника. Учится плохо. И вдруг – такое! Пишет: «Два друга делали скворечник. На улице было холодно. Дул сильный ветер. Один мальчик заболел гриппом и умер. Но его душа всегда останется с птицами». Очень поразил. Наконец раскрылся, как первая весенняя фиалка. Понимаешь, крик детского горя должен быть услышан и понят. Только тогда ребенку можно помочь. Если есть время, заходи, почитай сочинения Лады. Художественная натура. Открываю первую страницу. «Море – это колыбель, которая ласково баюкает наши мечты. Я думаю, что люди, живущие на берегах рек и морей, добрее и счастливее…. Лежу у моря. Закат нежно колеблется. Небо заливается кровавым цветом. Мутные облака полосами закрывают вечернее солнце. Потухают золотые краски дня. Песни вожатого кажутся мне одной мелодией. Тонкий писк комара проникает в мои мысли и разрушает светлые мечты». «Рассвет – глоток утренней зари, подарок природы. Ослепительно сверкают золотые струи «слепого дождя». Девушка на берегу подняла руки и будто летит. Она их для настроения приподняла. Дождь закончился. Улыбается солнце в лужах. Я сижу на берегу и слышу, о чем говорит тополь с ветром, и почему плачут березы. Спящие – проснитесь, зрячие – увидьте, сильные – защитите самую дорогую в мире ценность – природу! Ей не хватает нежной, заботливой любви человека…». – Ну, как? – спросила учительница заинтересованно. – Лада в чем-то похожа на меня. – Вся в чувства уходит. Посмотри, какие слова употребляет! «Туман зашторил горизонт; радужное настроение; золотая проседь берез; душа упивается земной благодатью, в тишине ее пристанище; вот так метаморфоза! впечатляет!» А вот практицизма пока нет в ней. Жалко вторгаться в ее душу, но к реальной жизни все равно надо готовить. Только осторожно, а то рожки сразу выставит. Важно не считать детей глупее и грубее, чем они есть на самом деле. – Знаешь, я была совсем молодым педагогом, когда увидела, как один воспитатель стегал лозиной мальчика лет тринадцати. Получив, я думаю, заслуженное наказание, мальчик вдруг повернулся и сказал тихо, с укором: «А вы попробуйте не бить, по-человечески объясните. Может, лучше получится?» « Бить всякий сможет. Кто бы понял …» – вздохнула Лидия Ивановна. – Вчера видела, как Бориска хамил воспитательнице… – начала рассказывать я. – Не ей он грубил, а своей неудачной судьбе. Он вымещал на воспитателе свою обиду, – объяснила Лидия Ивановна. – Внешнее поведение детей – это их реакция на окружающих в зависимости от внутреннего стержня каждого. Борю чуть-чуть задели, а он ответил в десять раз злее. И совсем не потому, что жестокий. Протест свой выражал. Видно, долго копились в нем отрицательные эмоции. Малейший толчок раздражения – и они выплеснулись. Детдомовский ребенок – постоянно натянутая струна. Эти дети как цветы в заброшенном саду. Их топчут, мало оберегают, не всегда понимают.… Да если еще по нежной душе ножом…. Плоть срастается, а раны души – нет. – Вы об их живых родителях? – О них, – вздохнула учительница. Мы немного помолчали. – Ты знаешь, – вдруг улыбнулась Лидия Ивановна, – я добилась у директора разрешения, чтобы педагоги тумбочки у детей не проверяли. – Почему? – Для сохранения личности. У любого ребенка должен быть свой уголок, свое местечко, где он отдыхает душой и чувствует себя совершенным. У него должна быть своя, особенная, понятная только ему игрушка, свой маленький секрет, свое «заколдованное царство», в которое только он сам может впустить взрослых. Ребенок понимает, что он не совершенен, тем более, что мы об этом часто напоминаем, поэтому иногда надо отводить ему время и место, где он может чувствовать себя значимым. Допустим, пусть громко включит радио и слушает то, что ему нравится, пусть танцует, вскидывая ноги выше головы. Ребенок обязательно должен реализовываться. Участвовать в праздниках, шить, мастерить. Не соревноваться, не утверждаться, а реализовываться, поняла? Каждый ребенок может найти себе дело, в котором он будет чувствовать себя комфортно. Мы должны учитывать интересы детей. А самоутверждение – только лишний повод для драк. Важно научить ребят трудиться с радостью. Кого можно воспитать на запретах, при отсутствии ласки, да еще с «этикеткой» – дебил? Я некоторое время работала в райкоме. Детским сектором заведовала. Запомнился мне двухлетний мальчик в Доме ребенка. Абсолютно неконтактный. Взрослых увидит, – спрячется под шкаф и плачет. Будто щенок. Удалось мне его выманить, на колени посадить. И вдруг он прижался ко мне! Сердце кровью облилось. Два года я его мать искала. Нашла. Она мучилась без сына и в то же время не решалась забрать его. Потом благодарила. Вы, говорит, послужили толчком, я поверила в свои силы. Малыш за короткое время изменился, развиваться стал. Мои родители были очень строгими. Бывало плачу, а они не берут на руки, ласкового слова не скажут. Я, будучи взрослой, сказала об этом маме, так она теперь с моей дочкой другая. Всю свою нерастраченную любовь ей отдает. У детдомовских детей развитие тормозится из-за отсутствия ласки. Они как цветы: без солнца плохо растут. Много ли богатства в детстве у нашего поколения было? А любовь была! И взрослый вянет без любви. Мой знакомый как-то поделился: «Как похвалят меня, – я расцветаю. И тогда все у меня ладится, кажется, горы могу свернуть». Я считаю, что если в жизни у человека не было любви, значит, не жил он, а существовал. Один мальчик из моего девятого класса написал в сочинении: «Счастье – это когда тебе кажется, что тебя любят, и ты всех любишь». Чувствуешь разницу? – спросила Лидия Ивановна и внимательно посмотрела на меня. – Чувствую, – ответила я уверенно. – Сразу видно, что это слова детдомовца. Учительница улыбнулась. – Представляешь, что пятиклассница мне недавно сказала на перемене? «Вам трудно живется, потому что вы правильная». Все ребятишки видят, все подмечают! Не надо бояться, что дети не поймут нас. Я разговариваю с ними как с взрослыми. Если сразу не осмыслят мои слова, все равно они где-то в подкорке отложатся, и потом осознаются ими. Не с криком, с добром, с любовью к ним надо, тогда они легче воспримут любую информацию. Я постоянно вызываю детей на разговор. «Думайте, отвечайте, – настаиваю я. – Чтобы состоялся диалог, необходима обратная связь. Она всем нам нужна». – Не слишком ли взрослым языком вы с ними разговариваете? – удивилась я. – Раз мы хотим растить детей умными, то и беседы должны вести с ними на должном уровне. Вспомни себя в 9-10 лет. Разве тебе нравились примитивные, простенькие речи? – Я радовалась добрым людям, а восхищалась умными и эрудированными. Зачарованно смотрела на них, и во все уши слушала! – воскликнула я. – Вот и мой внучек такой же. Каждое слово ловит. Зачем же обеднять итак обездоленных ребятишек? – А вы знаете, почему дети часто молчат? – спросила я учительницу и тут же ответила сама: «Потому что не доверяют взрослым. Их обижает ложь, пренебрежение. Не всякий взрослый может преодолеть себя и сознаться, что был не прав». – А ты взрослых быстро прощаешь? – Я быстро обижаюсь и быстро прощаю, когда понимаю причину. И если виновата, сразу сознаюсь. Бабушка говорит, что у меня легкий характер. Одно плохо: я грустный человек и невольно всюду замечаю плохое, поэтому считаю жизнь невеселой. Бабушка шутит надо мной: «Когда человек лежит в больнице, ему кажется, что все люди на земле больные». А на бабушку я вообще никогда не обижаюсь. – Детдомовские дети видят жизнь через призму своих бед, как через черное стекло. Они часто тонут в своих обидах и в жалости к себе. Я учу их меньше ныть, меньше копаться в себе, объясняю, что никто веселить их не будет. Приучаю участвовать во всех мероприятиях и самим делать свою жизнь интересной. – Без вас, наверное, в детдоме ни одного хорошего дела не происходит?! – воскликнула я. – Ну что ты! Я больше о душе детей радею, об умственном и культурном развитии. Всего мне не охватить. В хорошем коллективе педагогов – наша сила. Один раз меня пригласили работать в очень престижную школу. И двух недель не выдержала. Вернулась к своим детям. Невыносимо чувствовать, что не полностью отдаешь себя. Здесь, в детдоме моя душа. Здесь я нужнее. Одно меня беспокоит: мало дети читают. Они не достигли того возраста, чтобы понять, что при этом теряют. А если не будут читать, то никогда не поймут, и не смогут самосовершенствоваться. А, значит, будут деградировать. Важно пробудить в ребенке хорошее, а потом оно разовьется, – объяснила учительница. – Это уж точно! – подтвердила я мысль учительницы. – В первом классе на уроке пения во мне проснулась любовь к музыке. И теперь я с удовольствием слушаю настоящую музыку, а не ля-ля. – Ученика своего вспомнила, Колю, – вдруг как-то особенно мягко сказала Лидия Ивановна. – И школа, и природа заложили в нем много хорошего. Вышел из интерната. Жизнь придавила своей реальностью. Сначала курить, потом пить начал. Первое воровство. Тюрьма. Обычная цепочка. Но ведь сумел пробить головой коросту, разломал корку! А началось мучительное «выползание» из грязи оттого, что читать любил. Как-то попала ему в руки религиозная книжка философского содержания. Задумался он, о своей жизни размышлять стал. Твердо решил завязать с водкой. Ох, как трудно ему было отрываться от прежних «прелестей»! Книги помогли. Увидел в них другой мир: чистый, благодатный. И преобразился! Даже внешне Коля стал лучше. Потом с женой повезло. Понимает его. Ох, и досталось ей от родителей: «Судимого, алкоголика в дом привела!» Дружки его по тюрьме до сих пор заходят. Спрашиваю у жены Вали: «Не боишься, что свернет с дороги?» «Нет, – говорит, – верю ему». Двое детей у них теперь. Смотрю, захаживать стал к нему один из «бывших». Весь в татуировке. Глянуть страшно. Немного пожил у них, потом Коля его в монастырь отправил. Целых три дня там его друг выдержал. Месяца через два опять Коля его туда повез. Уже неделю там живет. Приобщается. Надеюсь, Николай вернет его к нормальной жизни. Не зря говорят: «Книга – твой лучший друг и советчик». – А почему детдомовцам труднее выходить во взрослую жизнь? – озабоченно спросила я. – Стойкость у брошенных детей не вырабатывается. Отсутствует воля к жизни, ответственность за свое поведение. – Отчего так? – озадаченно и взволнованно произнесла я. – В их жизни нет места сказке. Только фантазии в голове и те подчас пустые. Безнаказанность взрослых делает их безразличными к жизни. Чувствуют себя несправедливо обиженными. У них обостренное восприятие действительности. Но вместо того, чтобы бороться, добиваться намеченной цели, стонут, считают, что все им обязаны. Мешают глупые, вредны ранние связи девочек с мужчинами. Не всех удается уберечь. Желание новых взрослых ощущений плохо влияют на умственные способности, вызывают нарушение психики и, как следствие, ведут к неудачной жизни. – Таков был исчерпывающий ответ педагога. Еще у меня есть интересный ученик. Гена из пятого «а». Умница, но нервы слабенькие. Сам понимает, что владеть собой не может. Успокоительные таблетки пьет старательно. Врач выписала, – раздумчиво начала рассказ Лидия Ивановна. – Зачем таблетки! – заволновалась я. – Они подавляют ребенка и мозги притупляют. Знаете, какая я нервная была? Истерики часто нападали. Бабушка меня вылечила. Чуть я начинаю заводиться, она меня ласково так просит водички ведер сорок на огород отнести или торфу, угля, дров наколоть. Я приметила: чем больше «разойдусь», тем больше надо работать, чтобы успокоиться. Только к шестому классу поняла, что бабушка, таким образом, из меня человека делала. Благодарна я ей, как никому другому. Не представляю, как вы без постоянной физической работы детдомовцев воспитываете? Им бы в колхозе работать с нами. Они же эгоистами у вас растут. Конечно, хотелось бы, чтобы работа была интересной. Но я понимаю, что в деревне такую пока найти невозможно. Радостей у ваших ребят мало, зато есть много времени скулить. Они только себя жалеют. А мне и брата жаль, и мать. Я когда о них думаю, то про себя забываю. Бабушку особенно люблю. Я все бы отдала, чтобы она выздоровела. Вот мой друг, Леша Воржев, тоже заводной. Его постоянно ругают. А проще и полезней дать ему возможность поработать в полную силу, – решительно и напористо высказала я свое мнение. – Леша серьезный мальчик. Он сумеет справиться со своим характером, – успокоила меня учительница. – Мне кажется, что ваши ученики больше задумываются над жизнью, хотя мало в ней понимают. У моих одноклассников куда более легкое отношение к происходящему вокруг, – предположила я. – Естественно! Когда у ребенка в семье все хорошо, он живет счастливой детской жизнью. Его мало волнуют взрослые проблемы. А мои ученики часто не находят выхода из тоски и обид. Мы стараемся им помочь. Но это такой тонкий, кропотливый и не всегда благодарный труд! Представляешь, привозят к нам ребенка лет десяти, познавшего все темные стороны жизни, а нам надо сделать из него лучезарного оптимиста, преданного товарища, честного труженика и просто доброго человека! – тяжело вздохнула Лидия Ивановна. – Очень важно чаще разговаривать с детьми, как со взрослыми, но доверительно. Надо приучать подростков размышлять, анализировать, думать о будущем, о своем месте в жизни, о путях достижения намеченной цели. – Понимаю ваши проблемы. А можно вас о личном спросить? – Любопытно как! О чем же? – оживилась учительница. – Правда, что вы с парашютом прыгаете? – Ах, вот ты о чем? Правда. Когда «с молодых ногтей» всего себя отдаешь работе, к старости устаешь, выхолащиваешься. Для учителя на работе не время проходит, а жизнь. Не годами, здоровьем учитель воспитывает детей. Поэтому иногда уединения хочется, а иногда вот такого, особенного. Душе свобода требуется, пространство, свежий ветер, встряска, обновление. Работу свою люблю, но она ежедневна. После прыжка чувствую, будто заново родилась. Сил прибавляется, застоя в крови нет. Вновь появляется желание работать ярко. – Лидия Ивановна, а восьмилетнего «форточника», о котором писали в местной газете, можно спасти? – Ой, как трудно! Первая беда состоит в том, что на его пути встретился хитрый вор. Тот догадался, что у ребенка нет возможности поплакать на плече у взрослого, способного защитить его от отчима, когда услышал, как мальчик рассказывал свои обиды придуманному, фантастическому другу. Он понял, что ребенок мечтает о сильном, добром человеке. И теперь за любовь этого жестокого корыстного человека мальчик готов на все, даже свою отдать жизнь. Он верит каждому его слову. А вторая беда в том, что вор успел приучить ребенка к богатой легкой жизни, к порочной «романтике». Мальчик чувствует себя сильным, смелым, героем! Его пионерской работой не увлечешь, ему теперь сильные ощущения подавай! – Почему вы со мною так долго беседуете, время свое личное тратите? Я же не ваша ученица. – Мне кажется, что в будущем из тебя должен получиться неплохой педагог. А в моем возрасте давно пора опыт передавать, – улыбнулась Лидия Ивановна. – Тебе не пора домой? Мама, наверное, уже волнуется? – До свидания. Спасибо! – поблагодарила я учительницу. Мне не хотелось расставаться с человеком, который так хорошо понимает нас, детдомовских! ПРЕЗРЕНИЕ Сижу на уроке химии. Бледный рассвет. Серая туча источает скудные слезы. А вчера радовал свежевыпавший снег. На улице было тихо чисто бело как на зимнем кладбище. Вяло размышляю. Мысленно с тобой, Витек, разговариваю: «Не любим мы учительницу химии – скучную, безразличную тетку с вечно кислым изнуренным выражением бледного, сильно наштукатуренного лица, крашенными белыми волосами, тусклыми водянистыми глазами и тонким надтреснутым голосом. Она носит блеклую одежду, обтягивающую ее тощую сутулую фигуру. Неудачно она корректирует свою увядающую «красоту». Кличка «Селитра» очень подходит к ней. Ася Петровна ведет уроки нудным, монотонным голосом. Не объясняет новый материал, а неинтересно пересказывает учебник. Самое большее, на что она способна, так это пересказать учебник. Я быстро теряю нить ее рассуждений. Обычно после любого учителя я могу, чуть ли не слово в слово, повторить текст. Но от «Селитры» в голове ничего не задерживается. Манера опроса у нее тоже странная: «Расскажи пятый абзац. Садись». Ни повторений, ни задач, ни интересных применений. И контрольных по пальцам можно пересчитать, не то, что по математике. Первое время я, в силу привычки, старательно учила заданный материал, а потом стала класть химию в самый низ стопки учебников, потому что совершенно равнодушна к ней. А теперь и вообще на перемене пробегаю параграф глазами – и готово! На «пять» отвечу. А спроси, что было пару уроков назад – по нулям. Я не чувствую удовольствия, получая отличные отметки, потому что они не стоят мне труда. Совесть сначала часто терзала. Не самолюбие и гордыня заглушили ее голос, просто привыкла. А успокаивала себя тем, что химия не имеет преимуществ перед другими предметами, ее не надо будет сдавать в институте на вступительных экзаменах. Даже троечники возмущались: «Противно на ее уроках сидеть, лучше сбежать да погулять от души. Все какая-то польза». Ася Петровна часто опаздывает, но и тогда идет на урок, не торопясь, опустив голову вниз, будто ее, как теленка с луга, насильно тащат на веревке. Наверное, не нравится ей работать в школе. Ее пустой взгляд всегда мимо нас, медленные, вялые движения указывают на полное пренебрежение и безразличие к ученикам. – Покажите нам какие-нибудь опыты, – просим мы. – Читайте учебник, – сонно отвечает учительница. Больше мы про них не заикались. Как-то она опять опоздала. Мы весело «резвились» за закрытой дверью, чтобы не мешать соседним классам, а «сторож», стоя «на атасе», через окошко над дверью следил за появлением «неприятеля». Видит: бредет, ковыляет неспешно наша «любимица». Невыносимое разочарование! – «Селитра» идет! – услышали мы настороженный возглас, вмиг разбежались по местам и замерли. Видно, часовой в азарте слишком громко выкрикнул сигнал опасности, и учительница услышала его. Вошла, как всегда, угрюмая суровая и неприветливая. Скривив тонкие бледные губы, зло усмехнулась: – Этикетку повесили. Ну-ну. И то сказать, не дураки. И, будто ничего не случилось, начала урок. В первый момент я устыдилась нашего поведения. Жалко оскорбленной старухи. Но противный голос быстро вывел меня из состояния раскаяния. Я тогда еще подумала: «Увижу ли когда-нибудь на ее лице улыбку? Отчего она всегда такая смурная? Есть муж, маленькая дочка – ее копия…. Так она не старая?! Я бы меньше пятидесяти ей ни за что не дала». Один раз вместо Аси Петровны занятие у нас проводила молодая учительница Набойченко Валентина Григорьевна. Она удивилась, что даже отличники не знают формулы воды, и попросила нас для начала запомнить шутливый стих: «Сапоги наши худые: пропускают аш два о…», а потом принялась объяснять, что такое валентность. За один урок вся неорганическая химия предстала передо мной удивительно красивой, простой и интересной наукой. Я вдруг поняла, что без знания валентности, многое и в физике для меня было бы недосягаемым. Я поблагодарила судьбу за то, что она предоставила мне возможность сравнить двух учителей и осознать необходимость изучения химии. Собственно, это был не первый опыт. Александра Андреевна, учительница литературы в параллельном классе, заменяя Ивана Стефановича, с таким восторгом читала нам наизусть Маяковского, Есенина и Блока, что с тех пор я обратила внимание на ироничную, «не очень любимую» в педагогическом коллективе, если мягко сказать, «Алексашу». Она как небо от земли отличалась от Ивана Стефановича. И к нашим сочинениям отнеслась иначе: хвалила как раз те моменты, за которые наш учитель ругал. И прозу читала удивительно просто, без всякого пафоса, совершенно естественно, а горло сжимало, слезы накатывали. С нею я впервые поняла, как составлять план и что такое стержень сочинения. А как-то учительница произнесла интересный монолог. Мы рты позабыли закрыть! «…В литературе человек ищет утешения. А для многих писателей на первом месте стоит языковая составляющая, владение словом, нахождение новых смыслов, стремление выдавать читателям отфильтрованную, сжатую информацию. Есть произведения, которые «меняют состав крови» человека, воспитывают. У каждого писателя своя ниша. Но главный признак ценности литературного сочинения – его срок годности для будущих поколений. Одни гениальные авторы и их герои остаются на века, потому что затрагивают такие вечные темы как добро и зло, ненависть и любовь, другие служат только своему времени, но они тоже нужны, если талантливые…». Еще говорила о том, что читателю не автор важен, а его герои, и что они часто не совпадают. Вот чего бы не подумала! А в конце последнего урока Александра Андреевна сказала: «Ваши мечты не должны разбиваться о скалу безразличия бездушных людей. Все в ваших руках. Мало иметь способности к каким-то наукам. Надо в себе развивать бойцовские качества: сметку, напористость, упорство, умение общаться. Только идя к намеченной цели, не забывайте о человечности». Вот так учитель!… После урока Валентины Григорьевны мы еще больше презираем «Селитру» и в отместку вешаем на дверь кабинета химии записки типа: «Пива нет, ушла на базу» или «В продаже только селитра». А еще затеваем перед ее кабинетом игру «Кто первый войдет, тот дурак». Естественно, никто не хочет идти в класс. Начинается свалка. «Воюем» до тех пор, пока удастся кого-нибудь «закинуть» через порог. Ася Петровна злится, но никогда не жалуется в учительской. Почему?» … Стук крышки парты отвлек меня от «разговора» с тобой, Витек. Замечаю, что «Селитра» объясняет новый материал. Послушала немного. Не завладела она моим вниманием. На фразе: «повторяю еще раз для тупых» принялась сосредоточенно рассматривать и считать на стекле мух, проснувшихся от мартовских лучей. Гляжу на вереницы буйных низких облаков. Ненастье шквальным ветром обрушилось на село. Ветви тополей стегают окна. Крыши слезятся. Вспомнились обращенные к моей матери тихие осуждающие слова девушки на вечере встречи с выпускниками: «…Ни один выпускник нашей школы не решается поступать в институт, где сдают химию…. Поделюсь только с вами… внеурочно она великолепно подготовила мою подругу. На пятерку. Ведь может, если захочет!…» Вошла дежурная по школе, журнал принесла. «Как ты смогла так тихо пройти мимо меня, словно мышка?» – отмечает Ася Петровна. «По потолку», – улыбается дежурная. Мы смеемся шутке. Я опять мечтаю. Неожиданно зычный резкий крик прервал мои фантазии. Качнулись белые завитушки на затылке. Ася разразилась бранью. Я наизусть знаю ее «крылатые» слова: охломон, чучело огородное, дубина стоеросовая, дылда, отребье…. Понимаю, ей нужно выплеснуть раздражение и тем самым вернуть себе душевное равновесие. Я так и не выяснила, отчего она кричала. Смотрю, широким царственным жестом вызывает к доске Кольку и ядовитым голосом комментирует: – Интересуешься моей персоной или химией? Признаться, не ожидала тебя сегодня встретить. Я бы предпочла, да будет всем известно, не видеть тебя на уроке. Ручаюсь, опять не выучил. Возмутительно ненадежный характер! Полагаю, переизбыток знаний тебе не грозит. Вероятно, только расхолаживаться можешь. Удачно сегодня протекала борьба с ленью? – Менее удачно, чем борьба с завтраком, – в тон ей находчиво, но смущенно отвечает Коля и начинает по уроку бормотать что-то нечленораздельное. – Похвально! К тому же, знаешь, даже замечательно! Исчерпывающий ответ! Правда, не слишком вразумительный. Как всегда не знаешь, не ведаешь, что говоришь! Что это за месиво из слов? Вымахал с версту, а ума не набрался. Не ученик, а сплошное недоразумение. Пожалуй, более достоверным будет считать, что не учиться, а глумиться и досаждать мне пришел. Только и жди от тебя подвоха! Между прочим, уверяю, придет время и тебе опомниться, да поздно будет. Помнится мне, ты что-то обещал накануне праздника. Во всяком случае, всегда можешь исполнить свою мечту: убраться из школы. По крайней мере, уж в этом-то я не сомневаюсь. Сказать же, что буду жалеть о тебе, не могу. Вместе с тем, я считаю, тебе пойдет на пользу колхозный коллектив. Легко может статься, что станешь его почетным членом, потому как неприлично глуп и вместе с тем абсолютно невоспитан…. Совсем черепушка не варит. Прекрати, останови словесную шелуху! Не осознаешь, что околесицу несешь? Легче удавиться, чем тебя понять. У тебя голова вместилище ума или дерьма? Сделай одолжение, уймись, – произносит учительница длиннющий монолог на одной ноте, и еще при этом апатично зевает. (И как это у нее получается!) Я не умею притворяться безразличной. У меня вызывает неприязнь внешне и внутренне невзрачная личность, ее обидная ехидная изысканность речи. Раздражают холодные блеклые красноватые кроличьи глаза. И то, что половина урока уходит на ругань. Временной КПД урока пятьдесят процентов, а качественный? Не больше десяти? Колька виноват. Но разве нельзя иначе реагировать? Мое настроение оставляет желать лучшего. Коля, пытаясь написать формулу, полоснул мелом по доске и неожиданно издал скрежещущий безжалостно раздражающий звук. Меня аж передернуло. Весь класс как по команде затих. – Я хотел сказать…, – начал было Коля опять. Но Ася Петровна перебила: – Не перечь! Зачем геройствуешь? Голос он, видите ли, о себе подал! Впилась глазами в мальчишку и неожиданно переключилась на внешность – Ну и космы! Предвосхищаешь моду? Ждешь, когда учитель физкультуры в наказание оболванит под яйцо? «Аналогия вполне уместная, с одним лишь уточнением…» – начинаю я размышлять на тему причесок и морали. Но тут замечаю, что при упоминании о стрижке все мальчишки поежились. Стрела попала в цель. Видно вспомнили недавнее «насилие над личностью». Ни возмущение всего класса, ни умные речи Эдика о защите прав человека, не потушили тогда в учителе физкультуры жар возмездия за неподчинение…. Кому крест на темечке выстриг машинкой, кого дорожкой через всю «черепушку» вознаградил…. Ребята вырывались, краснели, бледнели, отворачивались…. Меня трясло. Конечно, учитель прав насчет непослушания. Но приемлемы ли в школе казарменные и тюремные методы воспитания? Ведь ребята у нас хорошие, просто не достаточно взрослые! Добавилось ли уважения к учителю? Ученики часто бывают глупы и безответственны, но стоит ли обучать оскорблением, унижением чувства собственного достоинства? Конечно, насилие – простейший способ воздействия, когда лучшего не можешь придумать…. Хулиганы в городском парке вспомнились…. Смотрю, приткнулись друг к дружке Валя и Тамара, шепчутся задумчиво и доверительно. Вовка острит. Сережка врет. Саша обсуждает с Витькой, как устроить, чтобы хоть ненадолго избавиться от Аси. Потом принялись разрабатывать мудреный план обмана «училки» на первое апреля. У Вали Кискиной сосредоточенный вид. Она всегда с готовностью поднимается, чтобы выручить класс у доски. – От скуки ищешь допинг в области криминалистики? Извилась, бедная!– поймав мой взгляд, внимательно изучающий одноклассников, фальшиво-ласковым голосом говорит Ася Петровна. – Задаст тебе мать изрядную трепку. Ох, наподдать бы тебе сейчас! Главное то, что по мере того как взрослеешь, совсем не умнеешь. Мой ответ не заставил себя долго ждать. – Мир делится на битых и не битых. Еще в сказках об этом говорилось. А точнее: на битых и бьющих», – унылым голосом реагирую я. – Ты убеждена? Смотрите, прозрение началось! Включила воображение! Поразительная наблюдательность! Эдак до чего мы еще додумаемся? Вокруг кипит героическое время, а некоторых на философию потянуло. Нечего выступать с разными гадкими инсинуациями, – застыдила меня учительница, подбирая наиболее весомые слова, и тут обратила свое внимание на Вадима. – Что так развеселило отпрыска славного рода Киреевых? Вставай, непоседа, помоги товарищу у доски! Чувствую, много знаешь, но еще больше понимаешь, – с удовольствием ехидничает она. – Горемыка! Твой прошлый ответ был не бог весть что, но все же кое-что. Не отличаешься ты мало-мальски приличными извилинами. Сквозняк в голове. Не вижу на твоем лице отражения мыслительной деятельности. Мозги заржавели, скрипят, даже в классе слышно. Ты – приложение к соседке по парте. Чего разинул рот и тупо глазеешь на доску? Настало время терзаний и угрызений совести? Болезненное раскаяние в содеянном или, напротив, в не содеянном? Пойдешь на место не солоно хлебавши или подарить хоть пару баллов? Твоя запредельная мечта – тройка? Не правда ли? Вадик пытается возражать. – Не ропщи, все равно с твоим старанием останешься с носом. Не заслуживаешь даже паршивенькой тройки. Бездарь! А может отсрочить твой позор перед матерью? Кому угодно дашь фору по лени. Она, наверное, стоит на страже с ружьем наперевес и затрудняет доступ к знаниям? Я, конечно, не претендую на правоту в последней инстанции, но воочию вижу: не попасть тебе в восьмой класс. Сушильный завод обрадуешь своим появлением. – И ты пойми, одним взмахом руки гениями не становятся, бороться надо с собой и своей ленью батенька, тогда и результат не замедлит сказаться. Нельзя изменить жизнь ничего не делая, не меняя, – оборачивается Ася Петровна к Вовке Корневу. – Где амбиции? Рано разуверился в своих возможностях? Активизируй мозговую деятельность. Или искра понимания тоже обошла тебя? «О! Что-то новенькое в лексиконе «химини», – удивляюсь я. Вовка понимает правоту ее слов, но всем видом выражает протест и сипло шепчет: – Искры бывают при соударении бездушных твердокаменных предметов. – Хочешь довести меня до ручки, угробить! – визгливо кричит учительница. – С кем еще собираешься разделить пальму первенства в списке претендентов на увольнение из школы? Вовка выразительно молчит. Мою душу царапает стыд. Не вовремя победил Вовку дух противоречия. Глуше и неразборчивей становится голос учительницы. Отдельные слова доносятся будто из глубокого колодца. Мои мысли уплывают вдаль…. Хрустит, визжит и крошится мел о классную доску. Крышка парты хлопнула как выстрел. Я вздрагиваю. Это Сережка понуро плетется к доске. Ребята шутливо напутствуют его: – Будешь зашиваться, втихаря гукни. – Бунеев, собственной персоной! Как наша безответная невосполнимая неуемная любовь к химии? Надыбал малость знаний? Молодчина. Сила! Да? Так у вас, у ребят, говорят? Хотела бы я в это поверить. Ты же знаешь, что счастье человека в непрерывном познании нового, когда работать интересней, чем отдыхать, – с мраморным лицом разливается желчью Ася. Прекрасные цитаты в ее устах кажутся гадкой беспардонной ложью, приобретают совсем другой смысл. «Как по-разному могут звучать одни и те же слова! – изумляюсь я. – И это называется быть преисполненной чувства собственного достоинства? Язвить, обмениваться с учениками презрительными колкостями? А на первом уроке она показалась мне опасно умной, с самообладанием летчика-испытателя. Как я ошибалась!» Сережка отвечает урок. Учительница комментирует: «Содержательная речь! Ты сам-то понял, о чем говорил?» Слышу, как Серега тянет: «Читал, учил». На лице застыло безнадежное отчаяние и совершенная покорность судьбе. Он беспомощно озирается. Постыдное мучительное жалкое зрелище, агония двоечника. Безобразная сцена. Я краснею от неловкости и помалкиваю. Только вчера влетело от матери за подсказку. Девчонки шушукаются, помочь хотят. Я уставилась на осточертевший ландшафт за окном. Дождь оплакивает мое плохое настроение. В голове мелькает: «У других учителей ребята так позорно не выглядят». Ася Петровна, продолжая монолог, с удовольствием распекает нерадивого ученика, еле размыкая тонкие, красной ниточкой нарисованные губы: – Так-таки не виноват? И кто же у нас дурак-дураком? Совсем запамятовала!… А вдруг доживу, когда ты получишь Нобелевскую премию по химии? Отрадно! А может, ты не учишь уроки потому, что боишься, как бы не развилось слишком высокое мнение о собственной персоне? Это очень вредно для здоровья…. Мать в долгах как в шелках да еще от тебя проку нет…. Хватит комедию ломать, садись. Класс сначала невероятно притих, потом испустил вздох облегчения и оживился: опрос закончен. «Конечно, она права насчет знаний, но не так бы ей надо говорить с Серегой. Добрее, что ли? Он же безобидный, безответный. Все ровно ему только тракторная бригада светит. Зачем его унижать упражнениями в злословии? Может из него хороший колхозник получится?» – мысленно жалею я одноклассника. – Что сегодня на нее нашло? Почему только слабых учеников спрашивает? Пролетел самолетик. Ася Петровна проследила его направление. – Так вот кому предназначается «гениальное» послание! – торжествующе восклицает она. – Дождешься от меня подзатыльника. И кто бы похитил с урока это сокровище хоть на минутку? Меньше народу, больше кислороду. Саша, с нежным, вдохновенным лицом романтичного поэта, покраснел, пригнулся к парте и извинился. – Наконец-то произнес что-то умное! Захватывающее зрелище, сильный эффект. Потрясающий случай в моей практике! Хочешь, начну достойную тебя беседу сызнова? – удивленно, с фальшивыми ужимками изрекает Ася Петровна. И ее гранатово-красные губы снова растянулись в тонкий неровный шнурок. В глазах Саши читаю обиду: «И меня считает круглым дураком? Я же твердую четверку у нее имею! Под горячую руку попал? Всех в один котел бросает, под одну гребенку метет? Что за манера оценивать класс чохом, а не каждого в отдельности? А зачем грозит наказанием? Все смеются над ее угрозами, уверены, что по безразличию и не желанию себя затруднять, она не станет их исполнять. Похоже, она люто ненавидит и нас, и работу». «Странно, судя по яркой способности иронизировать, учительница неглупая, почему же ее ум не проявляется в знаниях и умении вести уроки?» – недоумеваю я, и открываю под партой спасительную книгу. – Вместо того чтобы слушать, читаешь заплесневелые фолианты никчемных писак! Вот и славненько! Зарабатываешь оплеухи? Может статься, это мое тебе последнее предупреждение. Не надоели нотации? Обнаглела от безнаказанности. Не гложут сомнения в правильности поведения? – неожиданно быстро реагирует Ася Петровна. Ох уж это недремлющее учительское око! Я краснею и прячу серьезного классика в парту. Если бы не противная желчь, «химичку» иногда полезно ее послушать. Умеет кудряво выражаться, – думаю я одобрительно. – Что за шум? Мертвецы проснутся, в гробу перевернутся! Кого угодно быстро заставлю замолчать. Очередной бзик? Что там у вас неладно. Сойдясь вместе, вы всегда представляете угрозу уроку. Ох, задам вам перцу!… Как отвечать, так сразу язык проглатываешь и в тварь бессловесную превращаешься. Не канючь. Собери последние крохи разума и приготовься отвечать. Лень тебя сгубила. И душа, и тело обленились, вот и говоришь наобум. Не стыдно? Я не оборачиваюсь, чтобы выяснить, кому предназначаются «комплименты». Опять сухой гневный крик: «Приспичило? Сбежать намылился! Это только предлог!» Слышу бурное несогласие класса. Я гляжу на злое грозное лицо учительницы, на смешные белые завитки на макушке, совсем не вяжущиеся с ее возрастом и вяло пытаюсь понять причину ее недовольства. Речь «Аси», перенасыщенная руганью, произносимой нудным бесцветным голосом не трогает. – Не маленький, потерпишь до конца урока, – донесся теперь уже визгливый голос, обращенный к Грише. Забегая немного вперед, скажу, что все в школе знали о его плохом здоровье. Гриша бледнеет, ежится и опускает голову к парте. Староста заступается: – Ася Петровна, Гриша не хулиган. Раз просит, значит, ему надо выйти. – Я давала тебе слово? В адвокаты нанялась? Ну-ка, защитница, марш в угол. Поучись молчать. – Иногда человеком надо быть, – пробурчала я так, чтобы учительница услышала. – Напрашиваешься на беседу с родителями? Устрою! – огрызнулась «Селитра». – Гриш, уйди без разрешения, – шепчет Яша. Но тот еще сильнее вжался в парту, и только поднятая рука с чуть подрагивающими пальцами медленно качалась. – На перемене – игры, на уроке – гвалт! Никого не выпущу до конца урока, – распаляется Ася Петровна. В классе стоит тревожная тишина. Еще через минуту жуткая, тяжелая тишина обступила класс. Казалось, все слышат, как из-под первой парты по не крашеному полу вытекает темный ручеек. Гриша лежал на парте вниз лицом, плечи его тряслись от сдерживаемых рыданий. Класс молчаливо жестко осуждал учительницу, он готов был взорваться от напряжения, и только неловкость ситуации сдерживала его. «Селитра» поняла нас и ушла из класса. Никто никогда не вспоминал о происшествии. Только в отношении к «Селитре» добавилось грубости и неуважения. СНЯЛИ Давно произошла эта история, а до сих пор аукаются ее последствия. По селу шли разговоры, будто какого-то областного начальника «попросили», и теперь ему подыскивают работу в нашем райцентре. Колхозом он не может управлять, «хомут» слишком тяжелый. По юридической части – образования нет. Все решили, что метит он в директора школы. В дальнюю деревню не поедет, а наша школа по всем показателям – на первом месте. В такой легко работать: как по накатанной дорожке пойдет. Сначала никто в школе не обращал внимания на сплетни, с недоверием встретили новость. Но как-то отец пришел со станции бледный и говорит матери: «Приказали уйти по собственному желанию, иначе все равно выгонят, найдут, к чему придраться. Я отказался». И началась «мышиная возня»: комиссия за комиссией, контрольная за контрольной. Ученики понимали, в чем дело, и учились с еще большей ответственностью. Не вышло у проверяющих придраться. Взялись за хозяйственную деятельность. И там одни плюсы. Нет денежных перерасходов. Чистота кругом. По колхозным делам – одни грамоты. Школьная производственная бригада по области и по стране хорошие места занимает. Выпускники поступают в вузы и техникумы. Выполняется план по ученикам, оставшимся в селе трактористами, шоферами, доярками. Целый год «копали». Тот начальник уже нашел себе другое место, и проверки шли уже «из принципа». Наконец, нашли зацепку. Отец ходил в школу в кителе цвета хаки, в темно-синем галифе и сапогах. Военком попытался найти подтекст в таком внешнем виде: «Почему не в гражданском костюме? Что вы хотите этим показать?…». Отец доказывал, что имеет право носить офицерскую форму без погон, потому что в войну был лейтенантом, и что никакой политической подоплеки его одежда не несет. И все-таки нашелся повод. Оказывается, в коридорах школы нет плакатов со словами Н.С. Хрущева. Висели только высказывания ученых, да Ленинский лозунг: «Учиться, учиться…». – А где плакат о том, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме? – спросили люди из комиссии. Отец молчал. Он умел молчать. Объявили ему, что плохо поставлено политическое воспитание школьников, что не в ногу со временем идет. И сняли с должности директора к огорчению всего коллектива. – Спасибо, что хоть «врагом народа» не сделали, – хмуро сказал отец дома. Прислали нам директора из глубинки. Когда он приехал, школьники собрались на линейку, где обычно проходила утренняя гимнастика. Но после знакомства на уроки не пошли. Тогда отец вышел к ученикам со словами: – Ребята, я слышал, что вы собираетесь писать письмо в мою защиту. Не делайте этого. Я благодарен вам. Это самая лучшая оценка моей работы. Учителя можно восстановить на рабочем месте, директора – нет. Подрастете, поймете, что я прав. А сейчас просто поверьте мне и идите на уроки. Недолго продержался новый директор. Моральный облик его не соответствовал. Он не скрывал своих порочных увлечений. Потом учителя физкультуры прислали руководить школой. Этот двух слов связать не мог. На вечере встречи с выпускниками на удивленные взгляды бывших учеников учителя опускали глаза в пол. А в самом начале весны вызвали отца в РОНО и предложили снова взять руководство школой в свои руки. Приехала комиссия из области, а с ними инспектор из Москвы. Я его уже видела раньше. Как и прежде, он остановился у нас, а не у нового директора. Родители беседовали с гостем, а я приносила из кухни еду и выхватывала отдельные фразы из их разговора: – Манны небесной никогда не ждал, на прикуп не надеялся. Сам всего в жизни добивался…. За чужую совесть не прятался…. За всю жизнь никогда ни перед кем не заискивал, не пил с ними на брудершафт. – Это отец так говорил. – Может и зря? …Необоримые черты характера… – это гость спросил и прозорливо улыбнулся. Отец не отреагировал на его слова, не счел нужным развивать неприятную тему. – Совесть не каменная…. Ребят жалко …. – Это мать пыталась направить разговор в другом, более эмоциональном направлении. Позже отец рассказывал матери: – Я условие им выдвинул: «Признать, что по ошибке сняли». Что тут началось! Оскорбления, унижения! «Кто такой, чтобы нам указывать?!» Я им о достоинстве педагога, о воспитании граждан страны, а они …. У них одна забота – любым способом удержаться на теплом местечке. Любого человека с грязью смешают…. Закипело в душе. Не стал их выслушивать. Дверью хлопнул и ушел, не прощаясь. – Вот и сиди теперь, словно сыч в дупле. Не о себе, об учениках надо было думать. Что в школе творится! – сердилась мать. – Я не склонился, на откуп не отдал достоинства. Не осквернил себя ложью, не позволил замарать честь и репутацию. Я объясню ученикам свой отказ, они поймут меня, – ответил, как отрезал отец. Больше эта тема не звучала в нашем доме. НИНА В ожидании рабочего поезда два часа сидим с матерью на вокзале. Проголодались. Зашли в столовую. Мать взяла себе домашнюю лапшу и котлету с мокрыми холодными макаронами, а мне – манную кашу и котлету. За одним столиком с нами находился красивый военный. Мои мысли в заоблачных далях, а руки «пилят» вилкой жесткую, засушенную котлету. – Возьми, пожалуйста, нож, – обратился ко мне офицер. – Не на приеме у королевы, – резко отозвалась я, чувствуя неловкость от справедливого замечания. – Суровый аскетизм нам привычней, – как бы оправдывая мое поведение, задумчиво сказал военный. – А почему первое блюдо не ешь? – Мне с детства лапша червяками кажется, – объяснила я приятному соседу. – Неужели и от пасхальной лапши с курицей отказываешься? – удивился он. – Да, – вздохнув, созналась я. Офицер взял на раздаче чистую тарелку, отлил в нее несколько ложек супа из своей порции и принялся уговаривать меня поесть. Я сопротивлялась, отворачивалась. Тогда он разрезал лапшу на мелкие кусочки, обнял меня за плечи, поднес ложку к моему рту и ласково сказал: – Пересиль себя, пожалуйста, представь, что это очень маленькие галушки. Я закрыла глаза и проглотила первую ложку. Со мной ничего не случилось. Мой «кормилец» улыбнулся: – Теперь сама попробуй. Я осторожно глотала, а офицер одобрительно смотрел на меня. – А почему вы про галушки сказали? – заинтересовалась я. – Акцент у тебя украинский. – Почему Вы такой внимательный, с подходом, как хороший доктор! – Милая «почемучка», я – военврач. Солдаты тоже болеют. И детей люблю. У меня четыре сына. Я с обожанием и благодарностью смотрела на огромного доброго дядю. – Надо стремиться, чтобы жизнь раскрыла перед тобой все свои богатства. Умение насладиться едой – одна из граней жизни. Надо учиться ценить вкус еды. Поняла? – В столовой? Если я начну «вкушать», так вовсе не захочу есть эту противную еду! – Я говорю о будущем. Наша трудная жизнь – временное явление. Будет и на нашей улице праздник! – Вы и солдат к разной еде приучаете? – засмеялась я. – Конечно. У нас в армии южане часто служат на севере, и наоборот. Я – армянин. Кавказцам трудно есть перловку без острой приправы. Пришлось заставить поваров готовить соусы. В Мурманске служу. Там ветры и сильные морозы. Ребята на посту замерзали и большую часть службы проводили в лазарете, особенно первый год. Добился, чтобы им на посту позволяли каждые десять минут разминаться, хотя бы толкать друг друга или приседать – по желанию. Болезни прекратились. Законы и приказы должны быть разумными. Их можно и нужно корректировать. Правильно я говорю? – Сто процентов правильно! – подтвердила я, довольная вниманием доктора. Уходила из столовой в прекрасном настроении. * Подошел поезд. Люди ринулись в вагоны. Мешки, сумки, чемоданы всюду: на полках, в проходах, на коленях. В голове у меня стук колес и людской гул. Смотрю в окно и погружаюсь в зимнее безмолвие убегающего пространства. Дорога, та, которая рядом с рельсами, мелькает и струится серым потоком, а снежная гладь за столбами почти не меняется, не движется. Из-за сильного тумана не видно ориентиров, разделяющих две природные среды: небо и землю. Кажется, что они сливаются в шагах пятидесяти от дороги, создавая странное ощущение отсутствия горизонта. Протерла ладонью запотевшее стекло. Картина за окном четче не стала. На небе ни малейшего намека на присутствие главного небесного светила. Из окна дует. Ежусь, забиваюсь в угол полки, но штору не задергиваю. Наконец, редкие березовые посадки на миг оживили однообразную картину. Потом овраг нарушил монотонность пейзажа. Лес выплыл из плотной туманной завесы мягкими темными волнами вершин деревьев и вновь окунулся в зыбкую белесую бесконечность. Теперь непонятные строения обозначили и тем самым расширили видимое пространство. К полудню редкими пятнами, как заплатками, высветилась голубизна неба. И хотя солнца еще не видно, снег посветлел и уже четче обрисовывает неровности рельефа местности. Проносятся придорожные караулы тополей, мелкие посадки, озаряемые яркими вспышками гроздей рябины и матовым светом белолицых берез. Мелькают названия деревень: «Заболотино», «Затребьевка», «Барановка», «Грязновка»…. Вот она, извечная грусть русских деревень! В них печальные мысли о жизни наших предков. Вдруг закружила свадьбою метель. А на следующем полустанке уже даже легкой пороши не было. Обогнали мы снежную карусель ветров. Приближаемся к городу. Здесь уже чувствуется преддверие весны. Снежный покров на полях рыхлый, серый. Мелькают сонные стога. Они, как бородавки на старческом теле: развороченные, темные. И небо над ними цвета тающего снега. Опять сумрачная высь и облака мартовского покроя, как любит говорить моя подруга Валя. * В городе долго месили грязный, напитанный водой снег, потому что нужный нам трамвай застрял, перекрыв движение остальным. Мать опаздывала и поэтому сразу побежала в институт, а я отправилась на квартиру. «Январская оттепель не пахнет весной, а мартовская здорово щекочет ноздри!» – думала я, подходя к дому, где мы обычно снимаем квартиру. Оказывается, приехал старший сын хозяйки Андрей. Когда я вошла, он помогал готовить уроки Нине Савченко, подруге Леры. Вскоре они позвали меня пить чай. Нина принялась расспрашивать меня о жизни в нашем селе. – Ты тоже была деревенской? – поинтересовалась я. – Почему была? – усмехнулась Нина. – Я и сейчас деревенская. Все мысли о том, как они там: мама, сестры. За три года внутри человека многое не поменяется. Когда уезжала, в моей деревне даже радио не было. Газета «Правда» – только у директора школы. Нищета. Жизнь моей мамы – борьба за кусок хлеба. Как червь в навозе, работает, работает, а никак из нужды не выберется. У меня всегда перед глазами ее мозоли на сморщенных натруженных ладонях, а в голове ее напутствие: «Помни, за зимой всегда приходит весна»…. Отчим без ног с войны вернулся. У него – пенсия, матери в колхозе – палочки (трудодни). В семье трое детей и двое больных стариков с мизерной колхозной пенсией, на которую не то, что жить, существовать невозможно. Одна кровать на всю семью. На земляном полу хворост, сверху солома и попона. Так рядком все на ночь и укладывались. Что такое простыни, узнала только в университете. На экзамены в город приехала в тапочках и сарафане. Это теперь школы одежду детям их бедных семей покупают. Интернаты создаются. А я, бывало, кусок хлеба и кулек картошки в сумку положу, – и бегу в школу. Восемь километров туда, восемь – назад. Легкие заболели, позвоночник ослаб. У сестры тоже. Мать приходила с работы и сваливалась на пол. Я ее жалела и шла в поле. С пятьдесят третьего года чуть легче стало. Училась отлично. Страдала от бедности, стеснялась школьных подруг. Разговаривала с ними только об уроках. Директор школы как-то сказал на педсовете: «Умная девочка, да кто ее учить будет? Хотя бы в техникум поближе устроить, все легче будет со своего огорода кормиться». И вдруг узнаю, что одноклассница, которая училась хуже меня, собирается в институт, а двое мальчиков – в военное училище. Для меня такое известие было громом с ясного неба. Я ничего про институты не знала. Забитость, убогая обстановка нищей семьи не давала нормального развития. Я вообще о жизни вокруг представления не имела. Мечта об учебе в городе даже не рождалась. А после выпускных экзаменов учительница физики дала мне адрес университета и сказала: «Поезжай». И я поехала с рюкзаком картошки, сумкой огурцов и буханкой хлеба. Паспортов тогда не давали, чтобы молодежь в город не сбегала. Из деревни до райцентра на лошади добиралась. Потом в поезде под лавкой пряталась. В городе какой-то случайный парень под крыльцо университета на грузовике подвез, когда узнал, что из глубинки и первый раз из дому. Так с вещами и пришла на экзамен. В углу на видном месте их положила и села решать контрольную работу. С одним аттестатом поступала. Паспорт потом из сельсовета выслали, когда учиться начала. А теперь у меня каждый день обед в университетской столовой. Можно учиться, есть время много читать. Помню, пришла первый раз на университетский субботний вечер в войлочных ботиночках и хлопчатобумажных чулках. За весь вечер только два молодых человека пригласили танцевать. А в следующую субботу расплели мне подруги косы и сделали прическу «бабетта». Кто блузку, кто туфли дал. Я ни одного танца у стенки не стояла. Сначала обиделась на ребят, думала, что богатеньких ищут. Потом поняла: неловко им, уж больно затрапезный вид у меня был тогда, в первый год учебы. Еще помню, под Новый год шла я в общежитие. В окнах елки, яркий свет, музыка слышна, а я на ходу сухой батон жую. И такая тоска меня одолела, хоть волком вой. Потом взяла себя в руки и думаю: «Ничего, выдержу! Скоро и для меня совсем другая жизнь настанет!» Многим сейчас трудно. Со мной в общежитии две детдомовские девушки живут. Помнят своих родителей. Галя Хиневич рассказывала, что весело и дружно они жили с сестренками в детдоме. Правда, с мальчишками постоянно воевали. Наверное, детское противостояние влияло. Все хотели что-то доказать друг другу. В детдоме все дети в разных кружках обучались. Галя даже пальто сшить может. Лариса Желудева тоже сначала в детдоме жила. Очень нравилось ей там. Потом сестра к себе забрала. – Нина, а ты не ссорилась с отчимом? – спросила я. – Случалось. Маленькую сестренку защищала, когда он грубо с ней обращался. – Нина, ты помнишь рассказ Короленко «Слепой музыкант»? Человек, который ослеп взрослым, был много добрее и счастливее мальчика, слепого от рождения. – Почему ты о нем вспомнила? – удивилась девушка. – Мне кажется, что детдомовцам, которые помнят любовь своих родителей, легче жить. Маленькой я чувствовала себя очень плохо и неуверенно, потому что никто и никогда не говорил мне: «Не бойся, все у тебя будет хорошо». Даже сейчас мне хочется, чтобы меня любили и жалели. Вот слушаю тебя и не могу понять, чье детство было хуже: у тебя в нищете, но с родной мамой, у Гали или у меня? По секрету скажу: я раньше тоже в детдоме жила, а теперь вот у родственников. – Всем не сладко. Я до сих пор страдаю от бедности, от постоянного чувства голода. До сих пор, когда на меня смотрят, хочется сжаться, спрятаться. Себя стесняюсь, не довольна собой. Мне юноши говорят, что я счастливая. Улыбаюсь всегда. Привычка такая с раннего детства: никому не показывать свое настроение, как бы тяжко ни было. Да и радости теперь на самом деле больше. Весело коммуной живем в общежитии: шутим, танцуем, по очереди в одной одежде ходим на свидания. Даже бывают такие счастливые минуты, которые ни от кого и ни от чего не зависят, – улыбнулась Нина. «Боже мой! Нина будто с острова Нищеты явилась в город. Даже в школе не позволяла душе развернуться, только знаниями пыталась сохранить и укрепить в себе чувство собственного достоинства. У нас в районном центре дети уже не пухнут с голоду, хотя паспортов тоже пока не дают. Но я уже знаю, что есть спутники в небе, есть хорошая жизнь в городах. Она обязательно придет и в маленькие деревни. И тогда маленькие сестренки Нины уже не будут голодать, и стесняться своей бедности. Эх! Если бы не проклятая война, наше детство было бы совсем другим», – думала я. – Городским домашним студентам легче живется? – спросила я. – Намного легче! Но в городе тоже не у всех хлеб с медом. У вашей хозяйки квартиранты не от хорошей жизни. А у соседки двое мальчишек-школьников. Она по ночам ватные одеяла и стеганки шьет. И комната у нее всего шесть метров. А у Миши Солодилова, друга Андрея, семья в кладовке без отопления живет. Они дверь на кухню открывают, чтобы согреться. Миша подрабатывает шофером на крытой грузовой машине и шутит: «Если бы в теплых краях жили, то поселились бы с женой и дочкой в большой квартире – в кузове». Они на кровати втроем спят. Узкий проход ведет от двери до малюсенького окошка, из которого вид на мусорную свалку. Оба учатся в университете. Счастливые! На общей кухне песни поют и знают, что все трудности преодолеют, и что Ярослава, их дочка, будет жить иначе. – Нина, а до войны в каком доме ваша семья жила? – спросила я. – В том же самом. – Значит, и тогда бедными были? – Так ведь колхозники! Но раньше хоть отчим работал, а теперь все на плечи мамы легло, – вздохнула Нина. Я никогда не задумывалась о том, как жила моя теперешняя семья, мое село до войны. Смутное, грустное предчувствие испортило мне настроение. Разговаривать на эту тему больше не хотелось. Вспомнился разговор с бабушкой Аней. Я тогда сказала ей: – Жизнь в деревне незатейливая, простая. А она ответила с улыбкой: – Не простая у нас жизнь, простоватая. Слова схожие, да смысл их совсем разный. Я только лишний раз подивилась глубине и мудрости ее ума…. В квартиру постучали. Альбина открыла. Вошла высокая, кареглазая, бойкая девушка и попросила у Леры художественную книжку. Лера подала. Девушка поняла, что сегодня ее не пригласят к столу, и попрощалась. Я подняла глаза на Нину. – Училась на четверки. Заболела. «Хвостов» нахватала. Без стипендии осталась. Не смогла матери обо всем честно рассказать. Искала временные заработки. Занятия пропускала. Отчислили. Второй год живет, где придется, работает от случая к случаю. – Боится родной матери? – удивилась я. – Очень. Я попыталась поговорить с ее мамой иносказательно: «Мол, бывают в жизни сложные моменты, когда хочется, чтобы родители пожалели, помогли….» А она заявила с высокомерным чувством превосходства: «У меня дочь очень умная. С нею никогда не может произойти подобного!» Семья состоятельная, а руку помощи протянуть своему ребенку не умеют. Гордыня в них съедает доброту. Дочь боится, что мать позора не вынесет. А годы летят. Чем дальше, тем сложнее будет восстановиться в институте. А советов наших не слушает. В парня влюбилась. Они друзья по несчастью. – Нина, ты любила кого-нибудь? – перевела я разговор в новое русло. – Люблю. – Легко найти достойного избранника? – Сердце само находит, и далеко не всегда достойного. Отсюда страдания. Я серьезнее стала относиться к проблеме выбора спутника жизни после шутливого эксперимента своей подруги. Она целый год на спор «охмуряла» женатых мужчин, а когда они соглашались, находила различные поводы сбежать. Жестокий способ изучения мужчин. Но и результат был очень даже не утешительный, прямо сказать – грустный. А подружка-то не красавица, обычная симпатичная, веселая девчонка. – А в тебя многие влюблялись? – Всякое бывало. Один случая особенно памятен. Ходила я в университет пешком. Деньги экономила. Ежедневно мне встречался на проспекте офицер. Бывало, улыбнемся друг другу и идем дальше каждый своим путем. Иногда я ему от избытка радости крикну: «А я сессию на пятерки сдала!» или еще что-то хорошее. Потом его перевели в другой город. В последний день он ожидал меня в парке на скамейке. Постарел как-то сразу. Я очень удивилась и впервые подошла к нему. Он поднялся мне навстречу, фуражку снял и говорит: «Я тобою жил эти два года». Не знаю, кем я для него была: воображаемой дочкой, любимой ли девушкой…. Лет сорок ему было. Грустно о нем вспоминать. Я тогда поняла, что не только у нас, девчонок, бывает платоническая любовь. И мужчинам она иногда помогает жить и чувствовать себя счастливее. – А с ложью часто встречалась? – затронула я больной вопрос. Приходилось. Отказала в танце одному парню, так он тут же моему жениху соврал, будто я ему свидание назначила. С другим, вульгарным, не захотела разговаривать, и он брякнул при всей нашей компании, будто видел меня в обществе «неприличных» мужчин. Девочка из нашей комнаты обворовывала всех, а как-то оболгала меня перед вахтером общежития, а потом и перед руководителем лаборатории, где я подрабатываю в НИИ. Но он быстро «раскусил» ее и не поверил хитрой лживой студентке. От нее одной было больше бед, чем от всех ребят вместе взятых. Как-то неосмотрительно рассорилась с проректором. Вызвала она к себе на совещание всех секретарей и лаборантов и давай объяснять, что мы должны преподавателям напоминать в каких аудиториях у них занятия, звонить, если расписание меняется. (Я тогда на кафедре на полставки подрабатывала.) Я подняла руку и объяснила, что дело лаборантов следить за тем, чтобы приборы были в порядке, и что секретарские дела нас не волнуют. Но начальница оборвала меня на полуслове и потребовала внимательно слушать указания, и не вмешиваться не в свои дела. Бездарно отсидев целый час, я опять возмутилась пустой потерей времени и попросила отпустить всех лаборантов, потому что их заждались студенты у запертых дверей. «А кто на вашем факультете сообщает преподавателям об изменении в расписании?» – удивленно спросила начальница. А я, переживая, что мои студенты теперь не успеют подготовиться к очередному лабораторному занятию, сгоряча брякнула: «А у нас они самостоятельные». Поняв, что мои слова – камешек в ее огород, начальница, еле сдерживая злость, проговорила: «А кто же планирует вашу работу?» «Сами. Мы же «технари», у нас все всегда четко планируется», – спокойно ответила я. Это было правдой. Но для руководящего работника мои слова прозвучали вызовом. Они указывали на ее некомпитентность, а еще – на ненужность проводимого собрания. Меня, конечно, отстранили от работы. Чуть позже вернули на кафедру. Работник я исполнительный, и не стесняюсь сказать, не глупый. А проректор из «блатных, протежируемых» была. Ушла она от нас…. Да и многое другое было, о чем вспоминать не хочется, – грустно усмехнулась Нина. Молчим. По стеклу кухонного окна шуршат ветви. Я пытаюсь по их рисунку понять, каким деревьям они принадлежат. – Нина, иногда мне кажется, что осины трепетнее и грустнее берез. У берез есть своеобразная гордость, а осины неприметные, сиротливые. Жалко их, – задумчиво произнесла я. – Ты думаешь, я осинкой себя чувствую? – улыбнулась Нина. – Нет, ты как та березка, которую я в парке летом приметила. Придавила ее тяжелая плита. (Ими дорожку вымостили). А она все равно из-под нее выбралась и вверх устремилась. Даже угол плиты приподняла! Знаешь, она оголенными корнями, как гигантскими пальцами волшебного великана вцепилась в землю, чтобы удержаться на крутом склоне! – горячо поведала я. – Любишь образные сравнения придумывать? – засмеялась Нина. – Они сами в голову приходят. Нина, а …. Андрей сделал мне знак. Я поняла, что им пора заниматься. Подошла к окну. Закат разрисовал небо у горизонта широкими мазками. Густые, насыщенные малиновые полосы перемежаются с огненно-красными, темно-серыми и тонкими, но удивительно сочными для начала весны, голубыми. Кажется, что все многообразие цветовых оттенков неба демонстрирует в конце дня художник-солнце. По радио объявили: «Московское время – семнадцать часов». Солнце сначала утонуло в малиновой топи, а через пятнадцать минут совсем пропало за горизонтом. На моих глазах в неведомое уплывали яркие краски дня, скудели цвета. Город погружался в серый вечер. После ужина я вышла с Альбиной во двор «проветриться». Черные дома, черные деревья. Полутона только там, где цепочки фонарей серебряными блестками расшили вечернее платье города. – Удивительное сегодня небо! Наверное, ночное море такое же?! Не зря же говорят: «цвет морской волны»?! – восклицаю я восторженно. – А мне небо представляется созданным из драгоценного камня изумительной чистоты и глубины. Помнишь сказочного Хоттабыча и Вольку? Сегодня черный город будто накрыт волшебным колпаком из темного цветного хрусталя. Свет от него очень слабый, спокойный и такой притягательный! И почему небо так завораживает? Интересно устроена природа: в любое время дня и ночи в ней можно найти прекрасное. Она радует, делает меня счастливой, – радостным шепотом заговорила Альбина. – Меня тоже, – отозвалась я. И мы замолчали. Небо околдовало нас. ГЛАВА ВТОРАЯ ПРОВОДЫ В АРМИЮ Я попросила мать отпустить меня на проводы ребят в армию. Она возражала до тех пор, пока я не заверила ее, что Нина тоже пойдет. И Лилина мама была так мила, что позволила дочке пойти вместе со мной. На перроне толпа. Очень много незнакомых смутных и поэтому одинаковых лиц. Протиснулись в первый ряд. У стены завода «Предохранитель» стоит небольшая трибуна, на ней – солидные люди: районные начальники. Перед ними в неприглядных одеждах – новобранцы. – Что это они вырядились, как нищие? Фуфайки рваные, сапоги стоптанные, шапки дедовские? – удивилась я. – В воинских частях ребят переоденут в солдатскую форму. За три года службы они вырастут, возмужают, а когда вернутся домой, заработают и купят себе новую одежду, – объяснила мне Нина, уже провожавшая брата в армию. Стриженные наголо, смущенные ребята казались мне похожими на детдомовцев, которых выловила милиция. Прозвучала команда: «Руки из карманов!» На трибуну взошел военком и новобранцы, побросав матерчатые сумки, вытянулись в струнку. Напутствовал подполковник кратко, сухо, четко. Потом сказал речь мой отец как депутат и учитель. Мне понравилось дружеское напутствие солдата, только что вернувшегося со службы на границе: ободряющее, с дельными советами. Потом отслужившие по очереди пожали руки новичкам, как бы передавая им свою веру, удачу и любовь. Некоторые даже обнялись по-братски. После торжественной части люди сначала смешались, а потом разделились на кучки. Гремел духовой оркестр, заглушая слова и всхлипывания. – Чего плачешь, мать? – басил здоровенный дядька. – Первого в институт отправляла, – не плакала, второго на стройку – тоже слезы не лила, а теперь чего ревешь? Одет, обут, накормлен будет, не то, что старшие. Их в неизвестность отпускала. – Так младшенький же! – всхлипывала мать. – Не позорься. Мужчину вырастили, защитника, – опять пробасил отец, тайком смахивая слезу с седых усов. Рядом другой мужчина шептал жене: – Ну, что повисла на шее, дай дивчине тоже проститься. Сама-то не решится. Смех, слезы, танцующие пары, вездесущая детвора шмыгает. Странное ощущение испытала я на вокзале. Будто гимн и «мотаню» одновременно проигрывали на струнах моей души. – Школу закончи. Там позволяют…. – Специальность получи…. – Не забывай стариков…. – Ждать буду,… – слышу я со всех сторон. В расхлыст пошло мое настроение: смутное, тревожное, бестолковое. Совсем молодым ребятам Родину доверяют?! Конечно, восемнадцать не четырнадцать, и все же?! Ни ума у них, ни жизненного опыта. Я сильная, а ночью не смогла племянника нянчить: засыпала и роняла. А этим на посту стоять. Может, даже границу Родины защищать. Почему таких молодых забирают? Таких легче обучить? А какими гордыми возвращаются! Сумели, выстояли, защитили!! АЛЕСЯ Сегодня мой день рождения и выборы в местный Совет. В селе радостная суета. Школьники, как обычно, дают концерт для населения. Когда пионеры закончили свои выступления, мы с Лилей собрались пойти домой вместе, но вожатая попросила мою подругу задержаться. Лиля бросила свои вещи на мои колени и убежала со словами: «Подожди, я быстро». Сижу в классе, заваленном костюмами для выступлений, и бережно держу в руках свернутый трубочкой подарок соседской малышки Юли. Она нарисовала для меня ангелочков, о которых ей читала бабушка в библии. Хочется есть. Зашла переодеться высокая чернобровая старшеклассница с огромными карими, грустными глазами. Мы не были знакомы. Вдруг девушка обратилась ко мне: – Правда, красиво сегодня на улице?! Ее глаза вспыхнули восторженно и романтично. И тон, с которым она сказала эту фразу, был такой томный и нежный. Меня будто на лодке любви закачало. «Она особенная», – подумала я и выглянула в окно. Празднично сияло солнце. Весенние капели весело барабанили о железный подоконник. Взъерошенные, взбудораженные воробьи, будто пьяные от ранней весны, бестолково щебетали и безрассудно кидались людям под ноги. – Любишь стихи? – опять спросила девушка и, не ожидая ответа, добавила: – Вот только что сочинила. Послушаешь? – Давай, – согласилась я. Девушка читала очень красиво, возвышенно, с упоением, с широкими жестами и выразительной мимикой. Пафос ее речи стремительно нарастал, овладевая мною. Меня поразила необычайная одухотворенность, гротескно-метафорическая приподнятость стихов и их исполнения. Таких восторженных, может быть, даже слишком восторженных рифм я еще не слышала. Потом старшеклассница прочитала с надрывом другое: величественно грустное, глубокое, трагическое. – Ты на самом деле видела море? – спросила я. – Нет, я только мечтаю о нем, – печально ответила девушка. Мы познакомились. Тут в класс ворвался Дима Лесных. – Алесь, ты не видела Инну Белавину? – взволнованно спросил он. – Ушла со своими, станционными. Влюбился, что ли? – засмеялась Алеся. Парень растерялся. А может быть, мой прямой любопытный взгляд его смутил? Только не нашелся он, что ответить, и, нелепо покачавшись с пятки на носок, нырнул в коридорную суету. Дима разорвал наметившееся единение. Возникла пауза. Я преодолела неуверенность и спросила Алесю, будто о постороннем поэте: – Такие стихи пишут, наверное, очень счастливые люди? – Напротив, – ответила она тоскливо. И тут я заметила у нее под глазами черные круги. – Красиво пишешь! – выразила я свое сиюминутное впечатление. – Этого для стихов не достаточно. Я где-то прочитала, что в них должны быть глубина, достоинство и чистый звук. Понимаешь, чтобы без фальши. – Научишься! Ты давно пишешь? – Со второго класса. Моя первая учительница была уже старенькой. Один раз я показала ей свои первые стихи и сказала, что мечтаю написать о ней целую книжку. Лицо ее благодарно засветилось. И она спросила порывисто: «О муже моем, учителе математики, тоже напишешь?» Я обещала. Она сразу какая-то удивительно спокойная стала. Словно завершилось для нее что-то очень важное, хорошее. А через неделю умерла…. Вдруг Алеся поразила меня тем, что откровенно рассказала о своих главных бедах в жизни. Почему мне? Догадывается о моих проблемах? Считает, что я пойму ее? Может, она открылась мне неожиданно для себя, а теперь жалеет? Меня до глубины души тронуло такое доверие. (Тогда я только удивилась. Но и много позже не понимала и недоумевала, почему чужие люди рассказывают мне о самом сокровенном и даже невероятно жутком. Почему считают, что не проболтаюсь? Я верно сохраняла их тайны.) Как же Алеся может жить да еще мечтать, писать яркие стихи, имея три таких страшных клейма? Она понимает и прощает свою вечно пьяную мать. Допустим, сумела вымести из памяти подлость отца. А болезнь, которой он наделил ее? Она же до последнего дня будет с нею. Каково ей жить с этой жестокой тайной? Каково нести тяжесть чудовищной болезни? С таким «багажом» можно мириться, и надеяться быть счастливой!? Грех мне скулить. Алесе куда как сложнее. Как она смогла преодолеть страх неизбежности всесильной болезни? Что придает ей уверенность в том, что она выше обстоятельств и должна жить, а не существовать? Кто подобрал ключик к юной страдающей душе, научил радоваться и не позволил сломаться? В моей памяти промелькнуло лицо Александры Андреевны, с невыразимой любовью читающей мне восторженные стихи одной старшеклассницы. Так вот перед кем ей надо, как перед иконой стоять на коленях! Я нужна Алесе? Мне она нужна больше. Эта неожиданная встреча заставила пересмотреть мой взгляд на некоторые очень важные вопросы, вытащила и приподняла меня над частенько засасывающей трясиной зеленой тоски, облегчила страдания. Я опять вспомнила любимую фразу моего дорогого детдомовского друга Витька: «Что наши мелочи по сравнению с мировой революцией?» Какая емкая! А раньше казалась шутливой. Вошла Лиля. – Пока! Пойду братца искать, а то «забурится» куда-нибудь, к ночи не сыщешь, – с легкой досадой в голосе произнесла Алеся и скрылась за дверью. Я поняла, что ей не хотелось уходить. Лиля основательно, «по косточкам» разбирала недостатки и положительные стороны наших выступлений, а я размышляла: «Что тронуло меня в этой девушке? Почему я не безразлична к ней, к ее судьбе? Наверно, она одна из тех, на кого я всегда обращаю внимание – несчастная. Вокруг столько веселых, счастливых девчонок, а ко мне в основном подходят грустные. Словно я магнит для них! Какие бы Алеся сочиняла стихи, если бы была счастливой? Разве можно написать о море светлей, восторженней? Наверное, нет. Почему? Потому что мечты, как правило, ярче реальности. Мечты ведь без грусти, без будничности. Они чистые, радостные!» Идем с Лилей по школьному двору мимо строящегося здания. На куче штукатурки, присыпанной снегом, вижу разбитый цветочный горшок, а рядом вырванное с корнем сухое растение, на самой верхушке которого между двумя зелеными листочками полыхает маленький ярко-красный цветок. Я подняла его. Откуда он берет силы сохранить этот незатухающий огонек чьего-то тепла и доброты? А в чем Алеся находит свой неиссякаемый оптимизм? Мне не хотелось разговаривать. Я молча слушала впечатления подруги о концерте, а думала об Алесе. СТРАННЫЕ ГОСТИ Начались весенние каникулы. Лед на реке, по обыкновению, разломал хилый мост, соединяющий село со станцией. Уцелевшие столбы одиноко торчали из воды, а обломки досок течение разбросало по всей пойме. Огороды и сады стояли в воде. Речка превратилась в широкую, полноводную. Разлив очень нравился детворе. А взрослые вздыхали: «Вкруговую километров пять до станции топать. Теперь целый месяц до работы будем добираться с приключениями». И вот в один из таких дней, когда село было отрезано от «внешнего мира», в нашем доме появились два красивых молодых человека в светло-серых городских костюмах и модных плащах. Они представились сыновьями офицеров, воевавших с отцом на Балтийском море. Как отец ни старался, таких фамилий среди однополчан не вспомнил. Мать вежливо пригласила гостей ужинать. Яичница с салом всегда выручает сельского человека. Только хлеба гостям не хватило. Пришлось сухари размачивать. Отец расспрашивал молодых людей об учебе, о городе, делился событиями в школе, районе. Меня с Колей развлекала комичность ситуации, длинные паузы в разговоре и попытки матери сгладить неловкие моменты. Но когда я зашла на кухню, то поняла, что родителям не до шуток. Бабушка шепотом рассказала, что отец получил в сберкассе зарплату для учителей, а в сейф не успел отнести, и толстые пачки лежат в ящике комода в зале, где расположились гости. Приближалась ночь. Родители договорились, на всякий случай, дежурить по очереди. Естественно, утром встали не выспавшиеся. Мать не знала, чем занять гостей. И тут бабушка вспомнила, что у колодца соседка Марфа Алексеевна хвалилась, будто ее сын наловил целый мешок лещей. – Нельзя перед нерестом рыбалкой заниматься, – возразил отец. Мать сердито моргнула ему одним глазом. Он сообразил и сказал: – Ради таких редких гостей можно себе позволить поймать пару рыбок. Мы же не браконьеры? Должно же у вас остаться что-то памятное от поездки к нам. У меня есть охотничье ружье. Но грыжа разгулялась, не смогу вам компанию составить. Гости в нерешительности мялись, отнекивались, а мы с братом загорелись не на шутку. Рыбалка занозой застряла в моей голове и воспламеняла и без того яркое буйное воображение. Не могла я упустить возможность развлечься! И когда гости нехотя согласились, я, не помня себя от радости, заплясала вокруг бабушки, за что тут же получила от матери жесткий приказ угомониться. Коля сбегал к брату Вовке за рыболовными крючками. Бабушка уточнила место рыбалки и приготовила кошелку еды, а мать перерыла весь «гардероб», чтобы одеть и обуть гостей. Я к тому времени сходила за Чардашем, выбрала своему любимчику красивую упряжь: отыскала удобный хомут и новую кожаную сбрую. В последнюю минуту один из гостей, дядя Вадим, отказался ехать. И Коля остался дома. «За деньги родители испугались, а меня одну с незнакомым человеком не побоялись отправить», – мелькнула глупая мысль. Но противиться поездке не собиралась, и уже через минуту с разудалой песней погоняла Чардаша стоя на облучке заезженного тарантаса. Мать бы не разрешила, всыпала бы за «цирк» по первое число, а чужому-то что?! С ветерком неслись! Только успевала колени пригибать на ухабах. Здорово! Когда я притомилась «выпендриваться», гость сумел убедить меня притормозить. Лошадка повезла нас крупной рысью, затем легкой трусцой, а потом до места мы и вовсе ехали шагом. Уныло тарахтела и повизгивала колхозная бричка. Дядя Боря сидел понуро. По причине своей разговорчивости я попыталась развлечь гостя беседой. Как воспитанный человек начала с погоды. – Весна! Здорово! – восхищенно воскликнула я. – Не люблю раннюю весну. Скверные размытые дороги. Клочья тумана, невзрачное серое небо, противные пятна грязного снега. Асфальт в мутных лужах. Земля в парках покрыта плотным слоем листьев и грязи, накопленной за зиму. В них копаются стаи воробьев. Им кричишь «кыш», а они – никакого тебе внимания! – недовольно возразил гость, похоже, четко представляя себе скучную апрельскую картину своего постоянного места проживания. – А в лесу нравится? – поддержала я разговор. – Серое, унылое, тусклое безмолвие оттепели, когда вместо солнца – бледное, расплывчатое пятно. Завесы туч как сотни темных штор. Шальные ветры носятся пьяной рысью. Зыбкие нервные тени. Сырость. Что в этом хорошего? Юг люблю. – А мне весна интересна быстрой сменой событий. Когда река вскрылась, сколько радости было! Потом зеленая трава на склонах появилась. А недавно весь день шел снег, и вокруг было удивительно светло и чисто. На следующее утро небо снова осунулось, потемнело, и первый весенний дождь тихо заскользил по остаткам ледяных глыб у дороги, по черным стволам деревьев. Ива слезами умывалась. А сегодня, хотя горизонт полностью не очистился от серой пелены, но над нами голубое небо и облака, как снежные вершины. От яркого света хаты сияют празднично. Смурные (скучные) вороны, проснувшись от солнечных брызг, весело кружат над деревьями! Здорово! На природе меня всегда охватывает беспричинная радость. А в Мурманске летом хорошо? – Плохо, – резко ответил дядя Боря, и я окончательно убедилась, что раздражать его вопросами больше не стоит. У меня не получалось пристойно молчать, беседа не клеилась, и я принялась от души орать подряд все известные мне песни. Подъехали к реке. Перед нами простиралась необозримая водная гладь. Кое-где обозначались не полностью затопленные островки. Темная полая вода уже прояснилась и пошла на убыль, но в берега еще не вошла, поэтому деревянные мостики, занятые рыбаками, стояли на сваях на расстоянии двадцати метров от берега. Мы разложили удочки на берегу в кустах. Нанизали перловку. Ждем. Тишина. К нам на лодке подплыл пожилой мужчина и спросил: «Откуда вы?». – «Из Мурманска», – коротко ответил дядя Боря. «Занимайте мою «мостушку». Я только к вечерней зорьке вернусь. Если надоест, попросите кого-нибудь отвезти вас на берег», – посоветовал рыбак. Мостик был обустроен по-хозяйски: две скамейки, ящик для рыбы, короб для снастей, пропилы в бортах для удочек и сачка. Я разбросала подкормку. Сижу, любуюсь небом, очаровываюсь речным простором. Вдруг дядя Боря как закричит: «Ого! Вот это да!». Я очнулась и увидела, как мужчина на соседнем мостике выуживает рыбину, похожую на деревянную лопату, которой мы раньше пользовались при выпечке хлеба, а теперь зимой дорожки от снега расчищаем. Я заворожено смотрю, как рыба то вздымается в верхних слоях воды, то пропадает. Рыбак подтянул ее к мостику и подхватил сачком. Лещ килограмма на три шлепнулся на пол под ноги счастливцу! Теперь я уже не выпускала удочку из рук и внимательно следила за действиями рыбака. А он повернулся ко мне спиной и молча колдовал над снастями. Зрение у меня великолепное, и я заметила, что человек на другом мостике к леске прикрепляет размятые в тесто куски белого хлеба. Последовала его примеру. Вдруг мой гусиный поплавок нырнул, и леска медленно поплыла в сторону. Я так вскочила, что чуть не вылетела за борт. Забыла, что не на берегу нахожусь. Дернула за удилище и сразу почувствовала, что «гуляет» кто-то на крючке. Не поверила. Опять на себя потянула. Леска задрожала, и от этого по всему телу пробежала приятная дрожь. Меня охватило радостное возбуждение. «Тащи медленно, не порви губу», – тихо пробурчал нелюдимый на вид сосед. Лещ медленно, волнообразными движениями приближался к мостику. Я вижу его серебристое тело, уже чувствую его настоящую тяжесть, оцениваю размеры. Дыханье затаила. Голова рыбы показалась над бортом мостика. Вдруг лещ сделал пируэт и шлепнулся в воду. Стон пронесся над рекой. Оказывается, все рыбаки наблюдали за мной. – Жаль. На два с половиной тянул. – Нет, два сто, не больше. Хорош был! – обсуждали мужчины мой «улов». Неудача не отбила у меня желания рыбачить. Напротив, я с еще большим азартом и вниманием занялась делом. Примерно через час я еще раз подсекла рыбу. Но ее ожидала та же участь. Вернее, меня. Лещ опять плюхнулся в воду. – Покажи свои крючки, рыбачка, – ласково обратился ко мне старичок, проплывавший мимо на маленькой деревянной самодельной лодке. – Ты на карасевые снасти леща собираешься поймать? – удивился он. – Других у меня нет, – созналась я. – На, дарю тебе два нормальных. Уж больно ты мила, – засмеялся старик. – Спасибо! Дяденька, возьмите взамен мои, – предложила я. – Успокойся. Дарю же! – улыбнулся рыбак и отчалил. Первая пойманная рыба вызвала у меня такой восторг, что я никак не могла насадить перловку на крючок. Пришлось гостя просить. Меня уже не интересовали ни природа, ни погода. Я была поглощена улавливанием малейших колебаний поплавка. В общем, через час три рыбины лежали в мешке. – На твой женский запах, что ли идет рыба? – благосклонно и одобрительно шутили рыбаки. – Говорят, новичкам везет, – отвечала я, еле сдерживая радость. Мне было чуточку неловко перед рыбаками. Удача сегодня обходила их стороной. Гость совсем не интересовался рыбалкой, хотя размер рыб его поразил. Он ленился менять наживку и явно скучал. Я из вежливости спросила его: «Не пора ли нам домой?». Он мгновенно вскочил. Молодой рыбак согласился перевезти нас на берег. Дядя Боря так заторопился пересесть в лодку, что зацепился за бортик мостика и свалился в воду. Парень еле втащил его в лодку. Хорошо, что бабушка положила в телегу пару старых одеял и фуфайку, чтобы гостю было мягче сидеть на досках. Дядя Боря разделся, завернулся в одеяла и до самого дома проклинал рыбалку. Я чувствовала себя виноватой. Вечером бабушка приготовила корзину гостинцев, и я повезла гостей на станцию к поезду. Утром следующего дня отец пошел в школу раздавать зарплату. Жизнь потекла своим чередом. Первое время воспоминания о непонятном визите молодых людей вызывали у нас тревогу и настороженность, но потом страхи прошли, и нас уже развлекали только смешные моменты этой странной истории. Мы с братом, в который раз с жаром пересказывали друг другу подробности общения с обоими гостями. Обещанного письма из Мурманска мы так и не получили. «Наверное, не понравилось им у нас», – решили мы. ДИМА Начиналась история с Димой Лесных обыкновенно. В школе у некоторых ребят появились поршневые ручки. И мне с Колей к началу учебного года купили такие же. Они удобные, не надо чернильницу с собой носить. Но чернил к ним в сельмаге не хватало на всех, вот я и попросила Дмитрия привезти один пузырек из города, где он должен был участвовать в соревнованиях по тяжелой атлетике. А он привез целых пять. Я растерялась: денег на пять у меня не хватало. Дмитрий засмеялся: «Бери, не мелочись». Потом он дал мне почитать интересную книжку. Между ее страниц лежала засушенная фиалка. Возвращая книгу, я спросила Дмитрия: – Цветок тебе дорог? Я не потеряла его. – Не помнишь? Ты же сама его подарила мне на маевке, – ответил он. В голосе прозвучало удивление, и даже обида по поводу моей забывчивости. «А ведь и правда! Я же тогда всем девчонкам и мальчишкам цветы раздавала, потому что в лесу целую поляну нашла», – вспомнила я, но промолчала. В следующий раз Дмитрий принес книгу, которую мне никак не удавалось заполучить в станционной библиотеке. На этот раз я обнаружила в ней свое фото, распечатанное с пленки без увеличителя. Где он взял негатив? Зачем в книге оставил? А может, это не он сделал? Загадка! Я не знала, как относиться к непонятному факту, и решила сделать вид, что не придала значения такой мелочи. А на праздник 7-го Ноября Дмитрий подарил мне открытку с очень серьезным, умным стихотворением. Лиля увидела открытку и удивленно воскликнула: – Представляешь, подходит и просит: «Выбери из всей пачки самую красивую». Я на эту указала. Мне было отрадно чувствовать, что много значу для известного всей школе молодого человека. Вот так я обратила внимание на Дмитрия. Десятиклассник. На цыгана похож, высокий, широкоплечий, волосы черные, кудрявые. Одноклассницы, сравнивая его фото с портретом Маяковского, восхищались их сходством. Еще Дмитрий штангист, музыкально одарен, школьной производственной бригадой руководит. Рубаха-парень. Душа нараспашку. Девчата считают его первым парнем на селе. Не скажу, чтобы я в него сразу влюбилась. Приятно было, когда он провожал меня со школьных вечеров, играя на баяне или еще на каком-либо другом инструменте. Рук не распускал, даже когда они были свободными. Ходили мы на расстоянии друг от друга, беседовали о школьных делах и книгах. Потом во мне возникла скоротечная неожиданная любовь, а может быть только влюбленность. Если вдруг по какой-то причине я не видела Дмитрия, то этот день казался мне вычеркнутым из жизни. Это было нечто вроде кратковременного угара, ослепления, гипноза, после которого хотелось отдохнуть и блаженно забыться в детских мечтах. Первый раскол в наших отношениях наметился достаточно быстро, наверное, месяца через два после начала дружбы. Я бы и дружбой не рискнула назвать подобные отношения. Дима так и не вошел в число моих ближайших, душевных друзей. Он сумел только произвести сильное, но не длительное впечатление. Началось с того, что Дмитрий старался высмеять, морально растоптать и уничтожить всякого, о ком я отзывалась положительно. Особенно это касалось мальчишек. С какой-то странной свирепостью он награждал их обидными прилагательными. В этом было что-то «бабское», недостойное. Оно воскрешало в моей памяти неприятные воспоминания о родственниках тети Ланы. Признаться, я не ожидала подобного от сильного уверенного в себе молодого человека. Потом еще одно случайное событие насторожило. Возвращалась я как-то зимним вечером домой мимо клуба. Погода была удивительная! В воздухе, подсвеченные мягким серебристым светом луны, в очень медленном вальсе задумчиво кружились пушистые хлопья снега. Моя душа, переполненная прелестью природы, пребывала в состоянии изумительной фантастической невесомости и парила восхищенно легко радостно. И вдруг слышу голос Дмитрия: – Моя не пришла, с вами сегодня пойду гулять. Слово «моя», произнесенное без имени, покоробило меня. Неслыханное оскорбление! Немудрено, что сразу на грешную землю воротилась. «Что значит «моя»? Собственная?! Я не давала повода к подобному отношению! Если он так думает, то сильно ошибается», – мгновенно завелась я, но в раздраженном состоянии не захотела подходить к компании ребят. Не стала сразу становиться в позу обиженной. Решила сначала сама осмыслить случайно услышанное. В конце концов, я могла ошибиться или не правильно понять его. Но на следующий день ко мне подошел одноклассник Венька и, опустив глаза к полу, сказал доверительно и смущенно: – Давай говорить начистоту. Зря ты веришь в непогрешимость Димкиных слов. Рисуется перед тобой, дурит голову. Он – эгоист, хвастун, беззастенчивый лицемер и циник. Иногда мне кажется, что он – воплощенное скрытое самодовольство. Беспощаден к людям, даже стариков своих не жалеет. Никого не уважает, лишь самолюбие свое тешит. Любовь на короткое время одарила его чуткостью и тактом, только очень быстро он стал прежним. Хвалится перед ребятами, что учительская дочь с ним дружит. Что тебя в нем привлекает? Сомнительное блистание виртуозности в музыке, тайное волнение от мнимого таланта в постижении школьной программы? В этом его едва уловимая особенность, отличающая от остальных ребят? Впрочем, и характер у него довольно сухой, склонный к меланхолии, совсем не бойцовский как всем кажется. Одни недостойные манипуляции в голове. С ними он никогда не покончит. Натура такая. У него зуд тщеславия, а не любовь. Вчера в клубе говорил, что «завалил» бы тебя в любой момент, да папаши боится, потому что ты рассказала ему историю про то, как парня на пятнадцать лет посадили за изнасилование. Меня коробит его паскудное поведение. Не стоит он твоей любви, забалован девчонками, которые давно оставили школу. Подумай. Такие вопросы в одночасье не решаются. Я не при каких обстоятельствах не посягнул бы на твою любовь, но пойми, тебе другой парень нужен. – Такой, как ты, что ли? – разозлилась я, зная его симпатии ко мне. Веня стерпел. И только уклончиво проронил: «Может быть. Не смею надеяться». – Выдумываешь ты все, – добавила я уже спокойней, недоверчиво пожимая плечами, и с любопытством, будто впервой разглядывая одноклассника. Знаю: умный, скромный, кроткий, с большими добрыми глазами. Ниже меня ростом и полнее. Целенаправленный, а главное – очень гибкий. Редкое качество для мальчишки его возраста. Почему-то мне неловко слышать от него про Диму. – Перед тобой он старается, строит из себя порядочного, умного, а за глаза унижает. Недавно с пацанами решал вопрос, трогать тебя до армии или нет. Слушать было противно. – По мне, ты славный парень, но не чересчур ли настырно вмешиваешься в мою жизнь? Сама разберусь. Друзья хороши честностью, я благодарна тебе за сообщение, только не стремись отыскивать в человеке одни недостатки, попытайся ухватиться за достоинства, – ответила я, не скрывая раздражения, не понимая, на кого злюсь в большей степени. Вскоре после этого разговора Дмитрий попал за драку в милицию. Я очень переживала. А он пришел в школу веселый и с восторгом, с гордостью рассказывал ребятам, как организовывал «круговую оборону», хвалился перебинтованной рукой: «Я устремился вперед, как спущенный с цепи зверь! Одержимый верой в победу бил с дьявольской расчетливостью! В бою рану и увечье получил! Вот зарубки на память!» Когда я ополчилась на него, объяснив, что мне стыдно за его глупое поведение, он ответил с мрачноватой, высокомерной надменностью, что многие великие люди не избежали тюрьмы. – Так за великие дела, за революцию, а не за драку! Не тем гордишься, не тем восхищаешься! Как же ты быстро приспосабливаешься и находишь оправдание своим гадким поступкам! Нет в тебе главного стержня – порядочности. Почему ты у своих дружков берешь самое худшее? – негодовала я. Только он не понимал моего возмущения и смеялся. Тогда я впервые подумала, что он из другого, примитивного мира. У нас похожие, может даже общие устремления, касающиеся учебы, но в остальном мы не пересекаемся. А как-то пришел Дмитрий на школьный вечер под хмельком. В зале, конечно, в таком виде не появился. Через ребят к воротам меня вызвал и развязно заявил с присущим пьяным людям независимым неудовлетворенным апломбом: – Пришел сообщить, как обстоят наши дела. Ты дружишь со мной потому, что меня ждет большое будущее. И как-то странно по-собачьи ощерился. – Так вот, послушай мой ответ! Ты знаешь, я прямодушный человек, – отрезала я. – Хоть ты и пьян в стельку, запомни: «Не хвались преждевременно. Еще не известно, чего ты сумеешь добиться без привычки к труду. Осилишь ли свою мечту? Работаешь только по настроению. Больше волынишь. Уроки прогуливаешь по делу и без дела. Но отчасти ты прав: я не смогу дружить с парнем, который мне не интересен. Я должна уважать его». – Если ты меня обманешь или бросишь, я убью тебя, – на всю улицу заорал Димка. Лицо его при этом опять сделалось злым и свирепым. – Совсем осатанел от самогона? А если ты обманешь, мне так же поступить? Ты об этом не подумал? Убивать меня за то, что ты не соответствуешь моему идеалу? Глупее придумать невозможно! Если любишь, – добивайся вершин. Я не хочу опускаться до твоего уровня. Ты должен сам решить, каким тебе быть. Налакался, налимонился! Не стыдно? Объясни, зачем выпил? – Зачем надрался до чертиков как сапожник? Ха-ха! Захотел расслабиться. А что, нельзя? Даже великие люди пили и курили, – куражился мой бывший друг. Я уже не сомневалась, что теперь для меня он просто знакомый. – Когда человек состоялся, как личность, он может позволить себе маленькие слабости в разумных пределах. А ты весь состоишь из слабостей и дурных привычек! – с горечью и долей пренебрежения заявила я. – Оскорбляешь! – повысил голос Дмитрий. – Да! Учишься не в полную силу. Для чего спортом занимаешься? Бабушке, вырастившей тебя с пеленок, ничем не помогаешь. Производственная бригада для тебя – развлечение. Ты не понимаешь, что значит уважать себя и других. Я не намерена больше разговаривать! Мне стыдно находиться рядом с тобой, – сказала я резко и вернулась к подругам. Не мало мужества стоило мне закрыть перед Дмитрием школьную калитку. Обида помогла. Это был не первый пробный камешек в наших отношениях, высветивший несхожесть наших характеров и взглядов. После размолвки я старалась избегать Дмитрия, а он, напротив, искал встреч, вел себя более ли менее пристойно, не смущаясь, пытался вести непринужденные разговоры, жаловался, что тоска заела. Как-то я задержалась в школе. Выхожу, а он стоит у ворот грустный, заиндевелый. Сначала молча шел за мной, потом свою биографию стал рассказывать: «Отца немцы танками разорвали,… бабушка молоком поила, а бутылка из-под керосина была …. В войну и после бедовали сильно. Горько жилось. Сестренка умерла…. Мать замуж вышла, отчим их сына тоже Димой назвал… назло». Я понимала, что на жалость берет, но не прогнала. Таким несчастным он выглядел! Так вместе и дошли до моего дома. Другой раз на мосту догнал, когда я со станции шла. В любви начал объясняться. Я ему: – Но я же не люблю тебя! И тут уж ничего не поделаешь. А он мне: – Моей любви хватит на двоих! – Давай, раз и навсегда выясним наши отношения. Твоя любовь скучней осеннего дождливого вечера, она обесценена твоими обманами и разбавлена моими обидами. В ней нет радости, – грубо возразила я, больше не желая слушать его глупые речи. А он шантажировать начал. Залез на перила моста и говорит: – Сейчас вниз брошусь, разобьюсь об лед. Ты виновата будешь. Его слова были для меня как пена или накипь. Они не затрагивали души. Хотела ему ответить, что за каждого дурака не собираюсь отвечать, да увидела грустные, преданные, собачьи глаза. Растерялась. Жалко его стало. И стыдно за такого большого и слабого. И сама себе противна тем, что позволила ему унижаться, цирк перед собою устраивать. Объясняла, что не могу полюбить его таким. А он все свое толковал: – Любить – значит жалеть? – Не путай причину и следствие! – в досадливом недоумении возражала я. – Любовь – не жалость. Сначала надо полюбить человека, потом жалеть, а не наоборот. Он опять ахинею понес, глупые слова сыпались невпопад. Неприятно их было слушать и трудно опровергать. С глупым труднее спорить потому, что он не признает ни логики, ни здравого смысла. Его мысли ходят по кругу, он перемалывает одни и те же фразы и разговору конца не видно. Это раздражает, злит и даже бесит. Неоднократно пробовала доказывать прописные истины. Иногда мне казалось, что он все понимает и только из упрямства не соглашается. Никак не удавалось мне прекратить нудные бессодержательные перепалки. Слов, доводов не хватало. Моя неопытность, несомненно, давала ему преимущества. Мать выручала. Домой загоняла. Как-то в фойе кинотеатра на станции сцену мне устроил. Я не знала, куда глаза девать от стыда. Учительница из второй школы прямо при нем спросила меня: – Как ты можешь с таким дружить? Я разозлилась и с отчаянным вызовом воскликнула: – А как от него избавиться? Прилип! Слова на него не действуют. – И все же постарайся. Не по силам тебе перебороть его характер, – с сочувствием посоветовала учительница. Странный парень: я его при всем честном народе оскорбила, а он не ушел. Самой уйти? Какой смысл фильм пропускать? Все равно до самого дома не отстанет. А на следующий день Венька подошел ко мне, в сторону отвел и опять завел разговор о Димке: – Любым способом пытается тебя удержать, самолюбие не позволяет ему быть брошенным девчонкой. На коленях ползать будет, чтобы добиться своего, вот увидишь. Недавно дружка своего избил за то, что тот сказал: «Не пара ты ей. Все равно она бросит тебя». Остерегайся Димку. Слабовольные люди чаще на подлость способны. – Веня, ты легкий, спокойный, с тобой всегда хорошо и просто: можно интересно и серьезно говорить о жизни и обо всем таком прочем. Твое общество никогда не бывает мне в тягость. Почему я вечно на сложных людей нарываюсь, будто сама их ищу? Судьба моя такая? Меня очень беспокоит Димкина шатия-братия. Плохо она влияет на него. Знаешь, недавно, что-то странное со мной произошло, когда с Димкой домой возвращалась. Слова лились из меня сами. Я говорила ему совсем не то, что хотела! Опомнилась, с ужасом анализирую предыдущие фразы: «О Господи, что за ахинею я несу, зачем жалею, зачем обещаю помочь?!» Понимаешь, Веня, раздваиваюсь я из-за чувства ответственности за него, словно он мой подшефный ученик. И все же мне кажется, что лучше для нас обоих – разойтись. А ты зачем ворошишь пепелище Димкиной души? Может, ты просто ревнуешь? – грустно засмеялась я. – Ревную, конечно, но главное – боюсь за тебя. – Я сама устала от преследований и, честно говоря, уже ненавижу своего навязчивого обожателя. Сто раз прогоняла, объясняла, что наши судьбы сплелись случайно, а он все равно ходит. Надоели гневные взгляды матери, считающей, что у меня нет гордости. А я не умею грубо и резко говорить, по-хорошему хочу разойтись. Не могу побороть в себе жалость к потерянному человеку. Может, попробовать его перевоспитать? – спросила я у Вени, растроганная его заботой. – Ты что! Он этого только и ждет! Будет подыгрывать тебе, делать вид, что исправляется, – энергично возразил Вениамин. – Мне сначала показалось, что я смогу полюбить его по-взрослому: серьезно, не бездумно. Я радовалась его успехам в школе, на сцене, в колхозе. В нем много хорошего, понимаешь? Я боюсь, что он сломается из-за любви ко мне и пропадет. Не смогу тогда себе простить. Обидно влюбиться в недостойного человека, не способного понять другого, – откровенно созналась я. – Себя жалей. Он хитрый. Умеет играть на струнах души. Понял твое слабое место – доброту, и использует ее. Может, ты на самом деле его любишь? – Даже от влюбленности следа не осталось! Никак не разберусь: его любовь – роковое наваждение, бесовское неистовство упрямца или просто большая глупость? Хоть бы его в армию забрали поскорее! Говорят, там ребята здорово взрослеют и умнеют. – Его армией не исправишь. Сформировался он. Да и нехорошо на это надеяться. Девушка должна ждать, если проводила парня в армию. – Ты прав, непорядочно так себя вести. А он правильно поступает? У меня же нет другого выхода! Не могу от него отделаться! И мать каждый день ругается, думает, что я его люблю. Не понимает, что мне самой тошно от него. Знаешь, когда я была маленькой, то видела, как одну очень красивую девушку преследовал огромный, толстый, рыжий, краснолицый дядька. Она пряталась в общежитии, а он через дверь кричал ей: «Все равно моей будешь». Мне так жалко ее было, а теперь сама в такое же положение попала, – пожаловалась я, вздохнув тяжело и безнадежно. – А ты отцу скажи, – посоветовал Веня. – Не те у нас отношения. Он никогда не вмешивается в мои дела. А матери говорит: «Давай ее за Димку отдадим». Я им в ответ: «Не хочу с ним дружить. Бабушка воду из колодца тащит, а он с дружками в карты играет. Не нужен мне такой». Только они всерьез мои слова не воспринимают. Не понимают меня. Отец хвалит Димку, мол, талантливый, за полгода наверстал по всем предметам то, что упустил за предыдущие годы учебы. Поддерживает его в школе. Может, и правда спешит замуж пораньше отдать? Ты знаешь, мне сейчас в голову к двум радостным строчкам пришли две грустные: «Мир полон чудных грез! И было хорошо и просто. Но начинается всерьез, Что начиналось несерьезно». Прилежно поразмыслив, я поняла, что не хочу, чтобы Димка мне детство портил. Мне только четырнадцать! Может, избавлюсь от него, если родители в техникум отдадут? – ища сочувствия, обратилась я к Вене. – Тоже выход, – ответил он неуверенно. – У Димки есть повод всюду ходить за мной после того, как моя мать пообещала ему голову оторвать, если со мной приключится нехорошее. Теперь он говорит, что охраняет меня. Я мечтаю о таком парне, чтобы мы понимали, уважали друг друга. Не нужна мне дружба с ревностью, нудными спорами, обманами, недомолвками. Еще не познала настоящей любви, а уже научилась не верить. Отчаялась я понять Димку. Ладно, Веня, спасибо, что сочувствуешь. Побегу домой, а то опять придется выслушивать попреки матери: «С Димкой валандалась?!» И начнутся незаслуженные оскорбления, – вздохнула я. Иду домой и скулю: «Почему я бесхребетная? Жалею Дмитрия? И тем самым оставляю ему надежду? Глупо делаю…. Человек считается порядочным, если любит всю жизнь одного. Я не хочу быть ветреной. А если ошиблась, не в того влюбилась и быстро разочаровалась, почему всю жизнь должна мучиться? Может, я как мать беспокоюсь о том, «что люди скажут»? Нет. Так в чем же дело? С раннего детства я патологически боюсь стать плохой. Еще в первом детдоме был заложен подсознательный страх оказаться в числе презираемых, гулящих. Он сторожит меня и не позволяет легко расставаться с друзьями?… Ну, допустим, разбежались мы с Димкой окончательно. Чем такой, лучше никакого! А дальше что? Он все равно из вредности не позволит никому из ребят дружить со мной. Ерунда! Отстанет, когда встречу настоящую любовь, которой нет преград!» А мать оказалась права насчет характера Дмитрия. Вот что значит педагог! А может, жизненный опыт? Лежа в постели, опять прокручиваю в голове события последних месяцев. Говорят, будто любят ни за что. Неправда! Просто так можно только ненадолго влюбиться. Чтобы любить, нужно соприкасаться душами. Дмитрий сначала показался мне особенным. Только вышло, что «умная голова дураку дана». В сущности, он обыкновенный. Разуверилась я в нем. Заносчивый, лживый, самонадеянный, с тяжелым строем чувств и праздностью готовых суждений. Баловень. На развлечения у стариков деньги выпрашивает, разгружать вагоны на станции не хочет. С его-то силой? Постыдился бы! На математической олимпиаде не получил грамоты и мне сказал, что знаний маловато. Я сначала обрадовалась его честности, а потом подумала: «А кто виноват? Зачем часами в карты играл?» Имеет хорошие умственные и физические возможности, а силы воли ни на грош. Лодырь. Когда мы одни, он мечтает о Москве, об МГУ, а дружкам взахлеб рассказывает о бандитах, которые печатают деньги, завидует уму воров, вскрывающих самые сложные электронные замки, и при этом цитирует О. Генри. Мне в любви объясняется и тут же ходит с дружками к молоденьким медсестрам из Мурманска. Говорит, что от скуки. Я тогда впервые усомнилась в его порядочности и замкнулась в оскорбленной гордости. Не верила ему, но всеми силами души жаждала верить. Да только искренность и непринужденность отношений сразу исчезла. Любовь, может, еще и тлела, но уже еле дымилась. Она слишком загружена ненужным хламом. Самолюбия нет (в хорошем смысле этого слова). Ни батогами его не прогонишь, ни унижением. Почему я должна ему прощать? Сестра Люся рассказывала, что, когда жених ее подруги изменил ей перед самой свадьбой, она сразу ушла от него со словами: «Не хочу всю жизнь мучиться ревностью». Венькина мама как-то грустно сказала: «Любовь – это цепь бесконечно возобновляющейся веры». Не нравится мне эта фраза…. Не могу заснуть, перемалываю жалкие воспоминания о Диме, бредовые мысли. Не пришлись они по сердцу. Что же я так переживаю? Надо срочно рвать «цепи рабства» своей неуверенности! Рвать решительно и бесповоротно! Душа Дмитрия пресная, черствая, как неудавшийся пирог. Не подходит он мне. Не понимает он степень нашего духовного несходства и наши расхождения по многим житейским вопросам. Витек, мой солнечный друг! Мне трудно с Димой. Радость первых встреч превратилась в горечь нудных перепалок. Собственно счастье-то и не успело начаться. Было любопытство к новым ощущениям, интересно было познавать друг друга. Иного чувства так и не возникло. Не было желания коснуться рук, тем более губ…. Нет, это не любовь. Может блаженство любви принадлежит к другому порядку чувств, пока мне неведомому? Люся объясняла, что когда человек не влюблен, его чувства сводятся к теоретическому интересу и не затрагивают глубинных желаний. Разве правильно любить, не оценивая характера партнера, серьезно не размышляя о совместном будущем? А может, порядочность и рассудочность как верные друзья стоят на защите моих эмоций? Но ведь раньше я хотела, чтобы Дима приходил. Замирала от одной мысли, что скоро увижу, услышу. Ждала, скрываясь от родителей, бегала на свидания. Сидели на тополе, болтали. Была игра с приключениями? А сердцем-то не рвалась…. Как быстро ушло все хорошее! Потому что начались обиды, непонимание, выяснение отношений. Как на классном собрании ему выговаривала. Это не избавляло от ссор, от будничных встреч, которые не радовали. Разве это любовь? Наверное, во мне борются детскость и взрослость? Я больше не стремлюсь его видеть. Моя первая влюбленность к Виктору была яркой праздничной! Бабушка говорила, что «когда настоящая любовь придет, сразу почувствуешь». А у меня от Дмитрия одно раздражение и жалость…. Наверное, в каждой девчонке подспудно должно существовать благословенное наитие, способное указать на необходимость вовремя разорвать невидимые нити, еще не начавшихся серьезных привязанностей с недостойным тебя человеком, чтобы не наделать взрослых глупостей. Но этого мало. Нужна еще уверенность и воля для совершения этого трудного поступка. Витек, дорогой мой друг! Как бы ты поступил, чтобы всем в этой ситуации было хорошо? Такого не бывает? Я не люблю делать людям больно. Мне легче самой страдать. А зачем страдать? Надо что-то предпринимать, а не предаваться отчаянию. Нет, не доросла я до взрослой любви. Она для меня – непосильная ноша. Я даже не признаю будто бы безвинных детских поцелуев, потому что они – ступенька к взрослости. Боюсь и не хочу ее переступать. Не тороплюсь переходить границу между духовной и физической близостью. Не влекут меня взрослые отношения. Наслушалась от девчонок с нашей улицы трагических историй. Что может быть лучше гармонии и чистоты духовной, платонической любви! Хочу, чтобы сердца души и мысли любящих всегда звучали в унисон. Хочу любви светлой, чистой, искренней, радостной! Или никакой. Пусть детство продолжается! Память еще пыталась догонять уплывающие, растекающиеся мысли, но беспокойный прерывистый сон уже окутывал меня теплым воздушным покрывалом. АНДРЕЙ Люблю поездки в город! Они так обогащают и одновременно развлекают меня! Каждый раз я будто попадаю в новый, особенный мир. Мать рано ушла в институт, а я выспалась и спустилась в парк. Иду по асфальтной дорожке в поисках скамейки. Ранняя весна оголила на газонах обрывки бумаги, ржавые консервные банки, битое стекло. Неужели люди будут сидеть около этих мусорных куч до майских праздников? Огляделась. Сотни «солдатиков» облепили с солнечной стороны пни и трещины коры деревьев. На бугре сквозь прошлогодние листья пробивается нежная чистая трава. В низине кто-то устроил себе уютное «гнездышко» из четырех стволов засохших деревьев, сложенных квадратом. Над ним склонились светлокорые развесистые ивы. Увидела лавочку, со вкусом встроенную между двумя березками. Обрадовалась. Красиво как! Сажусь,… с треском падаю и вскрикиваю: «Какая же дрянь подлянку устроила?!» Осматриваю аккуратно оструганную и раскрашенную доску. Снизу подпилена. «Чья же черная душа не поленилась отвинтить огромные болты?» – удивилась я изощренной фантазии «шутника». Хорошо, что я «попалась на удочку», а если бы у какой-либо старушки с сердцем плохо стало от испуга? Вспомнила, как сцепилась с мальчишкой в трамвае. Сидит он и железной трубкой царапает спинку кресла. Отнять инструмент не смогла. Спрятал за пазуху. А когда я выходила, он, нагло улыбаясь, снова принялся за «работу». Я ему: – Не ты красил, не тебе и сдирать! А он мне в ответ: – Дура! Поговорили! Нечего сказать!… В тот же день наблюдала жуткую картину. Группа мальчишек одного травила. Грубо обзывали, высмеивали, сбросили его шапку на землю и заставляли поднять. С самозабвением предавались «развлечению». А он стоял взволнованный, возмущенный, с гордо поднятой головой. Старался не выпустить слезы незаслуженной обиды. Ни единым словом не уступил банде шакалов, точнее стаду баранов, которые смелые, когда главарь-пастух рядом, и когда все на одного. Выстоял! Не покорился. Повернулся на сто восемьдесят градусов и пошел домой, напоследок крикнув: «Шапку мне домой принесете!» Я по глазам видела, чего ему стоило геройство. Небрежность в походке была у него от нервного перенапряжения. У самой такое случалось в детстве, когда пыталась защитить чувство оскорбленного достоинства. Вера в справедливость тогда очень помогала, приумножала силы…. Иду по аллее. На лавочке – группа студентов. Все смеются. Любопытно, что их так развеселило? Худой, высокий молодой человек с трагичным выражением лица и жестов стоял на коленях и жег кучки листочков. Потом, воздев руки к небу, произносил какое-то заклинание и под хохот друзей разбрасывал пепел. – Что вы сейчас делали? – поинтересовалась я. Студент грустно посмотрел на мое любопытное лицо и серьезно объяснил: – Исполнял ритуал наших предков. Молился языческим богам. – А что сжигали? – Методичку по истории. Двоечник я, понимаешь? А теперь опомнился. Завтра отчислят, если сегодня не сдам экзамен. Эх! Скорее бы на пенсию! – добавил он горько-шутливо. – Вы пьяный? – Нет, взволнованный, испуганный. В его голосе уже не было куража. Ребята сдержанно успокаивали его: – Пошли. Мы под дверью всей группой стоять будем. Молодой человек неуверенно улыбнулся и поднялся со скамейки. Я проводила его взглядом. «На вид взрослый, а на самом деле – совсем еще ребенок», – подумала я, искренне жалея молодого человека. И этот момент почувствовала себя много старше и серьезнее студента-неудачника. Заморосил дождь. Я вернулась к дому под навес. Нетвердым шагом ко мне подошел сосед по нашей коммунальной квартире. Впервые вижу его пьяным. Сегодня он мне не нравится. Удивительно, как водка гадко меняет человека?! Дядя Алексей, увидев в моих глазах неодобрение, взялся за голову и застонал: – Вот и ты меня осуждаешь, чистый, нежный, добрый человечек. И я таким был. Знаешь двух женщин из пристройки? – Видела. Наштукатуренные и раскрашенные. Противные тетки, – брезгливо передернула я плечами. – Родители старшей, до революции Дом терпимости держали. Друг меня к ним затащил, когда мне за квартиру нечем было заплатить. Полгода туда ходил. А теперь держу любимую женщину в руках и ничего не чувствую. А мне только двадцать шесть! Моя жизнь закончилась! Не знал, что такое может произойти. Михаил продолжает там бывать, а я сгорел. Сам виноват. Хотел с жизнью расстаться. Не смог. Теперь вот пью, – исповедовался передо мной сосед. Я не понимала беды дяди Алексея, но жалость заполонила мое сердце. Мне захотелось утешить его: – Вылечитесь. Только не пейте, пожалуйста, Вы талантливый, я видела ваши резные работы и картины. Хозяйка показывала. Что вам еще надо в жизни? – Любить, чувствовать! – Влюбитесь еще, не переживайте. – Учебу забросил. Не верю, что все хорошее вернется! – опять застонал сосед. Он вытащил из кармана точеную каменную фигурку гордой птицы и сказал: – На счастье тебе, хороший человечек! Подошла моя мать. Я быстро сунула подарок в карман шаровар и попрощалась с соседом. «Какие трудности ожидают меня в студенческой жизни, если отдадут в техникум? Сумею ли преодолеть их одна?» – задумалась я о своем будущем. * А вечером пришел сын хозяйки Андрей. – Дядя Андрей, у вас есть свободное время? – обратилась я к нему. – Не называй меня дядей, – попросил он. – Не буду. Можно с вами поговорить про студенческую жизнь? – Можно. Сегодня могу позволить себе расслабиться. Я в университете учусь. Нагрузка большая. Хожу, конечно, в театры, музеи посещаю, но бездарно время не трачу, – улыбнулся Андрей. – Расскажите, пожалуйста, про университет, а то я в селе живу, как колпаком от мира отрезанная. – Что конкретно тебя интересует? – Хотя бы вступительные экзамены. – Поступал я дважды, – начал Андрей тихо. – Сначала на юге страны. Запомнился письменный экзамен по математике. Решил все задания за сорок пять минут и уже поднялся, чтобы сдать работу, но тут худенькая девочка, что сидела сбоку, потянула меня за рубашку и прошептала: – Не спеши умником себя выставлять. Я сел и заново проверил работу. Где-то ответ не свернул, где-то квадрат потерял при переписывании с черновика, на чертеже буквы перепутал. Я с благодарностью взглянул на девчушку, на косички с белыми бантиками, ситцевый сарафанчик и наивные, добрые голубые глаза. Она улыбнулась. В это время абитуриентка, которая сидела сзади, принялась толкать меня в спину карандашом. Я оглянулся. Преподаватель, подскочил ко мне и предупредил: «Еще раз повернешься, – выгоню!» Я терпел, но острый карандаш мешал мне думать. Девушка зашептала: «Положи решение на край стола». Мне не хотелось давать списывать, но я все же положил черновик с тремя примерами рядом с собой. Не прошло и пяти минут, как опять мою спину начал долбить «дятел». Тут я сообразил, что, раз девушка не смогла справиться с контрольной, то, наверняка, не сумеет дополнить решение своими пояснениями. А это значит, если я позволю ей списать всю работу, то мы оба получим двойки! И теперь, сколько наглая ни клевала меня, я не поддавался. Тогда она зашептала: «Сколько будет стоить решение?» Я мысленно возмутился и пошел сдавать работу. На следующий день я зашел в приемную комиссию, чтобы узнать результат экзамена и увидел, как высокий худенький абитуриент в круглых очках, утирая градом текущие слезы, умолял председателя комиссии дать ему контрольную любой сложности. Преподаватель совал ему в лицо правила поступления в вуз. Молодой человек, срываясь на фальцет, кричал: «Я не могу вернуться домой с позором, я был лучшим учеником в школе. Я не виноват, что кто-то списывает! Я не видел. У меня плохое зрение. Не уйду отсюда! Помогите!» Председатель вдруг решительным жестом подозвал секретаря: «Печатайте приказ. Вызывайте членов комиссии и собирайте всех абитуриентов, у которых двойки по причине списывания. Будем спасать пострадавших». Из «черного» списка явилась половина. Потом я узнал, что экзамен принимал самый строгий и самый любимый студентами профессор математики, ученый с мировым именем. – Поступила та девушка, которая к вам приставала на экзамене? – спросила я. – Я ее больше никогда не видел. – В какой еще университет вы поступали? – продолжила я расспросы. – Не говори мне «вы», я еще студент. В прошлом году поступил в Московский университет – главный вуз страны! – Гордишься? – Еще бы! – В Москве вступительные экзамены чем-нибудь отличались? – Еще как! Представляешь, в первом вузе на каждые тридцать абитуриентов было по два экзаменатора. А в Москве только мы взяли по билету, как тут же к каждому из нас подсели по два преподавателя и стали внимательно наблюдать, как мы готовимся. Мой экзамен длился четыре часа. Я так устал, что, когда возвращался по длинному коридору, пол под ногами ходуном ходил. А на зачислении я впервые в жизни был пьян от счастья. – Почему сразу в Москву не поехал? – Мечтал, но боялся. Но случай, происшедший с моим другом-четверокурсником, потряс меня, перевернул всю жизнь и сделал решительным. Удивительный был парень. Поступил в шестнадцать лет, великолепно знал два иностранных языка, потому что его мама – учительница английского. На занятия ходил редко, но когда появлялся, то сдавал зачеты лучше всех. Преподаватели обижались на него за пропуски, но, побеседовав, восхищались уровнем его знаний и ставили только пятерки. Когда он приходил в группу, студенты буквально набрасывались на него, и он терпеливо отвечал на все вопросы. Однажды он сдавал экзамен нашему самому знаменитому профессору и так увлекся, доказывая теорему, что стал толкать преподавателя в плечо и говорить: «Ты понял?». Ребята испуганно ожидали, чем закончится «неформальное» общение их друга. Профессор поставил пятерку и пожал Саше руку. А в конце четвертого курса один преподаватель за пропуски не допустил его к экзамену, и Сашу отчислили. Никто не защитил, будто не заметили, что ушел талантливый, пусть даже немного странный студент. Никто не заинтересовался им, не взял к себе для научной работы. Весь курс ходил просить за него. Девушки даже со слезами. – Где он теперь? – заволновалась я. – Ребята говорили, что работает с заключенными на химическом заводе у себя на родине, в Курске. Пить стал. Ходит по улицам и формулы вслух произносит. Очень умные люди часто бывают беззащитными. К тому же он без отца рос. В Московском университете на него сразу бы обратили внимание. Я представила себе голубоглазого с рассеянной улыбкой молодого человека, задумчиво бредущего по темным улицам города. У него большой красный нос и, от безысходности, опущенные худые плечи. Некоторое время мы с Андреем молчим, укладывая на дно души тяжесть обиды на несправедливый мир безразличных людей. – Потом и со мной произошла неприятная история, – снова заговорил Андрей. – Готовил я доклад на первую в моей жизни осеннюю научную конференцию. На предварительном прослушивании понял, что моя работа на порядок лучше работ пятикурсников. Наверное, потому, что уже с седьмого класса заинтересовался проблемой, изложенной в докладе. Руководитель конференции сказал мне прийти на заседание секции к четырнадцати часам. Мои друзья удивились, потому что обычно чтение докладов к обеду заканчивалось. Я был еще неопытным и послушался преподавателя. А когда пришел, то зал был пуст. Чуть не расплакался от обиды. На весеннюю конференцию сам не пошел, потому что уже принял решение: уехать в Москву. А тут еще одна неприятность случилась. В течение семестра я подрабатывал на вокзале грузчиком. Деньги копил, чтобы в сессию питаться лучше. Ведь приходилось десять зачетов и пять экзаменов за полтора месяца сдавать. К концу сессии сил уже не хватало. Я даже шоколадку позволял себе купить перед экзаменом или стакан сметаны. Так вот, готовился я в тот день к защите первой курсовой. Открыл потайной карманчик сумки, – а денег нет! От волнения кровь хлынула из носа. Лег на кровать и думаю: «Чем буду жить целый месяц? В сессию на вокзал не побежишь». Полежал с полчаса и пошел в университет. Захожу в столовую, беру чай и три кусочка хлеба. Вдруг подходит к моему столу девушка с раздачи и подает второе. Смутился я. Шепчу, что когда-нибудь отдам долг. Ем, слезы смахиваю. И стыдно за себя, и радостно за добрую девчушку. Чуть не задохнулся от нахлынувших чувств. Сглотнул еду – и бегом на кафедру. А там сюрприз меня ждал. Комиссия еще не собралась, а мой друг по группе Мишка уже отчитывался перед своим руководителем. Потом тот преподаватель меня вызвал. Я удивился, что защита идет в присутствии одного преподавателя, но пошел к доске. Посыпались вопросы, не касающиеся моей темы. Я отбивался, как мог. Понял, что «засыпает». Группа замерла в волнении и растерянности. Преподаватель Титанов поставил мне тройку и вызвал следующего. Я никогда в жизни не получал троек. Четверки были большой редкостью. У меня все плыло перед глазами, лицо горело. Я плохо соображал и уже не чувствовал обиды. Как «замороженный» просидел до конца. Не слышал, как собралась комиссия, как отвечали сокурсники. Когда ребята вывели меня из аудитории, кто-то из них сказал: «Это была настоящая, в прямом смысле, защита». Потом мы обо всем узнали. Оказывается, мой и Мишкин руководители были в ссоре. Иссякла последняя капля терпения, и я занялся переводом в Москву. Не разрешили. Пришлось сдавать вступительные экзамены…. Я смотрю, ты совсем нос повесила. Не грусти. Все закончилось хорошо. Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь веселое? – Хочу, – прошептала я, чуть не плача. – В общежитии у меня был друг. Ростом около двух метров. Спортом занимался. Все считали его добряком. Нетрудно прослыть добрым, когда отдавать нечего. Но он был на самом деле хорошим парнем. И, как большинство студентов, вечно голодал. Для него столовская порция – на один зубок. Он как-то обозвал наш общепит «Бухенвальдом», так его чуть из вуза не выгнали. Тренер спас. В сессию Митя особенно страдал от голода. И что же придумал? Ставил внутрь пустой коробки из-под торта миску и шел в столовую. На второе у нас чаще всего давали жирную свиную поджарку. Митька подсаживался к любому столику и начинал «трепаться». Его любили за веселый нрав. Но тут он целенаправленно рассказывал байки про противное жирное мясо и сало. У некоторых студентов, со слишком образным мышлением, не выдерживали нервы. Есть и без того невкусную пищу, они уже не могли и отставляли тарелки. А Митька, выждав удобный момент, наполнял свою знаменитую миску. Прием, конечно, не назовешь честным, но я прощал ему. Он же честь вуза на соревнованиях защищал. До сих пор с ним переписываюсь. – А экзамены в сессию трудно сдавать? – Чем лучше подготовишься, тем меньше волнуешься. Иногда смешное, неожиданное случается. Помню такой случай. Вел у нас теорию вероятностей профессор Чернаков, ученый с мировым именем. За месяц отчитал все лекции и улетел сначала в Америку, потом в Японию. Приехал в конце семестра и назначил день экзамена. В указанное время одни студенты разговаривали о том, как профессор принимает экзамены, другие повторяли лекции, не веря в то, что «перед смертью не надышишься». Я тоже пробегал глазами самый сложный раздел. Появился профессор и с веселой усмешкой сказал: – Ну, молодые люди, положите свои лекции на мой стол и идите в коридор. У некоторых ребят лекции были спрятаны под одеждой. Остальным не хотелось их подводить. Профессор, заметив нерешительность в наших рядах, грустно усмехнулся и, подчеркнуто вежливо, предложил всем прийти через пять минут. Конспекты мои были своеобразные. На правой странице я записывал лекции, а на левой цветными карандашами дома вносил пояснения из различных учебников. Тут же я помещал свои стихи о любви и эпиграммы на преподавателей. Первую страницу украшал портрет моей любимой девушки. Эпиграфом к курсу теории вероятностей я поставил критическую фразу в свой адрес. Она точно характеризовала мою неудовлетворенность жизнью. «Моя жизнь, как бездарная проза, пишет страницы серые…». В коридоре резинкой я попытался убрать со страниц «произвольную программу». Но тщетно. Пять минут прошли. Притихшие студенты сдавали тетрадки. Первая шестерка самых смелых заняла свои позиции. Им предстояло показать группе, что и как требует экзаменатор. Чернаков внимательно изучал записи студента, потом три раза открывал конспекты лекций в любом месте, задавал три вопроса и только после этого, в зависимости от качества ответа, давал студенту задачи и вопросы к билету. Конечно, задач студенты боялись больше всего. А я с беспокойством думал о том, как воспримет профессор мои «пестрые» лекции. «Если поймет мои «дополнения» к лекциям как оскорбление себе, то экзамен мне сдать будет трудно. А если он с юмором, то это мне не помешает», – рассуждал я. Прошло два часа. Вышел первый измученный студент. Оказывается, чем больше делаешь ошибок при ответе, тем больше получаешь дополнительных вопросов. У кого не все конспекты, тем еще хуже. А если лекции разорваны на шпаргалки, то лучше вообще такому студенту не появляться на экзамене. Чернаков сказал одному: «Даже шпаргалки не позаботился написать. Многое могу простить, только не лень». Слышу свою фамилию. Экзаменатор открыл мои лекции, внимательно осмотрел портрет моей избранницы. Прочитал эпиграф и с явным любопытством взглянул на меня. Я опустил глаза. Потом профессор принялся изучать качество записи лекций. Тут я не беспокоился, потому что умудрялся записать слово в слово теорию за любым преподавателем, включая шутки и анекдоты, какие случалось услышать на занятиях. Чернаков с интересом ознакомился с расшифровками текста лекций. Затем прочитал пару стишков. Для меня эти несколько минут показались вечностью. Наконец, он открыл тетрадь и потребовал объяснить формулировку из той самой сложной лекции, которую я повторял перед тем, как войти в аудиторию. Я мгновенно процитировал и раскрыл суть вопроса. Страница с законом еще «стояла» перед глазами. Два других вопроса оказались для меня совсем легкими. Я без затруднений «расправился» с ними и застыл в ожидании номера билета и задачи. Но Чернаков снова открыл первую страницу лекций и еще раз прочитал эпиграф. Потом вдруг взял мою зачетную книжку, и что-то написал в ней. Я не решился открыть ее и вышел из аудитории как в полусне. Ребята кинулись ко мне с расспросами: – Что поставил? – Почему задач не давал? – Как ты умудрился за несколько минут сдать экзамен? Я сам был изумлен, но ребятам ответил весело: «Стихи надо писать!» Понимаешь, хорошему преподавателю не надо много времени, чтобы оценить знания студента, потому что он, прежде всего, психолог. Мать у тебя такая. Лекции в пединституте читает, эксперименты в школе проводит. Учитель-новатор! Очень просто и достойно держится в этой новой роли. Без высокомерия, но уверенно. – Моя? – удивилась я. А про себя подумала: «Обычная, только очень строгая. В чем заключаются ее эксперименты? Кто бы мог подумать? А на вид простая, даже чересчур. Не может она быть высокомерной, слишком скромная». – Со стороны человек виднее, – пояснил Андрей, увидев в моих глазах недоверие. – Она ищет новые пути в обучении сельских детей, у которых много времени уходит на домашние дела и сельскохозяйственные работы, разрабатывает методику работы с учащимися из интернатов и детьми с заниженными способностями. – Я вижу мать за домашними делами, поэтому в школе уже не воспринимаю ее на все сто процентов только как учителя, – объяснила я свое удивление Андрею. – Учителям труднее своих детей воспитывать. Тайны для них в педагогах нет. Для меня в младших классах учительница была непререкаемым авторитетом, казалась чем-то особенным, недосягаемым. Твоей матери многое дано от природы – и красота, и ум, и тонкое чувствование. Только нет у нее возможности для полного самовыражения, чтобы показать свои способности тем, кто мог бы ее понять. Ей необходима взрослая аудитория, общение с равными, – сказал Андрей задумчиво. – Откуда ты все знаешь? – удивилась я. – Два раза побывал на ее лекциях, пока знакомую ожидал. Знаешь, от учителя в жизни каждого человека очень много зависит. Детьми мы этого не понимаем. Есть у меня старший товарищ. Вадимом зовут. С учителем не поладил. Разозлился, школу бросил, в училище ушел. Учиться там было легко. Но ведь душа не лежала к специальности! Декан мой в институте как сказал Саше? «Ты взрослый, я тебе не нянька. Получай, что заслужил за непосещение занятий. Пусть жизнь тебя научит». Вроде и прав. Только Саша не выдержал, сломался. А мастер Вадима говорил, что мы друг за друга в ответе. Назначил его старостой в группе. С добротой и заботой чувство ответственности прививал. Позже талант в Вадиме раскрылся редкий. Теперь он артист. Твоя мать из таких педагогов. Не веришь? Думаешь, у ярких личностей морщинок на лице не вижу? – пошутил Андрей. – Нет, ты прав. Важно в трудную минуту встретить такого учителя, как тот мастер. Я в первом классе знала одного человека, папу моей подруги. До сих пор забыть его не могу, потому что впечатление произвел, открыл новое, интересное; будто на миг осветил весь мир, представил жизнь иначе, все мелочи убрал или сгладил, главное показал. Я много позже это поняла. Андрей посмотрел на часы. Я скрылась за дверью своей комнаты. Все мои мысли занимали слова Андрея о моей матери. ВТОРОЙ УРОК Мать уехала в Обуховку. Отец проводит за нее занятия. А у меня появилась возможность, не боясь выговора, сбегать к Леше Воржеву и Кате Ступицкой. Зашла в пятый «А», а класс пустой. Только Лидия Ивановна за учительским столом проверяет тетрадки. Она сняла очки и с интересом посмотрела на меня: – Заходи, чего в дверях застыла? У Кати сейчас математика, а Леша дежурит. Скоро придет. Подождешь? – А можно? – Конечно. Сижу. Ерзаю. Не могу без дела. – Хочешь почитать сочинения моих ребят? Возьми вон те тетради по развитию речи. Сегодня на перемене мы посещали школьный сад. А там ярко-зеленая лужайка вся в желтых солнышках-одуванчиках. Один мальчик наступил на одуванчик, а я вскрикнула: «Ой! Ему же больно!» И мы дальше пошли любоваться, как цветут яблони, груши, сирень. Мне так хотелось, чтобы ребята прониклись их красотой! Потом на уроке они сочинение писали. Обрати внимание на строчки, которые я выделила, – попросила учительница. Читаю. «Верба надела белые пушистенькие перчатки…». «Каштан расставил белые свечи…». «Наш сад превратился в волшебную сказку…». «Каждую весну он дарит нам разноцветное счастье…». «Лазаем, ломаем яблони и сирень, а они все цветут и радуют…. Теперь не хочется их ломать…». «Первозданная, изумрудная зелень травы. Чудо!…» Володя Егоров написал: «Одуванчик, одуванчик, ты сияешь, как огонь, и запах у тебя чуден, и красив ты, и весел, этим радуешь нас. Но срывать тебя мне больно! На полянке всем вам вольно. Там с семьею ты сидишь: с мамой и папой, с сестренкой и братишкой, с дедушкой и бабушкой. Дома тебе лучше. Там – вы дружная семья. Как хорошо смотреть на природу!» Вспомнила отрывок из сочинения Илюши Григорьева, моего одноклассника. «Если у человека хорошее настроение, то ему хочется вести себя правильно, а когда плохое, он может невольно нагрубить кому-нибудь, даже тому, который ничем его не обидел. Тот, кому нагрубили, расстраивается или раздражается и может также обрушиться на невиновного. Получится что-то вроде цепочки, первым звеном которой был невоспитанный человек. Если цепочка замкнется, то все опять пойдет по кругу. Вот бы у всех людей всегда было великолепное настроение! Но так сделать невозможно. Значит это не выход. Мне кажется, что каким бы плохим ни был душевный настрой, надо держать себя в руках, вести себя достойно. Тогда, может быть, мир станет немножечко светлее». «Эти детдомовские дети пока пишут только о своих чувствах. Илья постарше, его уже волнуют взаимоотношения между людьми, он ищет решения, делает выводы», – размышляю я. – Тебе понравились сочинения? – спросила Лидия Ивановна, заметив, что я перестала читать. – Очень. Особенно Володино. Похоже на стих. – Белый стих. От избытка чувств так пишут. Ты поняла, что главное для ребенка? – Конечно. Мама, папа, дедушка, бабушка. И чтобы все были рядом, и вместе. – Лена в прошлом году написала: «Сосульки висят на углу школы и плачут, потому что девочки на весенние каникулы уходят». Ей грустно было одной в комнате оставаться. – А я когда к вам через парк шла, то подумала: «Золотистые весенние свечки на елях – как восковые, церковные, а на каштанах – светлые, праздничные, но мирские». Можно так в сочинении написать? – Конечно. Все можно! Это же твое восприятие, твой полет души. А ты чувствуешь, какие ассоциации, какие параллели ребята проводят?! Цепочку желаний с состоянием природы связывают. И всюду подспудное, глубокое стремление иметь свой дом, свою семью. Наивное, доброе, но такое до слез тоскливое. Видела дежурного мальчика? Он сегодня, прежде чем отдать мне тетрадки, стер плохое слово у друга на обложке. Ступенька за ступенькой поднимаю их на более высокий уровень, учу чувствовать, думать. Читаю их сочинения и понимаю, что «душа живет, мысль облекается в слова». Так написала моя девятиклассница. Вот как ты думаешь, зачем я показывала ребятам на прогулке жучков, бабочек, учила запоминать названия растений? Понимаешь, когда они в следующий раз придут в парк, то будут рады встречи с ними, как с хорошими друзьями. Я обращаю внимание ребят на многообразие красок природы, учу понимать ее поэзию, восхищаться ею. Хочу, чтобы в их сердцах оставалось меньше места для тоски и обиды на жизнь. – Мне кажется, Володя чувствует себя одуванчиком, на который наступили. Правда? – И не он один. У каждого из них тяжкий багаж прошлого. Но они его как бы заново создают, дополняя хорошим, желаемым и желанным. Детдомовский ребенок много теряет в развитии по причине отсутствия семьи. В детстве закладываются основные чувства, понятия, смыслы. Что недополучено до десяти лет, взрослому трудно, а подчас и невозможно, полностью наверстать и скомпенсировать. Некоторые аспекты сознания остаются в состоянии недоразвития. Отсюда частичный инфантилизм бывших детдомовцев. – Значит, моя доброта, нежелание признавать гадкое в жизни, обостренное чувство несправедливости – недоразвитие? – удивилась я. – Нет. Инфантилизм проявляется в том, что человек не понимает взаимоотношений и не может им противостоять, его восприятие жизни не соответствует возрасту. А ты задумываешься над различными проявлениями характеров людей, вникаешь, анализируешь их. Ты понимаешь, но многого не принимаешь в силу своей доброты, мягкости, жалостливости. Тебе не хочется верить в плохое. Одних детей встреча с жестокими жизненными ситуациями делает злыми, других заставляет бороться, третьи ищут добрые пути решения проблем. – Раньше я представляла себя Павкой Корчагиным, а сейчас внезапно четко и ясно ощутила себя князем Мышкиным. Его суть была и есть во мне. Я полностью не поняла взаимоотношений между героями Достоевского, но князь меня поразил удивительной глубиной натуры. Он тонкий, нежный, трепетный, чувствительный и трогательный. Он болезненно чувствителен или болен, и поэтому излишне чувствителен? Мышкин понимает несовершенство общества и пытается направить каждого, как ему кажется, на путь истинный. В этом его наивность? Он пробуждает в людях совесть, но это их раздражает, потому что, поддаваясь на его увещевания, они ненавидят себя, стараются подавить в себе нахлынувшие добрые чувства, которые мешают им жить и добиваться своих плохих целей. Люди издеваются над его порядочностью, используют его доброту и стесняются своих добрых поступков! Зачем нужен Мышкин? Чтобы люди острее чувствовали свои пороки? Пороками человек отличается от животного или осознанными добродетелями? – горячилась я. Лидия Ивановна спокойно объяснила: – Мир живет добродетелями большинства, а разрушается пороками единиц. Твоя цель – научиться выделять из массы людей коварных, лживых и злых. Мой дядя говорил: «Не уважаю людей, которые позволяют себя обманывать. Мозгами надо шевелить, и все будет в порядке. При этом доброта – не помеха. Даже наоборот». Ты понимаешь, почему я прививаю ученикам любовь к чтению? – перевела Лидия Ивановна разговор на любимую тему. – Чтение, незаметно для ребенка, влияет на формирование характера, воспитывает вкус, образовывает, совершенствует язык, учит жить осмысленно. Всех аспектов благотворного влияния чтения не перечесть. Это тема для отдельного, большого разговора. Для меня важно научить детей радости общения с любимыми героями, пробудить в них прекрасные мечты и стремление достигать поставленной цели. Когда у человека есть прекрасная реально достижимая цель, он не собьется с пути. А еще я хочу, чтобы жизнь моих учеников была интересной, наполненной, чтобы они имели больше поводов для радости. Мне жутко видеть пустые глаза запущенных детей, способных только есть, спать и справлять нужду. Если мы не поможем, то спутниками их жизни будет только водка и тюрьма. Умению радоваться, тоже надо учить. А детдомовских детей – тем более, – завершила беседу со мной учительница. Пришли на самоподготовку шестиклассники. Я вопросительно взглянула на Лидию Ивановну. «Можешь остаться», – благосклонно ответила она глазами. – Понравился вам вчерашний фильм? О чем заставил задуматься? – спросила учительница ребят. – Плохой человек не сделает такой фильм…. – Режиссер душу свою преподносил. Он душевный человек…. – Он говорит, что никогда не поздно раскаяться, попросить прощения…. – Человек может исправиться…. Главное – уметь дать оценку своим поступкам…. – Человек не должен быть безучастным к своей судьбе, только тогда он может себя изменить…. – Учит отвечать за свои поступки, – добавила Лидия Ивановна. – А еще фильм о том, что наше старшее поколение прошло испытание холодом и голодом. Сумеем ли мы теперь пройти испытание сытостью? Сытый и хороший человек – разные понятия. В богатстве тоже должна быть, мера, которая сохраняет в нас человеческое. Беспредельная жажда власти и денег губительна не только для отдельных людей, но и для всего человечества. Отсюда войны и трагедии миллионов. Запишите темы сочинений: «По-разному можно прожить…». «Жизнь и судьба». «Что запомнилось?» «Что удивило?» – А какое впечатление на вас произвел фильм «Война и мир»? – спросила Лидия Ивановна. Вместо ответа – молчание. – Не понравился? – удивленно вскинула брови учительница. – Понравился. Но мы Наташу Ростову совсем не такой представляли. – Ну что же, мне приятно, что в вашем творческом воображении она другая. Начинайте работать над сочинением, а мы с гостьей пока зайдем к девятиклассникам. Лидия Ивановна кивнула мне. Идем по длинному коридору школы, Я вспоминаю, сколько нервов стоило мне разрешение на посещение этого фильма. «Провинность моя была совсем мизерная. Усомнилась я в правильности утверждений учителя физкультуры. А он, конечно, бегом моей матери жаловаться. Коля давно ушел на станцию, чтобы билет достать, потому что очередь там жуткая. Море народу в кассу уже целую неделю. Все село хлынуло в кинотеатр. Вавилонское столпотворение! О школьниках я вообще помалкиваю. А я вожусь на кухне. Сковородки роняю. Злюсь. Вся школа там, а я как всегда с горшками-черепками. Можно было бы стерпеть, не впервой лишаться воскресного развлечения. Но ведь это «Война и мир!». К следующему выходному его снимут с проката, и останусь я с носом. Обидно и стыдно будет перед классом, что одна-единственная не посмотрела долгожданный фильм. Стрелка часов неумолимо движутся к семи. Чувствую, мать тоже на пределе. Осталось терпеть минут пятнадцать. Дальше не будет смысла нервничать. Я сжала зубы, чтобы не разреветься. Надо с честью выдержать наказание. Пусть ей будет стыдно, что из-за ерунды лишила меня зрительного изучения великого произведения. От этой мысли нервы чуть ослабли. – Не буду писать сочинение по Толстому, не буду участвовать в конкурсе, – с будничной интонацией говорю я, повернувшись спиной к матери. – Не буду делать доклад о преимуществах социалистической системы в кинематографии и недостатках капиталистической. Так можете и передать Ивану Стефановичу. Мать не выдерживает последнего аргумента и бросает мне плащ-палатку. Мне кажется, она сама лихорадочно искала выход из создавшегося положения и не находила, а тут спасительная подсказка! А может, в ней боролись педагогические каноны и житейская интуиция? На дворе ливень. Я натягиваю на босу ногу резиновые отцовские сапоги и громадными скачками несусь на станцию. Сплошная стена воды застилает лицо. Бегу в слепую. Спотыкаюсь. Расползаются ноги на вязкой липкой глине. Под сапогами трещат кусты, корректируя направления моего движения. Вот и станция. Двумя-тремя движениями счищаю с сапог грязь. Сбрасываю их и плащ вместе с потоками воды в углу у кассы. Женщина-контролер недоуменно и сочувственно смотрит на мое решительное разоблачение. Я на бегу бросаю ей деньги и влетаю в темный зал. Сажусь на ступеньки, решительно потеснив кого-то. Перевожу дыхание и вижу последние кадры журнала. Успела!»… Слышу спокойный голос Лидии Ивановны: – Я всегда долго обдумываю формулировки тем для сочинений. Для каждого возраста они разные. Главное – пробудить в детях желание раскрыться, научиться самим заглядывать в свой внутренний мир. Вот темы для девятиклассников: «А счастье было ли возможно?» «Зачем все делается на свете?» «Какая красота спасет мир?» «Змей в естестве человеческом зело прекрасном…». «Благодарю Бога за то, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник» И.А. Бунин», – объясняла она на ходу. Девятиклассники встретили Лидию Ивановну по-доброму ворчливыми словами: – Мы уже семь минут ждем Вас. «Дети – эгоисты, – шепнула она мне. – Чем больше даешь, тем больше требуют. Эти уже осознали необходимость образования и знания русского языка. Работают всегда усердно, с желанием». «Они любят ваши уроки, поэтому минуты считают. И вас любят, хотят видеть и слышать дольше других», – тихо высказала я свое мнение. Я уже заметила, что Лидия Ивановна очень не любит, когда о ней говорят хорошо. Она считает, что это ее долг – радостно обучать детей. После урока Лидия Ивановна зашли со мной к ее молодой коллеге. В комнате ученики вторых-четвертых классов вели оживленный разговор с воспитательницей на вольные темы. – Я теперь борьбой занимаюсь, – объявила Катя Чуносова. – Не жалко бить партнера? – спросила воспитательница. – Мы не бьем, а осторожно, по правилам «кидаем» на мягкий мат. – Для чего ты посещаешь кружок? – Сильной, здоровой хочу быть. Еще уверенной. – Девочек не будешь обижать? – Что вы! Только защищать, так тренер учил на первом занятии. – А мне запомнилось, как я с «партизанки» свалилась в бассейн и голову разбила. Еще мы метили кур краской, чтобы с соседскими не путать, а петух меня как давай клевать…. – А наша кошка с перепугу до берега доплыла, а я думала, что кошки не плавают, – захлебываясь, выпалила Алла Масютина. – Дай Коле Ступицкому высказаться. Видишь, как руку тянет, – улыбнулась воспитательница. Алла еще многое могла рассказать, но послушно села за парту, не опуская руки. Ей очень хотелось поделиться первым посещением своей родной прабабушки! – Меня ругали за то, что собаку дразнил. А я просто играл с нею! Собаке тоже нравилось, – объяснил Коля. – А меня на лето забирали в семью, на юг возили, кормили виноградом и мороженое давали, – сообщил Ваня Востриков. – Ваня, подожди, пока Тоня расскажет. Будь рыцарем. Ты уже говорил, – попросила воспитательница мальчика, сидевшего за партой в вольной, какой-то неуважительной позе. – А от нее мамка сбежала. Я все про всех знаю, – вдруг громко заявил Ваня. Класс на миг притих. По лицу Тони прошла тень, концы губ опустились, но она выдержала, не заплакала. У меня все внутри перевернулось при виде самодовольного мальчишки. Я зубами заскрипела, чтобы не обругать его. Воспитательница сделала вид, что ничего не произошло, и продолжила беседу. А я уже ничего не слышала. Волна обиды за девочку захлестнула меня, и я все силы тратила на то, чтобы не сорваться. В класс заглянул молодой и очень серьезный директор. Все сразу притихли, наблюдая, заметит ли он меня? Директор вошел и предложил мне уйти. Я испуганно взглянула на учительницу: «Достанется теперь Вам?» Но она спокойно спросила: – Тебе понравилось у нас? – Очень, – ответила я и вышла в коридор. После беседы ребята побежали в столовую, а Лидия Ивановна остановила Ваню: – За полтора года ты, к сожалению, изменился в худшую сторону. Зазнался? С чего бы это? Прерываешь беседу учителя, вторгаешься в разговор друзей. Обидел девочку перед всем классом. Добрее надо быть. Думай, прежде чем что-то сказать, учись ставить себя на место других. Размышляй, оценивай свое поведение. В этой жизни все надо заслужить: и любовь, и уважение, и хорошее отношение людей. От природы тебе дано достаточно ума, но надо уметь им пользоваться. Почитай сказку Ганса Христиана Андерсена «Лягушка-Путешественница». Может, что-либо полезное для себя найдешь. Ты еще мал, решать свои жизненные проблемы, но уже достаточно большой, чтобы их понимать. Я хочу, чтобы из тебя вырос достойный человек. А теперь беги, догоняй ребят. Да, хорошо, если бы ты перед Тоней извинился. Учись исправляться. – Как вы его! Он же еще маленький, – вступилась я за Ваню. – Иногда надо вовремя заметить проявление самолюбия, излишней самонадеянности, надменности, недоброжелательности и поставить малыша на место, но так, чтобы понял и раскаялся в дурном поведении. Плохое очень быстро прививается! Беды входят в дверь, а выходят в щелочку. Боюсь я, что пороки возьмут над ним верх, – с грустью сказала Лидия Ивановна. – Он понял, честное слово, понял, – пыталась я успокоить учительницу. – Много событий проходит перед маленьким человеком. Но не все трогают его сердце и глубоко проникают в душу, не все откладываются в голове. Иногда минутная встреча может перевернуть жизнь, а иной раз годы общения ничего не дают ребенку, кроме неприязни, раздражения или безразличия. – Вы читаете мои мысли! – удивилась я. – Восприятие действительности у домашних и детдомовских детей разное. Мы воспитываем их только словами, а домашние каждый день видят поведение родителей. Детдомовским труднее, когда они выходят во взрослую жизнь, тем более что внутри многих из них не реальный мир, а мир фантазий. Теперь я должна оставить тебя, мне пора домой, мама ждет. Она тяжело больна, – сказала Лидия Ивановна. Мы попрощались. «Как ее на всех хватает? Я, наверное, так не смогла бы. Много лет работает Лидия Ивановна в детдоме, могла бы привыкнуть к проблемам детей, стать безразличней, суше. А она все горит добрым пламенем. И у ребят она – несомненный авторитет», – подумала я. Только после уроков Лидии Ивановны я, наконец, вникла в слова моего учителя: «Литература – школа жизни». А Иван Стефанович на мои просьбы объяснить их смысл только усмехался: «Подрастешь, – сама во всем разберешься». Понимал ли он их так, как Лидия Ивановна, когда скучно пересказывал нам учебник? Вряд ли. ДРУЖКИ Идем с одноклассницей Ниной со станции. Кругом лужи. Ноги в резиновых сапогах с трудом вытаскиваем из грязи. И люди, и природа страдают от бурных дождей. Но низкие лучи закатного солнца, золотящего верхушки кленов, и беззаботный шелест берез настраивают меня на спокойный лирический лад. Я сочиняю на ходу очередной рассказ, а Нина слушает и вздыхает: – Какие люди бывают разные: один убить готов любимую, если она его отвергла, а другой дышать при ней боится, боготворит. Ребята в нашем классе хорошие, только мне нравятся те, которые постарше. – В классе есть с кем подраться, да не с кем поговорить? – смеюсь я. – Ты кого-нибудь из мальчишек со станции знаешь? – спрашивает меня подруга. – Некоторых, по олимпиаде. Есть там один неплохой десятиклассник. Он самый красивый из них, – отвечаю я задумчиво. – Чернявый? – Кудрявый блондин. – Разве он красивый? – Для меня, чем умней, тем красивей, – объясняю я. Мы догнали компанию взрослых девчат и ребят. Я их многократно встречала раньше. Они шутят, заигрывают друг с другом. Щуплый неказистый подвижной Витька со Шворневки, в нахлобученной на затылок кепке, походил на придурковатого, сбежавшего из психушки, и был очень не симпатичен мне. Гляжу, он нагло пристает к Людмиле с Красной улицы: «Давно на тебя глаз положил. Без ума от тебя. Ох, пощупаю сейчас! Видишь, зубами клацаю от желания. Загнусь без тебя, от холода копыта откину. Согрей, иначе кранты мне». Людмила раз его предупредила, два, а потом грубо «отшила»: «Иди ты к бесу! Чего пялишься, обормот безмозглый, ухарь забубенный! У тебя даже глаза набекрень. Пьешь как лошадь. Низвел себя до уровня идиота. Несносный! Да и ростом ты не вышел для меня. Всю изгваздал грязными руками! По себе дерево руби!». А он в ответ раскланялся с жутким высокомерием и шлюхой ее обозвал. Потом, упиваясь диким восторгом, завернул покруче и погуще…. Я сначала настороженно и брезгливо шатнулась в сторону, потом завелась: – Хорошая девушка для тебя – шлюха. Так как же ты тогда плохую обзовешь? Твои слова идут в разрез моему пониманию. Где хваленая мужская логика? – Посуди сама, все логично: она ни с того ни с сего разозлила меня, и я ей тут же гадость сделал. Сама доигралась-допрыгалась. Я самый непритворный человек, – развязно отозвался парень. Я опять поспешила вставить словечко: – Она правильно с тобой поступила, ты заслужил. Зачем приставал? – Это с твоей точки зрения правильно, – в недоброй ухмылке растянул губы Виктор. – Погоди, не понимаю! Объясни, – напористо потребовала я. За него ответила оскорбленная девушка: – Знаешь, почему сильный человек бьет слабого? Потому что тот сдачи не может дать. Поведение Витьки – явление того же порядка. – Заткнись! Как щас дам! – возмутился отвергнутый ухажер. – А я не возьму! – фыркнула Людмила. А ее подруга презрительно добавила: – И за этих кому-то приходится замуж выходить. – Я на все реагирую иначе. Говорю себе, что на дураков, не обижаются. Они все равно не поймут моих переживаний. Я не доставляю удовольствия таким людям. Обхожу их стороной, – сыпала словами, как фасолью из сухих стручков, Фаина с улицы Гигант. – Застрекотала! Зануда изрядная! Позлить захотела? Фасон держишь? Какие мы привередливые, с претензией на оригинальность! Брезгует нами! Сплошной выпендреж, черт побери! Людка его самолюбие задела, а он – по мозгам ее. Молодец! – взвился Славка, о котором по селу говорили будто он «свихнутый на девушках», а также снискал себе прочную славу «дамского угодника» и популярность шутника, хотя внешне был человеком ничем не примечательным. – Я хочу найти достойного, и не обязана тешить самолюбие твоего дружка. Меня не привлекают его манеры и пресловутая «вежливость». А он по тупости и упрямству не хочет этого понять. Измазан своей глупостью с головы до пят и еще кичится этим, – сердито объяснила свой отказ Людмила. – Футы-нуты ножки гнуты! Какие мы резвые да прыткие! Немыслимый гонор! Принца ей респектабельного подавай! Не желает довольствоваться малым, умного захотела! Забила себе голову всякой чушью! Поди, веришь в свою непревзойденность, в яркую звезду судьбы? Глупая! Каша в голове. Прикинь сама: некому здесь потакать, безвыходная у тебя ситуация. Нет, вы только на нее посмотрите! Кто из городских пацанов всерьез позарится? Разуй глаза. Признайся, страдаешь манией величия? Напрямик тебе говорю: не обольщайся! Сама со временем удостоверишься в моей правоте. Скороспелый твой вывод насчет Витьки. Нас тоже на арапа не взять. Не в том суть, что мы сомневаемся в твоем непогрешимом вкусе, главное то, что пренебрегаем им. Ты считаешь нас подлинными невеждами, воображаешь что твои мысли и чувства недоступны, непостижимы. Я же предпочитаю иметь собственное мнение: они нам просто не интересны. Не очень-то и хотелось тебя понимать, – ощетинившись, с негодованием огрызнулся Славка, изо всех сил стараясь защитить своего дружка. – Я тоже не гордилась бы дружбой с тобой. Странные у тебя понятия. Стыдно хвалиться нежеланием учиться, – решительно вмешалась я, пытаясь унять гулкую дрожь раздражения, но поглядывая на Витьку свысока. – Отстань! Чего привязалась! Ну, прямо репей какой-то! Что бы тебе не помолчать! На твоем месте я бы поостерегся так разговаривать с нами. Что лыбишься? Смотри, получишь у меня авансом по кумполу или так по сапатке врежу, мало не покажется, – прикрикнул на меня Колька, самый молодой парень в их компании, этакий толстый, нескладный, нелюдимый субъект. Отчетливо помню, что еще год назад мне импонировало его каждодневное, траурное состояние замкнутого молчаливого юноши. Мне представлялось, будто за непрезентабельной внешностью скрывается чистая яркая личность. А его мрачность, – наверное, результат перенесения тяжких страданий – принимала за глубину душевных чувств. – Как права, так сразу уймись, отстань? – упрямо не сдавалась я. – Не обращай внимания. Это у него возрастное. Пойдет в армию, там ему мозги на место поставят, – засмеялась Людмила. – Ну вот, будете теперь спорить до второго пришествия! Зря срамите парня, зря на него «Полкана спускаете», – вступилась за молодого парня Фаина. – Коля, могу тебя утешить. Мама рассказывала, что в ее детстве многие ребята были хулиганистые, а, повзрослев, стали отличными офицерами. Нашли приложение своей силе. – Они, наверное, не были зловредными и глупыми, – ехидно предположила подруга Людмилы. Посрамленный парень обиженно набычился и покраснел. Злобный взъерошенный стал. На глаза наползла пелена гнева. Он их глубже под козырек кепки упрятал. Чувствую, щекотливая ситуация. Что-то нехорошее повисло в воздухе. Не знаю, чем бы закончилась перепалка, только со стороны Нижней улицы появился веселый, беззаботный Дмитрий. Увидел меня, подбежал, познакомил со своими друзьями и примирительно сказал: «Повздорили? Не надоело еще взахлеб орать на всю улицу? Шабаш! Хватит препираться и собачиться! Спокон веку это ни к чему хорошему не приводило». Тема разговора сразу сменилась. Дмитрий, как всегда, оказался в центре внимания. А я иду и думаю: «Не в чести у хороших девушек Димкины друзья! Почему он дружит с ними, и, говорят, очень даже ладит? Что их объединяет?» Вскоре нам повстречался тощий как скелет никчемный верзила с ободранной щекой похожий на обезьяну, которая уже никогда не превратится в человека. (Любимая шутка учительницы географии.) Я знала вульгарного, задерганного, постоянно взвинченного, вечно расхрыстанного, неухоженного, безалаберного Валерку и сторонилась. Он вызывал у меня отторжение. Меня пугали его тяжелые, от постоянного перепоя, мешки под глазами, мясистые нахальные губы и злая недоверчивая ухмылка. Задира, «по пьяной лавочке» он вечно ввязывался в драки. Бесноватый малый. Я видела в нем человека изуродованного судьбой. Поговаривали, что его отец был в городе «крупной шишкой». (А может, врут). – Откуда подвалил? С какого фронта припожаловал? Ну и видок у тебя! Выкладывай, где сподобился головой приложиться, где ухитрился разукраситься? С кем бодался? Почему раньше не доложился, не обмолвился? – встретил его Дима веселыми вопросами. – В Лобановке «воевал» с Шуркой Малеем. Мы с ним накоротке, дружбаны. Можно сказать: не разлей вода. Я за него и в огонь и в воду. – Сдается мне, ты приставлен к нему. Расскажи толком, что произошло. Вы сговорились с ним или случайно все вышло? Разбитной и хвастливый Валера, будучи крепко под хмельком, не заставил себя долго упрашивать. – Чужаков в тех краях целая шобла завелась. К нам повадились шастать. Ты наверняка слышал. Но мы редко сталкиваемся. Помнится, зимой гурьбой навалились. Памятная выдалась ночь…. А тут Галка, лахудра чертова, мымра упертая, напрочь остыла к моему дружку Шурке. Отвергает любые поползновения с его стороны. Ну, он вдребезину, бдрубаря разругался с ней из-за Андрюхи. Тот пронырливый настырный, рыжая бестия. Чудовищная образина, медведь-медведем! Психованный до чертиков, вредный, приставучий хлюст этакий. Зацепила Шуркина зазноба и его сердечко…. Для куражу мы приняли забористого, на табаке настоянного самогону. Сначала нам хватало сил сдерживаться. Я ему говорю: «Чего по ней сума сходить? Мол, отвали моя черешня! Отступись от Галки. Не трогай девку, оставь все как есть». Думал мировой парень, а он ублюдок. Да, забыл сказать: «Трепло он к тому ж. Вечно ахинею несусветную несет! Наплел ерунды, а Шурка поверил, усомнился в Галке». Поначалу Андрюха что-то вякал, тявкал, потом они поцапались, сцепились, и давай всласть тузить-дубасить друг друга. Пришлось помочь Шурке. Сразились на совесть. Андрюха с неразлучным дружком был, с единственным, неповторимым. Некогда мне было хорошенько обмозговать дело. Сперва раздал по увесистых два тумака на брата, чтобы испробовали на себе мои кулаки. То разминка была. Потом я распалился, кол из плетня выхватил. Андрюха взъелся: «Гляди, куда «костылем» тычешь? А я уж озверел, ничего перед глазами не вижу. Кричу: «В дамки лезешь, зараза! Ты шибко умный, но и мы не лыком шиты. За нами не заржавеет! » Измывались от души, с диким сладострастием, с упоением. В общем, шикарная потасовка вышла! Здорово потрепали пацанов. Все крушили на своем пути. Выступили в варварском доисторическом великолепии! Навтыкали им здорово! Дали сокрушительный отпор проискам чужаков. Вот смеху то было! Натешились вволю. Измордовали обоих. Они нам в подметки не годятся. Я сшиб Андрюху с ног, сгреб в охапку и пересчитал ребра, так он чуть концы не отдал. Его потом в больницу увезли. А дружка мы в болотце хорошенько покурнали. Нахлебался вдоволь! Но и Андрюха мастак в своем деле оказался: смирением не отличался, нюни не распускал, лягался с угрюмой свирепостью быка. Яркий фонарь мне под глаз засветил. Ничего, теперь не посмеет к Галке сунуться, – притопывая ногами, прицокивая языком и, корчась от хохота, рассказывал Валерка. История ни мало не позабавила меня. Слушать ее было равносильно истязанию. Тупая бравада! «Судороги балаганного кабацкого веселья», как говаривали «в старые добрые времена». Так всегда не то снисходительно, не то презрительно шутила бабушка, глядя на какую-нибудь буйную компанию. – Что вытворяете! Чехарда какая-то! Не пристало взрослым решать споры кулаками. Глупая малышня пользуется этим приемом за неимением мозгов. А как же Галя? Зачем неволить ее? Кого она выбрала? – раздраженно спросила я, выказывая нежелание выслушивать кургузые фразы о подробностях драки. – Сдается мне, ты совсем не соображаешь. Она здесь при чем? Мужчины сами разберутся, – небрежно, вроде бы запанибрата, но с долей неприкрытого злорадства бросил Валера. В его словах сквозили насмешливые неуважительные нотки. Я не выдержала пренебрежительного тона собеседника и возразила твердо и веско: – Зачем драться? Раз женихов двое, значит, девушка должна решить, кто ей мил. Или ей нравится, когда из-за нее устраивают побоища? Она не может выбрать сердцем и ждет, кто победит в драке? Глупо! Я никому не позволила бы свою судьбу решать таким образом. Мы же не звери! Когда происходят драки «стенка на стенку» между сельскими ребятами и станционными, я их еще как-то могу понять. Это что-то вроде соревнований по борьбе. Но и то, при условии, что обе стороны по доброму согласию борются, а не из мести. – Хватит философствовать, – прервал меня долговязый, жилистый пучеглазый Леонид.– Ты, говорят, стихами здорово шаришь? Как это у тебя получается? Медлительный нерасторопный безнадежно вульгарный, но добрый и безобидный Леонид обычно произносил около клуба в компании девчат незатейливые шуточки с тупой торжественностью циника. Тем и запомнился мне. Я обрадовалась приятной теме разговора и объяснила: – Для этого меня что-то должно поразить или очень обрадовать. Встречи с умными людьми волнуют. Иногда непонятное случается: пару несущественных фраз скажет малознакомый человек, а в душе подъем возникает и хочется всем улыбаться. – Не довелось мне видеть таких людей, – снисходительно усмехнулся Дмитрий. При этом он непостижимым образом стал похожим на дружков. Превратился в другого, незнакомого мне человека. «Странная, неприятная метаморфоза произошла с ним!» – подумала я про себя, но вслух высказалась сдержанно. – Значит, мимо прошел, не почувствовал. Или не там искал. Радиоприемники бывают с различным порогом чувствительности, и души людей так же различаются, – недовольно возразила я. – Ты знаешь, что душа может улыбаться? – Я не подвержен мечтательности. Фантазерка ты! – расхохотался Дима. – Жаль, что не понимаешь, – обиделась я на его фамильярную, уничижительную манеру в разговоре со мной при своих друзьях. – Не всем дано летать. Кому-то и землю надо пахать, – наигранно развел руками Дмитрий. – Землю тоже с душой надо обрабатывать. Насколько знаю, тебя и к ней не очень-то тянет, – усмехнулась я. – Я слишком умный, чтобы в колхозе работать, – с оттенком холодного пренебрежения и надменности заявил в ответ он. – Тебе видней, ты себе хозяин-барин. Только от глупых и в сельском хозяйстве не больно-то проку, – отозвалась я резко. На перекрестке девушки свернули к школе, а ребята пошли в сторону моей улицы. Теперь разговор они повели еще более развязный. К Дмитрию они относились уважительно, а ко мне – с чувством превосходства, как к маленькой глупой сестренке, а точнее, как к младшему братишке. Они не стеснялись обсуждать при мне любые скользкие вопросы, перекидываться тяжеловесными шуточками. Меня шокировали их высокомерные высказывания о девушках типа: «она от меня вмиг сомлела», «на коленях приползет», «сжалился над ней, снизошел, позволил», «долго девку окучивал», «шик ей подавай!»…. – Что же вы до сих пор не женаты, если такие «способные»? – искренне удивилась я. Мой вопрос не застал их врасплох. – Девушка, что птица-пустельга, шуму много, да толку мало. А свадьба – торжественная сдача в эксплуатацию двух дураков. Брачный приговор. Совершенно невыгодная сделка. Романтичная комедия! Вон Славка по молодости втюрился, надел мученический венец женатика и мается теперь. Пропал безвозвратно! Нам с бабами нравиться вязаться. Лень охмурять и умасливать девчонок. Ужасная канитель! И хомут не охота на шею вешать, погулять вдоволь надо. Экая невидаль, любовь! Женишься, а потом жена будет тобой вертеть, словно кабель хвостом. Ищи-свищи тогда свободу как ветра в поле, – под неприличный гогот ребят, не моргнув глазом, необоснованно самоуверенно высказался вертлявый Петюня, на ходу энергично уминая огромную скибку хлеба. – Еще не родилась мне достойная! – заявил один из дружков. – Моя еще в люльке качается, – вклинил свое словцо другой. – Красотку ищу, – уточнил третий и подмигнул Петьке. Тот, с набитым ртом, поддакнул ему. «А сам-то далеко не артист Тихонов. Какое самомнение?» – удивилась я, оглядев его невзрачное лицо, сильно потрепанные туфли и видавший виды балахонистый костюм. И подумала едко: «Как, в сущности, ничтожна разница между ними! Никакой индивидуальности, кроме внешней. Террариум единомышленников!» Не сдержавшись, я прыснула в ладошку: – Есть анекдот: «В шестнадцать лет девушка о парне спрашивает: «Какой он?», а в двадцать: «Кто он?» Вы остановились на первом вопросе. Значит, не взрослеете, не умнеете? – подколола я Димкиных друзей. – Почему мужчин всегда интересует только красотой женщин, как будто другие достоинства не важны? Глупо так рассуждать, вам же не четырнадцать лет, когда мозги еще набекрень. – Мы не нуждаемся в умных женщинах, – побагровев от злости, возразил Артем, завсегдатай этой компании, пухлый увалень с нездоровым цветом лица. – Вы боитесь их, поэтому унижаете и оскорбляете, – отрезала я, вне себя от досады. – Если женщины такие умные, что же они попадаются в мои сети? – развязно спросил неунывающий, назойливо эмоциональный Славка, высветив в вульгарной улыбке крупные бескровные десны. Он самый старший в компании. И внешне ничем не примечательный, но слухи о его «похождениях» были на селе притчей во языцах. – Насколько я знаю, девчонки считают, что ты здорово умеешь языком «кружева плести». Опытный сердцеед, – ответила я. – Тронут! Оценили! Звенят литавры! – осклабился Славка в довольной улыбке. – Смотрите-ка! Деревня содрогается от радости! – ощетинилась я. – Молоденькие верят! Не понимают, что твои слова – сусальные фальшивки. Будь моя воля, всыпала бы тебе по первое число. – Неуместное побуждение глупой детской души. И почему со мной на «ты»? – холодно спросил распутный любитель наивных девочек. – «Вы» надо заслужить! – с достоинством и вызовом отчеканила я. Славка от удивления так и прилип ко мне глазами, а потом произнес с жесткой усмешкой: – А ты фрукт! Не так проста, как кажешься. Своенравная. Наивной дурочкой прикидываешься? Стерва! – Ты бесстыжий, а я справедливая, – запротестовала я. – С женщинами трудно спорить. Мы всегда решали свои проблемы с позиции силы – кулаком, а они – словами. Опыт у них многовековой, – с шутливым надрывом произнес Славка и скривил губы. – Сблаговоли утихнуть. Покамест ты глупая. Дрын по тебе плачет. Я решила не услышать его слов. Дмитрий не встал на мою защиту, пропустил мимо ушей ругательство в мой адрес. Внезапно я поймала себя на мысли, что в такой ситуации не стоит самой нападать, но все равно не смогла затормозить, и в слепой ярости кинулась в атаку на обидчика: – Как бы мне это выразиться помягче? Ты – гад, хлыщ, обманщик! Ты просто козел, который любит свежую капусту. Ты материал для перегноя! Чего зыркаешь глазами? Таких как ты надо гнать отовсюду в зашей. Одну мою взрослую знакомую муж все время долбит только за то, что она один раз с тобой ошиблась. Я его избить готова, когда слышу их ссоры. Даже после тюрьмы считается, что человек искупил свою вину. А этот подонок издевается над женой уже второй год. И, наверное, всегда будет ее мучить. А ты исковеркал ее жизнь и спокоен, да еще выставляешь пошлую натуру как наилучшее свое достоинство. Кто же ты после этого? Какое у тебя жизненное кредо? – Не слишком ли ты умная и дерзкая для своего зеленого возраста? Не суйся не в свое дело. Не встревай, куда не просят. Не позволяй себе судить о людях вслух. Не докучай намеками на мою личную жизнь. Дома, небось, ходишь перед родителями на цыпочках, а тут распоясалась!… Знаю, о ком говоришь. Помню бабенку со взглядом раненой козочки. Трогательное беспомощное существо, худенькие плечики, кроткие влажные глаза…. Конечно, мужику юбку не задерешь, не проверишь, сколько у него было женщин…. Только у меня так: сегодня я люблю, а завтра дело видно будет. Любовь – временная подлунная болезнь, – злорадно ухмыльнулся Славка. Мне стало не по себе от его слов. «Ладно еще, если бы он так рассуждал в шутку. Ведь на полном серьезе говорит. Почему девушки соглашаются быть его кратковременным приключением? Так врет же им, в любви на век красиво клянется!» – думала я тоскливо, понимая безнадежность своих наскоков. И все же продолжала кипятиться: – Разве можно насмехаться над несчастьем человека!? – Понимаешь, детка, человек состоит из души и плоти, – нарочито вежливо, тоном поверяющим нечто сокровенное, отвечал мне Слава, при этом отступая, притворно прикладывая руку к сердцу и кланяясь. – Тебе хочется душу напоить радостью, а мне – тело. Душевные оттенки женщин не интересуют меня. Знаешь, что такое эротика, экстаз и его предвкушение! А как сильны испепеляющие сердце приступы любви и ненависти! Мне было противно его кривляние, и я зло возмутилась: – Не слышала таких слов. А как же твоя жена? Ей только ребенок и домашние заботы остаются? – Дело вкуса. Каждому свое, – растянул губы в довольной улыбке Славка. – Когда ты целый год в больнице лежал, твоя жена не бегала к соседу. (Я видела ее: неуверенная, слегка горбится, голову в плечи втягивает, всегда под ноги смотрит.) А теперь, она в положении, и ты сразу нашел себе вдовушку. Это порядочно? Ты думал о чувствах жены? У подруги моей матери сын Ванечка родился с отклонениями, потому что секретарша мужа, ей, беременной, доложилась о его похождениях. Тот тоже говорил, что у него потребности, а потом оставил ее с двумя детьми. Подонок! Зачем тогда женился? Болтался бы с такими же, как он беспутными женщинами! – Мужчине уют, забота нужна, – гадко засмеялся в ответ Славка. – Так нечестно! – чуть не плача, закричала я. – Мне понятно, что человеческий мир не построен на справедливости и гармонии, но ведь всем хочется хорошей жизни! – Для себя, а не для других, деточка, вот в чем секрет, – заметил на это Славка и противно захихикал. – К тому же всякая нравственность имеет материальный эквивалент. – А я хочу счастья для всех! – закричала я в отчаянии, ничего не поняв насчет эквивалента. – Опять двадцать пять! Хрен тебе с маслом! Счастье для всех – вечная дилемма, давняя, заскорузлая мечта романтика! Фантастическая вера в прекрасное будущее человечества. Бредни! Кому нужна твоя патетика! Вот вам еще один социалист-утопист! Кто тебя надоумил на такую глупость? Книжонки почитываешь? Неразбериха у тебя в мозгах. Не на свою мельницу воду льешь. Не бывает абсолютного добра без примесей. А человеческие пороки, черт возьми? А бес-искуситель и нестерпимо соблазнительные желания? Забыла о них? А мне ветер про них на ухо нашептал, – насмешливо закончил мой оппонент. – Затхлые, абсурдные слова! С пороками надо бороться! Все нормальные понятия у тебя спутаны, искажены. Для пущей правдоподобности швыряешься грубыми словами, оскверняя прекрасные идеи. Только ты не в состоянии переубедить меня. Судя по всему, тебе кажется, что гадкому человеку лучше живется? – недоброжелательно заметила я. – Мне проще, – спокойно ответил Славка. От недовольства собой я смешалась и в запальчивости закричала: – А я создам сказку в своей семье! Все силы на это положу! Буду как Татьяна Ларина верна одному любимому человеку. – Сказку в семье, все равно, что коммунизм в отдельно взятой стране? Глупые посулы для легковерных. Малоубедительно. Ты – безнадежный мечтатель! – насмешливым взглядом пришпилил меня Димкин дружок. Ирония звучала в голосе моего неприятного собеседника. И глаза смотрели злорадно. Я почувствовала, что он намного «подкованней» своих приятелей. А я в этот раз, похоже, ударила в грязь лицом, хоть и осипла от крика, доказывая прописные истины. – Я верю, что счастье возможно! – снова с воодушевлением заговорила я. – Черта с два! Пустой поток слов. Оставь бредовые мысли. Может быть, конечно, тебе повезет, если найдешь себе такого же идеалиста. Жди. В один прекрасный день явится к тебе идеальный муж. Только потом не пеняй на себя, – рассмеялся Славка, глядя на меня глазами замороженной рыбы. – Пойми ты, я говорю не вообще об идеальном человеке, а об идеальном в моем представлении! Чего хвост распушил и грудь выпятил? Найду такого! Не меряй всех людей на свой аршин! – грубо оборвала я очередную издевку. – Для полного счастья мне только тебя и твоих выпадов не достает. Не заносись! Не охаивай меня огульно. Я неотесанный, явно неучтивый, не на твой вкус, но не дурак, как ты уже успела понять. Даю тебе бесплатный совет: «Обрасти грубой кожей, тогда не будешь заводиться из-за всякого пустяка», – серьезно посоветовал Слава. Потом, поморщившись, оглядел меня злобно и добавил: – Не суди других да не судима будешь. Топай-ка лучше отседова на своих двоих, пока скулу тебе не своротил! В его тоне я уловила затаенную все усиливающуюся враждебность. С взглядом полным ярости и с трудом сдерживаемого спокойствия он походил на дикую тощую собаку на цепи. Тот же свирепый оскал, та же напряженная поза зверя готового в любую минуту броситься на любого, посягнувшего на его территорию. Но я не испугалась. Знала, что при Диме он не позволит приблизиться ко мне. Я была задета лавиной пошлости, принимала хвастовство Димкиных дружков за чистую монету, злилась, и, в силу своей вожатской привычки, считала своим долгом пытаться помочь оступившимся, растолковать, что жестоко, развлечения ради, вести себя, таким образом, с девушками, которые им доверились. Но ребят не интересовали чувства других. Они думали только о своих победах. От бессилия у меня брызнули слезы. Петя тронул меня за рукав: «Да будет тебе, чего обо всех волноваться. О себе думай». Я сердито передернула плечами. Ребята продолжали хвалиться, и я поняла, что у них три темы в почете: девушки, воровство и выпивка. Петька первым начал с невыразимым оптимизмом докладывать о своем «крещении». От девчонок я уже была наслышана, что он шустрый шибзик, шаловливый озорной весельчак. Баламут, славный малый, упрям, неистощим на выдумки. Подвизается в Димкиной компании в качестве шута. Радуется жизни, будто весь мир создан для него одного. Шубутной, и язык у него как помело. Не остановишь, хоть на цепочку привязывай. Говорит цветисто, вычурно, замысловато. Его речь подчас отвратительная, но своеобразная мишура. И кличку имеет соответствующую: «Речистый». По всему по этому я с интересом смотрела на совершенно детское, без всяких тайных помыслов лицо. Оно сияло как начищенный самовар и выглядело на удивление счастливым! – Провернул дельце! – начал он, смешно как утенок, вращая головой. – А вы думали, я не горазд! Все в один голос: «Завалящий, некудышный, бросовый…». Все, кому не лень и в хвост, и в гриву меня…. Не спасовал я, не обмишулился! За сегодняшнюю ночь на велосипед гречки «перемахнул» через забор нашей крупозаводской шараги. И концы в воду. Не зря говорят: «По Сеньке и шапка». Удача небывалая. Судьба меня потешила. Наверное, у меня легкая рука. Без продыху вкалывал, с остервенением, старался изо всех сил, чуть не загнулся. Устал смертельно, уработался. Все честь по чести выполнил. Понял: пока дают надо брать! Смекнул, с ходу вник и усек, что любой товар сгодится. Глаза боятся, а руки делают. Извилистая дорога в большой мир ведет! Теперь целую неделю буду жить припеваючи, предаваться своим желаниям сколько вздумается. Проведу время приятнейшим образом! А то нет?! Гуляй-не хочу! Сегодня, к примеру, храпел до полудня. Ну что за жизнь раньше была: от седа до седа и все! Бывалоче даже голодал, горе мыкал. Обрыдло такое существование. А теперь я и впрямь всем героям герой. Хочу завтра еще дерзнуть попытать счастья, может еще проворней получится. Если дело выгорит, так и больше заполучу. Теперь меня никто не переплюнет. Задам всем жару! – Зачастил! Пошел лепить горбатого, балабон чертов! Чего буровишь, заморыш? Какие напыщенные фразы! Не забегай далеко словами, а то сам не догонишь. Наверное, свербит в одном месте, если не болтаешь? Быль и небыль в кучу мешаешь. Главное твое достоинство – трепаться можешь. Раскусил я тебя, – блаженно зевнув, беззлобно усмехнулся Слава. – Вздор несешь, братец-кролик. – Вот те крест святой! Не вру, провалиться мне на этом месте, – горячился Петюня. И его юношеский тенорок соскакивал на фальцет. – Сподобился. Очумел, одержимый дурацкой идеей? Заблудился в лабиринте самомнения и возвеличивания? В тебе говорит тщеславие вознесенное до небес. Водрузил себя на пьедестал! Чересчур ревностная дурь. Не поддавайся на изощренные увещевания самолюбия. Надо точно знать границы своих возможностей. А у тебя еще глупость колобродит в мозгах. Недоносок! Жертва аборта. Долго мне еще тебя пестовать? Додумался судьбу испытывать? Рано. Выждать надо пока муть осядет. В каждом деле нужна собранность, жесткий верный расчет. Вот недоумок! Рехнулся совсем от первой удачи. Охолонь. Ты сегодня блистателен. Но в этой игре ты мелкая сошка. Каленым железом надо выжигать в тебе беспросветную глупость. Запомни отныне и вовеки: «Будь скромней в желаниях, не вверяй себя слепо и фатально судьбе, мозгами шевели, иначе весь досуг в тюряге коротать станешь. Пропадешь зазря, ни за понюшку табака, если не пойдут впрок мои лекции. Сгоришь. Это было бы еще полбеды. Остальных за собой потянешь, голова садовая! Смотри мне, чтоб без перехлестов! Самолично проверю исполнение», – строго уверенно и твердо наставлял Слава молодого горячего неопытного дружка. Петюня на миг нахохлился, а потом весело и чуть льстиво отчеканил: – Слушаюсь! Слава добавил мягче: «Давай, валяй дальше, все выкладывай». «Видно не зря Славка прослыл осторожным и непроницаемым», – подумала я, с некоторой долей уважения. Но тут же вытряхнула из себя попытавшуюся прорваться положительную оценку действий заводилы неприятной компании. Петя посерьезнел, выдержал приличиствующую ситуации паузу и продолжил: – Однако мы отвлеклись от темы. Расскажу, как дело было. Пришел к заводу затемно. Как раз сполохи небесного огня затухали. Накануне принял на грудь для спокойствия. Ни в одном глазу! Прошелся туда-сюда, разлегся на земле, лежу, как бревно, Макса поджидаю, семечки гарбузные лузгаю. Чувства копошатся лирические. В башке мечты пестую, житейские юдоли баюкаю. Между делом заметил, что звезды где проступили, где уже расцвели. Онемевшие деревья задумчиво застыли. – Эй, ты! Тюха-матюха! Не прикидывайся придурком. Стихи пришел читать? Окоротись! – сердито одернул Валера Петю. – Ребята не восприимчивы к изящной словесности, – поддакнул Славка. – Заметано, – согласился покладистый рассказчик, и разразился новым шквалом подробностей. – Жду. Нет напарника в назначенный час. Ни слуху, ни духу, словно в воду канул. Куда запропастился? Может, я сам слегка припоздал? Так нет. «Ну, – думаю, – наверное, Макс напутал чего и на полпути застрял или по нерадивости проспал. Ведь не почешется, не поторопится, хоть убей. А может, на шармочка захотел проскочить за мой счет, на чужом горбу в рай въехать. Слякоть, а не человек, если к делу спустя рукава относится. На него серьезная миссия возлагалась. Не впустую же я заявился сюда?» Чихать я на него хотел! Болван занюханный, черт длиннобудылый! Обиделся я на Макса. А вдруг, он сам пустился во все тяжкие, а меня бросил на произвол судьбы? Плохо когда человек не надежный, а так с серединки на половинку. Во всяком случае, я так считаю. Но больше всего злило, что теперь один корячиться должен. Но делать было нечего, приходилось ждать Иваныча одному. Встал, побродил, отыскал уединенное местечко неподалеку от заветного лаза. Здесь и обосновался. Сижу, само собой глаз не смыкаю. В таких делах надо всегда быть начеку. Не полез за забор. Не подобает бесцеремонно вторгаться в чужие владения, не вежливо ломиться без приглашения. А место препротивное: помоями несет, гнилью, тухлятиной, уборной «благоухает». Букет! Ничего пообвыкся, привонялся, принюхался. – Розы ему подавай, – беззлобно ухмыльнулся Леонид. Петя не откликнулся на реплику. – …Казалось, тыщу лет там сижу. Оголтелые комары заедают. Набросились огромной мохнатой остервенелой, писклявой стаей. «Ну, – думаю, – ничего со мной не станется, не съедят». Зарылся в фуфайку, один нос торчит. Только все равно холодно, словно у пугала за пазухой. Потому, что от земли сыростью отдает. Даже штаны вогкие (влажные) сделались. Курю до одури как заводская труба. Скука смертная. Вроде бы впал в забытье. Вскорости начало мниться, будто ноги шаркают по дороге. Звук приостановился с резкой внезапностью. Я сохраняю полное присутствие духа. Опять возобновился. Тут я опасливо насторожился. У меня паническое желание прервать его, но я укрощаю свои чувства. Высвободил голову из воротника, гляжу, кто-то маячит. Нет. Стоит, смахивает на каменное изваяние. Что за ерунда на постном масле? Выждал малость. Скоро видение наполнилось жизнью, задвигалось, топчется на месте. «Чего, – думаю – ошиваются здесь, чего затевают?» Сердце мое в пятки ушло. Час от часу не легче! Что за наваждение? Может, привиделось? В одно мгновение понял: надо действовать. Что в лоб, что по лбу, все одно – шишка. Проворно залез на верхотуру разлапистого дуба, чтоб разглядеть, что за «прыщ» на равном месте объявился? Хитроумный маневр! Вижу, двое пацанов подвалили. Вот тебе раз! Где, когда увязались за мной, куда наладились архаровцы, сходу не разберешься. Сомнительные личности. Незнакомые хари. Вот некстати! Не ко времени явились-не запылились. Издали разглядел: один здоровый, мордастый такой. Выпугал, упырь чертов. Второй малый не внушал опасения. Затравленно огляделся. Мираж превратился в мандраж. Очумел я от страха. Едва чувств не лишился. Не в силах с места двинуться. Где искать заступничества? Соображаю: «Чего шныряют? Чего выискивают? Не случилось бы чего непредвиденного». В голове зазудело: «Отколошматят как пить дать, скальп снимут. Чистой воды хулиганство выйдет. Дело – швах! Не сносить мне головы, пропащая судьба. По уши в дерьме, впору удавиться. И дело сорвут. Пресекут мои надежды». Вижу, у самого заветного места остановились. Забор в пляшущих сумрачных пятнах, живые колеблющиеся тени непрошеных гостей скользят по траве. – Не увлекайся, дорвался до трепа, обалдуй непутевый. Небось опять заврался, голова садовая? – для отстрастки прикрикнул на Петю Леонид. – Пальцем в небо попал. Не сбивай с понталыку, – недовольно огрызнулся Петя. – …Ума не приложу, что с ними делать, как выкурить? Путаница в мыслях, смятение холодной вьюгой налетело. Даже на миг поник как увядшие листья салата. Потом тряхнул головой. «Так, – рассуждаю, – неважнецкие дела! Стало быть, надо уповать на удобный либо счастливый случай. Надеюсь, что все само собой устаканится. К чему неоправданный риск?» Однако согласитесь, глупо долго ждать. Иногда промедление губительно, даже смерти подобно. Сижу разгоряченный, взвинченный. Лихорадит меня от неистового нетерпения, переживаю, что ненароком сорвут широко задуманный план. Мысль обожгла: «Не видать мне райские кущи!» Засуетился, спохватился. Проблеск в сознании высветил: «Они часом не из охраны?! Застанут врасплох Иваныча, прищучат с потрохами! Расколют как орех и расправятся. По-видимому, не все в моем деле обстоит благополучно». «Ничего, – думаю, – улажу дело, не ударю в грязь лицом. Чего заранее сеять панику? Ну, отдубасят на худой конец!» Дар речи ко мне вернулся. Спикировал с дерева, аж кости хряснули. Очутился на земле, подкрался, а они увидали меня и стали папиросы канючить, мол, часом нет ли курева, охота разживиться табачком на крайний случай. Пригляделся: судя по внешнему виду нездешние молокососы! Набрался нахальства, говорю: «Ша, ребя! Отвяжитесь. Валите отседова! Сматывайтесь. До фонаря мне ваши потребности». А у самого сердце ходуном ходит. Сказать по совести: дал маху, с головой выдал себя, напоролся на собственную глупость. Каюсь, опрометчиво поступил. Зря напропалую кинулся. Распсиховался, отринул осторожность. Чуть было не пострадал от нервного характера. И все по той простой причине, что хотел поскорее покончить с этим делом. А они не уходят. Несговорчивые. Чего артачатся? Увел их от лаза. Психую дальше некуда, говорю, «что надоело их пустопорожнюю болтавню выслушивать, глаза бы мои вас не видели». В раздрай пошел, возвысил голос: «Мол, не перечьте, катитесь подальше. Скатертью дорога. Уносите свои козлиные атрибуты, пока по морде не схлопотали». Гаркнул, шуганул их. А сам признаюсь себе: «Ошибочный ход! Зря вольничаю в словах. Может припутать сюда мнимое свидание с девчонкой?» Верите: тягу дали, в бега ударились! И след их простыл! Не стали озоровать. Впрочем, сам диву давался. Вдогонку выпалил все, что об них думаю. Для проформы, для видимости. Они и рассосались в темноте. Опасливо огляделся и вздохнул с облегчением: отделался, избавился, наконец! Гора с плеч свалилась. Отшил, слава богу, и сам остался цел и невредим. Как получилось прогнать, убей меня, – не пойму. Нахрапом ли взял, с перепугу ли сами умотались? А может, правильно развил свой замысел, хитрую коварную комбинацию, ловко нашелся? Оказывается, могу обнаруживать сильный, дикий характер! Меня не проведешь, не обжулишь! Выпутался! Хохотал потом без удержу, разряжался после бешенства. Знаю, действовал довольно бестолково, но забавно. Беда обошла стороной. Стало быть, все шито-крыто. Успокоился я. Переменил позицию. Хорошо! – торопливой скороговоркой докладывал Петя. – Трепло! Заткни фонтан красноречия! Не вдавайся в подробности. Довольно! Нарываешься на неприятности? Я не в состоянии видеть тебя около себя. Думаешь, моя чаша долготерпения нескончаема? Знаю наверняка: сведу когда-нибудь с тобой счеты, бузотер чертов! Перестань паясничать, расхвастался не в меру. Умника из себя строишь? Гений среди нас сирых отыскался! Прогорклая твоя хвала. Дурак с инициативой. Потчуешь тут всякой дрянью. Нет, вы посмотрите на него! Заважничал! Некому тебе зад крапивой надрать, – зло сплюнув, презрительно закончил на редкость длинную речь Анатолий, который всю дорогу молчал и с тяжелым унылым вниманием следил за разговором тусклыми, блеклыми, словно припорошенными нетающими льдинками-глазами. – Под завязку напичкан моралями, – спокойно отреагировал Петя, и, торопясь излить восторги своего самого счастливого, по его мнению, дня, продолжил: – Тут мысля мелькнула, что не худо бы перекусить: закинуть чего либо в рот на потребу желудка. Кишки марш играют. Из страха обрек себя на голодную смерть. Оголодал как троглодит, не терпелось дорваться до ужина. Водворил себя на место, собрался накинуться на жратву. Но не успел притронуться к бездонным карманам, вдруг выстрел! Как жахнет, аж эхо потревожило все окрест! Его отголоски далеко разлетелись. Вот хоть стой, хоть падай! Матерь божия! Подпрыгнул я как ужаленный. «Что стряслось, черт побери! Череда последовательных невезений? Что-то здесь неладно», – думаю. Стараюсь не терять над собой контроль, но сердце уже оборвалось. Чуть не поперхнулся от волнения. Неведомый наделяющий ужасом страх овладел мной. Сробел я, запаниковал. Враз скукожился, спрессовался. Вот такой неприятный момент вышел. В голове пронеслось: «Боже правый! Охрана, язви ее душу! Теперь всех собак на меня навешают! Никакая фата-моргана не поможет. На собственной шкуре узнаю почем фунт лиха. Финал трагедии! Триумф обернется позором…. Петька нервно зевнул. – Ну, ты и острослов! Бедный бледный призрак просвещения. Слова-то какие? Триумф! Финал! Откуда? Не чересчур ли ты привержен к спиртному? – ехидно прервал Петю Славка. – Училка по русскому была хорошая. Александра Андреевна. Читать здорово приучала, – потупив глаза, объяснил Петя и энергично продолжил щедро разворачивать события ночи: «Ну, – думаю, – сплоховал! Ничего, отопрусь. Под просточка-дурачка стану косить. Мол, разнесчастный, беден как церковная крыса… станут уличать во лжи, так заплачу. Не буду чураться детских способов. Слезы – самое действенное средство». Вот какая оторопь меня сначала взяла. Неподъемный страх придавил. Я затаился. Дышать перестал. Потом одумался, проворно вскочил и как сигану в сторону от потайного лаза! Во всю прыть перемахнул через ров, мягко спружинил коленками, и шасть за бугор! Впопыхах запнулся за корень и шмякнулся со всего размаху наземь. Опять вскочил, отступил назад. Снова оступился. Навзничь упал. Чувствую, заплутал в темноте, попал не туда, куда метил. Продвигался ведь по смутному наитию. От страха чуть в портки не наделал, рисковал совсем утратить здравый смысл. Муторно стало, взмок, взопрел сразу. Так скрутило хоть, подыхай! По гроб жизни не забуду. Потом совладал с собой, успокоился, пробрался на карачках поближе к забору, шмыгнул в ямку. Решил отсидеться в траве, затеряться среди кустов. Но что-то угнетало меня. Поелозил по земле, обратился к зеленому змию. Извлек на свет божий «пизирек» мутной заразы. За неимением лучшего и эта сгодится на худой конец! Присосался, клюкнул малость для поддержания духа. Чую кишки бормочут о чем-то, невесело переговариваются. Закусил. Не морить же себя голодом, зубы на полку положивши! В два счета всю жратву смолотил, уплел и жажду утолил. Конечно, не капитально подкрепился, от моей еды не раздобреешь, но «червячка заморить» удалось. Духом воспрянул. Потом залег набоковую. Здорово проняло. Лежу в счастливом похмелье тихо как немой. Все мне трын-трава. Такая вот приятная штукенция! Совсем окосел. Страхов явно поубавилось. Соображаю: «Может, зря тягу дал? На кой черт несся очертя голову себе на погибель? Пожалуй, теперь это ровным счетом ничего не значит». Петька опять не устоял перед искушением похвалить себя: – Развеял остатки неуверенности, сомнений. Победоносный стук в голове, заздравный мотив, всеохватывающая радость в теле. Спокоен как лед. А, думаю, была ни была, все одно, все едино: или ишак подохнет, или шах помрет. Потом начисто забыл, зачем пришел. Дохлый номер! Глаза слипаются, смыкаются поневоле, носом клюю, голова падает на грудь, точно ее свинцом накачали. Встать невмочь. Сон безумно одолевал. Мешком привалился к дереву. Всхрапнул, наверное. Очухался, продрал глаза, стряхнул дремоту. Думаю: «Хватит дрыхнуть». Нормально скоротал время, только промерз до костей. Дрожь не могу унять. В животе холодно, будто лягушку проглотил. Чуть не окочурился. Зуб на зуб не попадаю. Переминаюсь с ноги на ногу, шепотком заунывно и нервно напеваю: «Уж полночь близится, а Германа все нет». Завелся как испорченный патефон. Приуныл чего-то, не в меру раскис, голову повесил. Даже затосковал. Потом маленько поблукал впотьмах для сугреву. Чувствую, тепереча ни в одном глазу. Вспомнил, ради чего околеваю. Не прозевал ли? Нет! Охотничий азарт снова появился. Уходить не хочу, дело-то подходящее, выгодное. Снова ждать вознамерился. Ночь тихая-претихая. Темень такая! Зренье тонет. Не кошка ведь. Ночная бездна притомила меня. Припомнил страхи. В круговороте чувств опять вызрело сомненье, и смятенье растревожило душу. Тут осенило: «Наверное, спросонья выстрел померещился? Наваждение. Испуганное воображение чего ни придумает? Где только не блуждает человеческий разум в потемках? И все же лишком много случайностей: ребята, выстрел. Не выйдет ли все это мне боком? Насколько помню, вроде не дремал». – Да ты, небось, на самом деле в штаны наделал! – заржал Славка. – Да нет! – не обиделся Петя, и его веселый лягушачий рот расплылся в улыбке. – Впрочем, скоро совсем расхрабрился, запрятал в глубоком чреве страх и вернулся к заветному месту. А Иваныч тут как тут, подоспел вовремя. За забором уже стоит, мешки с гречкой держит. «Куда запропал?» – шепчет. Он воистину маг-волшебник. Я раздвинул доски, мешок стал пропихивать. На что-то наткнулся. Замер в нерешительности. Случайно отпустил задрожавшую хлесткую ветку куста и опять вздрогнул как от выстрела. Иваныч с глухим проклятьем присел на мешок. Страх всю плоть мне прожег, но руки горят от нетерпения. Еще каверзная деталь! Мертвый свет луны выпугал, потому что кругом выползали и шарахались черные тени. Оторопь взяла. Чуть отхлынет страх, и опять подступает. Дрожу как шаловливая девка от проказ. Страсть моя иссякла, померкла. Ну, совсем как замороченный! Обозлился я на себя. Невзначай замечаю: опять тучи сомкнулись, и расползлась непроглядная темень. Сумрачные объятья ночи охватили, предрекая удачу. Темнота в таком деле играет на руку. Раз пять кряду за мешок хватался. Но вот ведь заковыка, не удавалось его протащить сквозь щель. Получается, дело не на раз-два и в дамки! Абы кто не справится. Это тебе не баклуши бить. Каши я мало ел. Квелым оказался. Вконец измученный отступил. Воодушевление пропало. Смотрю на мешки, разинув рот. Стыжусь. Несподручно Иванычу со мной на дело ходить. Резиновое подвижное лицо Пети меняло выражение сто раз в секунду. Я с неослабеваемым любопытством изучала интересный артистичный экземпляр, примеряла его на разные роли в школьном спектакле. «Занятный парень. Для нас он мог бы оказаться просто кладом! Жаль, такое добро пропадает! Вот так и любой талант можно разменять на мелкие звонкие монеты, – взгрустнула я. – А речь какова! Не ее ли обзывала Александра Андреевна «словесным поносом»? Кстати, в меньшей степени, но я тоже им страдаю, когда не в меру заведусь». А Петя вдохновенно продолжал: – Надо отдать должное Иванычу, с большой натяжкой можно назвать его стариком. Подсобил. Чуткий сердцем. Сам в момент мешки через забор перекинул! Тщательно сработал. А для меня «амуниция» тяжелой оказалась. Максим по своей природной жадности очень большие мешки передал. Тут Иваныч приказал: «Твой черед пришел вкалывать. В самую пору. Шибче беги. У меня не больно заленишься». И подсобил, на спину мне первый мешок взвалил. Удирал я напрямки по тихой. Предварительно осмотрелся, разведку сделал. Потом пробирался задворками. Осторожно миновал длинные порядки изб, огороды. По пути рухнул пару раз наземь со всего маху. Ругнулся, что дальше носа ничего не видать. Чувствую, ногу на коленке раскровянил. Видать напоролся на острие. Испугался. Мало ли что? Покамест нет заражения, грязь у колонки смыл. Заодно раздобыл палку, и сапоги от пудовой грязи ослобонил. Осмотрел пропоротое голенище. Отер пот со лба, раны зализал, перекурил малость. Потом еле взволок на себя мешок. Мужские игры требуют сноровки! А тут опять луна, предвестница беды, замерцала, открывая нашу тайну. Ночь яркие огоньки-звездочки горстями разбросала по небу. И я как на ладони!… Должен сразу предупредить: ненавижу луну с детства. Нервирует она меня. Поджилки трясутся. Шевельнулось слабое желание умотаться поскорее к чертям собачьим. Я на карачки! Аж суставы трещат. Ничего, приспособился! Лиха беда начало. Помчался как спятивший кролик. Мешок заносит, мать его…. А эта чертова луна то седая и нищая, то капризная, то гордая и злая. Изводила меня, проклятая…. Изнемог, пока три раза туда-сюда мотался. Когда закончил дело, сморенный, измочаленный к Витьке поперся на станцию, потом к Вальке вломился. Столковались насчет цены. Долго не терзался, по первой согласился на его грабительские условия. Всем по чуток обломилось. Сошлись на двух общих, обычных в наших кругах желаниях. Потом пили, пелюской хрустели, песенки тягомотные пели с бабенками. От ядреного самогона в дрожь бросало. Был смертельно, в доску пьян. До положения риз напился. Совсем память отшибло. Потом закемарил. Когда стало развидняться, домой чуть тепленьким притащился. Только к обеду более менее потребный вид приобрел. Интересная вышла прогулка, обильная впечатлениями, – закончил Петюня, явно довольный своими подвигами. – Ну, ты братец в больших дозах невыносим! Надоедливый безостановочный болтун, – рассмеялся Славка. – Словоблудие у тебя в крови. «Неплохой в принципе парень, не злой, только ведь пропадет бедолага ни за что ни про что, по молодости, по глупости. Худо ему без родителей. Не углядела, упустила Петьку бабушка. Его бы да в хорошие руки, как говорит моя мать», – подумала я, а вслух сказала: «Твою бы энергию, да в мирных целях». (Я перефразировала бывшее у нас в моде критическое замечание в адрес американских империалистов.) – И нам подфартило. Мы тоже не лыком шиты, не прошляпили. С Коляном на двоих, пожалуй, на мотоцикл мешков перекидали, а в полдвенадцатого слиняли, смылись втихаря через непролазные кусты. Поразительное коленце выкинули, редкую изобретательность проявили, – гордо доложил Артемка. – Расскажи, расскажи! – хлынули к нему со всех сторон голоса дружков. – Опять мочало, начинай сначала! Чего же пешком ходите? – сердито и недоверчиво протянула я. – Нельзя на краденом богатство делать и копить про черный день, иначе все прахом пойдет, – холодно осадил меня Славка. – А зачем воруете? Гораздо проще и честнее жить как все. Нормальные люди не дают волю своим дурным наклонностям. Зачем пристрастились к воровству как к невинной игре? Доведет вас слепая гибельная страсть к деньгам и водке! Некому вас остановить, усмирить и образумить. Можно ведь и получше распорядиться своим свободным временем, – незатейливо рассуждала я. – Мы не воруем, а снабжаем бедных и удовольствие получаем. Я не чувствую ни малейших угрызений, ни капли горечи. Не от результата воровства я получил удовлетворение, а от соучастия в приключении. Пошли и сделали! Один бы не решился, а вместе легче преодолеть укоры совести, они пополам делятся. А в большой компании и того лучше: вроде их уже совсем нет, – высказался Петька достаточно недвусмысленно, скорей даже очень определенно. – Не переваливай свою ответственность на других. Совесть – штука индивидуальная, личная, – раздраженно фыркнула я и наивно поинтересовалась: «А деньги куда деваешь?» – Не знаешь? Умора! Обхохочешься! Хорошо, я просвещу тебя. Прожигаем, швыряемся, демонстрируем необузданное расточительство. Псу под хвост кидаем. Пропиваем с корешами. Нам пороскошествовать охота! Мы не скупердяи. Нам ни вот столечко денег не жалко. Здорово живем, грех жаловаться, – серьезным тоном с неожиданной откровенностью объяснил мне Слава. Лицо его кривила ленивая усмешка. Он тоже явно гордился собой. – Объяснил, снизошел! Поглядите-ка на него! Хватит петь дифирамбы своей грязной жизни! – в смятении закричала я. – Ты деньги и хорошее настроение оставляешь для друзей, а в плохом – тиранишь мать и жену. Это порядочно? Ты считаешь, что не наживаешься. Но могут незаслуженно разбогатеть те, кому ты перебрасываешь гречку, если, конечно, они хитрые и не приемлют законы. – Ну, уж это не наша забота, – незамысловато заявил Петька, поддергивая просторные, отвисшие сзади брюки. – Гонор глупого нищего! – закричала я нетерпеливо. – Давай на чистоту, коли на то пошло! Это ваша забота! Вы соучастники. Полная безнаказанность вас губит, отсюда ваш безрассудный оптимизм. А если попадетесь? Тогда табак-дело? Так у вас говорят? – Запричитала! Чего зыришь исподлобья? Хочешь дознаться и выдать нас с потрохами? Разговорилась, вошла во вкус! Надо же додуматься до такого! Напророчишь тут, типун тебе на язык, дура безоглядная! Оставь нас в покое! Попусту не бросайся словами. Нарочно провоцируешь на агрессию? Не ищи приключений на собственную задницу. Петька, не писай кипятком. Сойдет с рук. Отмажемся. Все чин чинарем будет, все на мази. Комар носа не подточит. Мы с охранниками делимся. Заручились поддержкой. Не ущемят, не ухандокают. Минует тебя сия чаша. А если приспичит, так все равно навряд упасешься. Чему быть того не миновать. Не падай духом, а падай брюхом! Случаются иногда крупные недоразумения, но ты не дрефь. Жизнь веселая штука! Допер? – высказался Славка предельно честно с нехорошим, злым блеском в глазах, и лживо как Иуда обнял Петьку за плечи. Чувствую, мое присутствие раздражает Славку. Но и его грубость в отношении меня задела за живое и покоробила. Я не привыкла к подобным выпадам в свой адрес и насупилась, подыскивая в уме достойный жесткий ответ. Раньше я была не очень высокого мнения об умственных способностях Славки, но теперь отдавала ему должное: он если и не очень не умен, то хитер и нагл. Одним словом крепкий орешек. – Мы честно, но вяло отрабатываем свою зарплату. Работаем в меру своих сил и способностей. Кому охота гробить здоровье из-за грошей? Ты, малявка, знаешь, сколько я получаю? – криво усмехнулся Артем, нелюдимая нерасторопная неприятная личность. – Знаю. Не маленькая зарплата людей губит, а отсутствие совести, – взбрыкнула я в очередной раз. – Постараюсь удовлетворить твое любопытство. Откровенность за откровенность. Так вот, я слышал от мужиков, что государство нам платит за работу только одну пятую часть. А куда остальные деньги идут? Он вперил в меня блеклые глаза. Его крупное широкое плоское как блин лицо потемнело, лоб сжался в гармошку и привел в движение всклоченные белесые волосы. В голосе с могильной гулкостью зазвучала зловещая нотка. Меня это нисколько не смутило, и я быстро нашлась: – Наверное, на общее благо: армию, школы, медицину. Опять-таки для нас. – Черта с два! Чушь собачья! Там я не вижу денег. Мне в свой карман надо. – Артем продолжал зло сверлить меня глазами. – Ты же все равно пропиваешь деньги, вырученные воровством, – возражала я в неприятном нервном возбуждении. – Не тратить же на самогон трудовые? – с чистосердечным недоумением пожал плечами Петюня. – А если не пить? – С тоски помрешь, – снисходительно объяснил Артем. – А почему другие не умирают? – Пашут» много, а мне лень. И башка моя противится учению. – Ну, тогда все понятно, – усмехнулась я. – Издеваешься над нами? Что тебе понятно? Я не лошадь, чтобы надрываться, вкалывать до потери пульса. Я человек! – взбунтовался Петька в полной уверенности в своей правоте. – Видишь ли, твое заключение, ни в какие ворота не лезет. Что в тебе человеческого? Желания как у животного. Вот мне некогда скучать. Было бы в сутках хотя бы часов по тридцать! А вы заплутались в потемках. Самый губительный изъян человека – гнилая душа. Так бабушка мне говорила. Человеку только за добрые дела воздается сторицей! – с пафосом провозгласила я прописную истину. – Не гунди заерзанные слова. Высокие материи и вечность нам не по карману. Вся наша дилемма: много воровать или мало, поняла? Заткнись, смердишь как зараза, отсохни твой язык! Зачем затесалась в нашу кампанию?! Ни дна тебе, ни покрышки! Доберусь я до тебя! Немедленно отрекись от своих слов и вали отсюда! – вдруг зло рявкнул Славка, уставившись на меня помутневшими от ярости глазами. В них то злорадство, то насмешка, то ненависть. На лбу и висках вздулись вены. Он весь напрягся и начал терять самообладание. Чувствую, страсти накаляются. Надо прекращать дебаты. К чему мне знать, что еще кроется в темных уголках его души? Видно Славкин гнев достиг апогея, и он процедил сквозь сжатые зубы: «Не суй нос в наши дела. Не рыпайся, прибью, если ты «с двойным дном». Ноги из задницы вырву, спички вставлю и голой на Северный полюс пущу. Пожалеешь, что на свет родилась. Башку отверну!» Потом смачно выругался. «Не тебе тягаться со мной. Убирайся ко всем чертям!» – вдруг заорал он как одержимый. И опять закончил свой монолог непристойными выражениями. «Богатый лексикон», – презрительно подумала я с некоторым содроганием. Мое сердечко екнуло и стукнуло невпопад. Я трижды повторила про себя; «Не боюсь этой публики». Некоторое время мы со Славкой бросали друг на друга гневные испепеляющие взгляды, а потом сделали вид, что упорно не замечаем наличия неприятного соседства. От злости я так стиснула кулаки, что не сразу смогла разжать онемевшие пальцы. Дима не вмешался, не постарался утрясти разногласия, не положил конец дискуссии. Меня это удивило и жестоко обидело, даже горло перехватило от накатившего волнения. Я знала, что дружки безоговорочно признают его превосходство (по крайней мере, он так утверждал), поэтому внешне никак не отреагировала на угрозу. И хотя мат в моем присутствии вывел меня из себя, не желая драки, я сделала примирительный жест и ответила так, чтобы ненароком не обидеть парней, постоянно хвалившихся после свирепых стычек силой своих кулаков: – Во-первых, нам по пути, во-вторых, я хотела больше узнать про взрослую, реальную жизнь. В моей семье о ней не говорят, а в книгах пишут о прошлой жизни. Да и ссориться мне с вами не с руки. Ваша жизнь – ваши проблемы. Как говорится: вам головы подставлять, да не мне их сечь. Славка не нашелся, что ответить. Иду и сердито размышляю: «Ну, и чего же я о жизни узнала? У дураков и жизнь дурацкая. И юмор у них примитивный. Вот недавно около клуба Шурка Малей наступил на ногу девушке, а вместо извинения пошутил: «С наступающим тебя!» Ребята смеялись, а мне было противно. И развлечения у них глупые. В воскресенье праздник был, так они выпили с утра, подпилили стойки, сняли общественный туалет с ямы и цугом, пятясь, оттащили к дому председателя колхоза. Ну, я понимаю, если бы из чувства протеста, а то ведь ради баловства! Потом целый день хвалились перед всем селом своей шуткой. Коробит их глупость. Недавно я разозлилась на Витьку, когда около клуба стояли. Говорю ему: «Развитие твое на уровне обезьяны. Помолчал бы лучше. Зачем афишируешь свою глупость? Зачем кричишь об этом на всех углах? Раньше ты один об этом знал, а теперь все». А до него даже не дошло, что я его оскорбила. Гогочет, как конь в стойле…. Если человек и самосовершенствуется с годами, то слишком уж медленно…. Далеко им до гармонии, хаос в головах. А вообще-то от поколения к поколению люди умнеют или пользуются только запасом знаний накопленных за свою, конкретную жизнь? Наверное, сильно влияет среда обитания. У этих ребят она до жути примитивная. А может они сами слишком тупые? В памяти всплыли красивые книжные слова: «Торжественный свет истины не осенял их души»…. Мысли увели меня так далеко, что, очнувшись, я не сразу поняла, на какой улице нахожусь. Вижу, из ворот ближайшего дома вышел высокий нескладный худой парень с бутылью самогона, с миской огурцов и хлеба и радостно сообщил ребятам о рождении дочери. Ребята с удовольствием вытащили из карманов стаканы, которые всегда были при них. Я знала Петра. Он ремонтировал технику на току, и всегда был молчаливым, спокойным, безотказным, преисполненным степенности и сдержанности. У него было длинное загорелое лицо, покатые, сутулые плечи, тощие ноги в широченных, обвислых брюках, с вечно набитыми всякой всячиной выпуклыми мешкообразными карманами. Он производил впечатление стеснительного, неловкого, не совсем уверенного человека. Но я его уважала за трудолюбие и решила немного задержаться в компании, только отошла в сторонку. Ребята сели на землю, причмокивая осушили по стакану самогона, закусили куском хлеба с огурцом по кругу, потом выцедили и допили остаток, и продолжили хвалиться своими «победами». Лицо Петра почему-то стало покрываться свекольными пятнами. Глаза сузились. Руки беспокойно задвигались. Казалось, он не понимал, что должен делать. В нем скакали, метались и не могли вырваться наружу новые, неведомые до сегодняшнего дня мысли. Он виновато, нерешительно, страдальчески переминался с ноги на ногу. Сумятица в голове подавляла его. Вдруг он треснул себя по макушке, вскочил, с остервенением выдернул из плетня кол и кинулся на ребят. Они бросились врассыпную и от неожиданности разметались по земле. Потом, придя в себя, с увесистым дрекольем кинулись усмирять освирепевшего друга. Но не тут-то было. С диким выражением лица Петр крутил кол вокруг себя, не подпуская ребят. Друзья не понимали причины дикой вспышки. Наконец, из широко раскрытого рта Петра вырвалось хриплое: – Так и мою дочку какой-нибудь гад… вот так же…?! Тут теща Петра выскочила, заголосила, запричитала. Отпихивает его, оттаскивает за подол затасканной рубахи. Но он еще злее и жестче замахал колом. Димке досталось по руке, Леониду – по спине. Сцена драки была напряженная, пугающая. Поняв, что с очумелым Петром не справиться, ребята разбежались в разные стороны. Когда они вылезли из-за плетней, я победно оглядела их. – Вы скоты, сменившие шкуру на кожу, сохранившие только облик людей. Пока по мозгам не ударят, не понимаете самых простых вещей: доброты, порядочности, уважения. Даже о мужском достоинстве у вас превратное мнение. Все переиначили, с ног на голову перевернули! Вам удобно выглядеть такими? «С дурака меньше спросу» – ваша любимая поговорка, – негодуя, кричала я. Больше ни минуты не хотелось оставаться в их обществе! Я побежала домой, вспомнив, что потеряла чувство времени. Дмитрий догнал и предложил проводить. Я не согласилась. Бегу, а сама лихорадочно думаю: «Угораздило меня попасть в их компанию! Мне одного вечера хватило, чтобы понять, что эти ребята не могут быть моими друзьями. Быстро закрыла брешь в моих представлениях о них. Отвращение к ним испытываю. Почему же Дмитрий с ними? Почему безучастно наблюдал нашу перепалку, почему не поддержал меня? От него я не услышала ни малейшей грубости, а все равно возникло полное отчуждение. Ему льстит, что к нему, самому молодому, ребята относятся с уважением, считают вожаком? Он козырь среди них? Ему даже не приходится прикладывать для этого усилий. Разве он не понимает, что с ними деградирует? Значит, он глупый?» Пришла домой на пять минут позже обещанного. Торопливо, с ожиданием катастрофы, нырнула в открытую калитку. Более всего меня приводило в отчаяние непредсказуемость действий матери, неожиданность наказаний за мизерные, по большей части совсем пустяшные прегрешения. Разве я сегодня совершила сколько-нибудь серьезный проступок? В небольшом опоздании я не вижу ничего предосудительного. Распекать будет? Нервы мотать и себе, и мне? Этого боюсь больше всего. Стою перед дверью как истукан. С растерзанным испуганным сердцем покорно ожидаю своей участи. Недаром говорят, что сердце видит глубже, чем глаза? Молюсь: «Сейчас только на твое доброе посредничество надеюсь, боженька. К тебе нельзя соваться по пустякам? Так некому больше заступиться». Безуспешно пытаюсь думать о постороннем, чтобы прогнать глупые навязчивые мысли. Неприятное волнение, предчувствие чрезмерного незаслуженного наказания гневом разрывает грудь и приумножает раздражение. В такие минуты я представляю мать жестоким тираном. Идет. Открывает дверь. Я инстинктивно попятилась. Знаком требует повиновения. Молча неодобрительно смотрит на меня. Взгляд сулит плохое начало. Хватает за воротник пальто и так встряхивает, что пуговицы сыплются на пол. Потом бьет по лицу наотмашь спокойно решительно неумолимо твердо. Она уверена в своей правоте. Виновата. Надо было без пяти минут прийти. Господи! Отчего она видит во всем только плохое? Жаль ее…. – Опять с Димкой шаталась? Дня не хватило? Не сгорела еще со стыда? – зашипела мать. – Не шаталась. Со станции шли вместе, всей компанией, – вяло возражаю я. Она не удовлетворена ответом и привычно кричит: – Сделай одолжение, не груби! – Ваша школа, – уныло бормочу я. – Всему есть мера. Соблюдай дистанцию! – Куда уж больше, – тоскливо вздыхаю я, и иду спать. Лицо горит, душа болит, но чувство вины и жалость к матери сглаживают неприятные ощущения и размывают горький осадок от унизительного оскорбительного наказания. Перемолов в памяти события дня, успокоилась. Душа остыла от пожара. Осталась лишь легкая грусть о том, что человеческий мир сложен и не совершенен. Меня всецело поглотили впечатления вечера, проведенного с друзьями Дмитрия. В моем взволнованном уме теснились новые мысли, доселе неведомые суждения. В разговорах и событиях этого вечера содержалось много пищи для размышлений. И почему некоторые люди так бездарно проживают жизнь? Лень виновата? Димкины дружки – второгодники, которые бросили школу кто в четвертом, кто в пятом классе. Тогда откуда в них самоуверенность, манера обо всем говорить бездоказательно, вроде того, что, если я так считаю, значит, так и должно быть! Эталоны доморощенные! И что я за человек? Одна на селе непутевая компания и я обязательно в нее попала! Нездоровое любопытство причиной? Глупость? Почему-то вспомнилась встреча в городском парке. Шли пожилые супруги. Мужчина улыбнулся. Женщина ласково спросила: – Вспомнил что-нибудь приятное? – Радуюсь избытку хорошего настроения, которое еще не успели испортить, – криво усмехнулся мужчина. – Я привыкла философски относиться к нашей жизни, и хотя у меня мелькнула мысль, что в данном случае ты имеешь в виду меня, я не стану заводиться. Себе дороже выйдет…. Весь их дальнейший разговор состоял из его нападок и ее защиты. Как ни старалась женщина мягко и тактично доказать свою правоту по многим вопросам, у нее ничего не получилось. В ответ она получала только издевки и насмешки. А ему нравилась их беседа. Он говорил ахинею и чувствовал свое превосходство. – Мы ведем беседу на разных языках. Скоро совсем отучишь меня разговаривать с тобой, – тяжело вздохнула женщина. И добавила скорбно: «Погуляли на природе!»… Я сравнила беседу той пары и свои разговоры с Димой и ужаснулась их сходству. «Бежать от него и подальше», – твердо и бесповоротно решила я. В открытую форточку донеслось разухабистое: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный…». Дмитрий с компанией горланил песни. «А мне нужны звезды», – думала я с легкой грустью, которая часто возникает от неопределенности и невозможности предугадать хороший исход будущего, но которая всегда смягчается надеждой, так свойственной юности. «Жаль будет, если, в конце концов, Димка не сможет измениться к лучшему, и не достигнет своей мечты…. Устала я от взрослых мыслей. Кто бы знал, как хочется почитать сказки!» – думала я, засыпая. ОДА Люблю свою математичку! Маленькая, худощавая, сутулая. Острые локти все время в движении. Редкие черные с проседью волосы плотно облегают крупную голову и заканчиваются малюсеньким пучком, заколотым шпилькой, которая всегда весело торчит на затылке. Глаза серые, глубоко запавшие. Лоб высокий, с волнами морщин. Приплюснутый короткий нос почти не заметен на лице. Губы тонкие. Моментальная съемка не в ее пользу. Но вы посмотрите на Юлию Николаевну, когда она объясняет урок! Не говорит, – священнодействует! Это же «чудо в перьях!» (Ее шутка). Глаза сияют как звездочки из темноты. Юркое, подвижное лицо излучает тепло и свет. На бледных щеках появляется красноватый румянец, лицо меняет выражение тысячу раз в минуту. Оно бывает сердитым, веселым, счастливым, восторженным, но злым – никогда! Очаровательная женщина! Меня поражает стремительная подвижность ее мыслей и отточенная ясность языка, выражающего тончайшие оттенки чувств, пылающий накал страсти и затаенные смешливые искорки в глазах. Юлия Николаевна с упоением рассказывает о любой теореме, бросается массой научных терминов типа: тривиальный, примитивный, квази, с наслаждением смакует изящные математические преобразования, указывает на тешущую душу чарующую очевидность и совершенство доказательств. И тут же просто, по-житейски, по-домашнему обращается к любому школьнику. Кажется, что между нею и нами нет дистанции. Но мы одновременно близки к ней и бесконечно удалены, отгорожены ее знаниями. Замечательно то, что она позволяет нам вольности в словах, если за этим следует умный, правильный ответ на вопрос. Ребят, всерьез интересующихся предметом, она может только чуточку пожурить с легкой хрустальной, совсем не обидной иронией. Но вольность лодыря при ней звучит непозволительной грубостью. Если нашаливший не понимает свой проступок, весь класс длительной, молчаливой паузой разъясняет это зарвавшемуся ученику. Юлия Николаевна не удостаивает бестактного своим замечанием, тем более криком. Каждый знает, что ее снисходительная улыбка горше неприкрытой суровости. А спорившему по делу толковому ученику она может простить минутную несдержанность, даже резкость. Только шутливо, остерегающе погрозит пальцем и весело вскрикнет что-либо на подобие: «Сто лет в обед твоему обещанию! Суворова на тебя нет!» Или: «Будем учиться правильно и хорошо мыслить – вот основной принцип морали». Она удивительно доброжелательна! В любой ситуации она не теряется и чаще всего находит шутливый выход из неловкого положения. Мы восхищаемся ее чувством юмора, и при удобном случае сами пытаемся ее чуть-чуть подколоть. Она нам отвечает тем же. Один раз в ответ на грубую шутку ученика, по лицу ее прошла серая тень, и она, охлаждая невоздержанного «юмориста», сказала грустную непонятную фразу: «Трагическая роль шута глубинна и преисполнена высокой ответственности». Как-то услышала от нее на перемене анекдот: «Математика попросили: – Пойди на кухню и поставь чайник на огонь. Вернулся. Не поставил. Его спрашивают: – Почему? Получили ответ: – Зашел, посмотрел, задача имеет решение. Ушел». Не всегда нам сразу доходит смысл ее шуток и прибауток, но тем они ценнее для нас. Мы учимся их понимать. Помню, когда я была еще в пятом классе, встретив меня на станции, Юлия Николаевна попросила: – Передай маме вот эту сумку, книжку и еще спасибо. – А спасибо донесу? – пошутила я. – Поднатужься, – подыграла она мне. Мне было приятно. Люблю, когда взрослые понимают наш юмор. У Юлии Николаевны внутри камертон, настроенный на малейшую, даже пустяшную шутку. Она, как восторженный ребенок, подпрыгивает от радости, услышав от ребят что-нибудь «юморное». Я сказала ей об этом, а она ответила: «Сына за шутки обожаю. Иной раз прихожу с работы измочаленная. В такие минуты хочется свалиться на кровать и никого не видеть, не слышать. А он подойдет, миленькую шуточку отпустит, раздражение и усталость сразу пропадают. Откуда и силы появляются на «великие» домашние дела?» – А сколько сыну лет? – Сашку? Девять. Поздний он у меня, – улыбнулась учительница. – А дочь другая. Трудно ей без юмора в нашей непростой жизни…. У меня с раннего детства тормоза слабоваты. Случается зарываться. Знаю за собой такое. Вот раз сижу на уроке, а Юлия Николаевна чертит на доске от руки равнобедренный треугольник. Я ей с места: – Какой же он равнобедренный? Одна сторона на десять сантиметров больше другой. Юлия Николаевна так и застыла со вскинутой рукой, потом волчком закрутилась на месте, повернулась ко мне и говорит: – Ну, смотри, если хоть на два сантиметра ошиблась, задам перцу! Иди, измеряй! Смущенная своей выходкой, выхожу к доске и с деланной веселостью прикладываю линейку к чертежу. Девять сантиметров. Ура! Обошлось! Юлия Николаевна смеется: – На этот раз повезло. Садись. Не удалось мне тебе шею намылить! Ох, вздую как-нибудь! – Думаю, у вас еще будет такая возможность, – улыбаюсь я в ответ. – Может, все-таки остаться у доски? – Нет, сегодня я тебе не приготовила задачку. Иди поерзай на парте, только другим не очень мешай. – Ладно, – успокоившись, миролюбиво соглашаюсь я. А она добавляет с сожалением и улыбкой: – Надо же, а ведь был глаз-ватерпас! Один раз я разбаловалась так, что переступила границу дозволенного, забыла, что «умный человек осторожен и в словах, и в делах». Случилось такое потому, что в школу пришел мой знакомый со станции. Я отвлеклась от урока, а на перемене получила от Юлии Николаевны «между глаз» – взрослую шуточку в свой адрес. Впервые взорвалась и нагрубила. – Неужели простишь математичке «укол»? – спросила Валька Панчукова с ехидной улыбкой, которую ей не удалось спрятать за мнимой заботой. – Ей прощу! – отрезала я грубо, не желая впускать в мир своих чувств одноклассницу, которой хотелось поймать меня на моей излишней бесхитростности и вспыльчивости. Я не считала себя достойной реплики учительницы, но понимала, что не имела права так реагировать. Следующий урок прошел бездарно, бестолково, а на перемене я пошла извиняться. Разревелась, потому что очень любила учительницу. Чувствовать себя виноватой перед ней было выше моих сил. – В любом обществе существует система ценностей. Каждый черпает из нее только то, что ему созвучно. Страшно подумать, что было бы с людьми, если эту систему перевернуть кверху ногами! Я рада, что ты смогла подойти. Поведение, наверное, самый сложный для тебя предмет потому, что нет другого учебника кроме жизни. А она таинственна, неясно очерчена, весьма не предсказуема и каверзна. Знаешь, молчание, достойно выдержанная пауза может сильнее обидеть, задеть, научить (умного, конечно), чем длинная грозная бестолковая речь, – мягко произнесла Юлия Николаевна, дружелюбно положив мне на плечо свою маленькую сильную жилистую руку. – Воспитанность – внешний атрибут. Главное, чтобы к ней прилагались ум и совесть. Я ценила ее наставления, потому что она знала истинную цену людям, безошибочно определяла их характеры, опытным зорким глазом выбирая в них главное. * Когда мы обе успокоились, я спросила учительницу: – Вы в детстве шустрой были? Мелкие морщинки у глаз ее всколыхнулись, потом она сделалась задумчивой и далекой. – Всегда огнем горела. Жаль, что поубавилось силенок, потеряла былой заряд, хватка уже не та. Возраст. Понимаешь? … Помню, еще до школы, нашкодим с дружками, я домой прибегу, гляну на икону Николы-чудотворца и замру. Он на меня осуждающе так глядит! Я сотворю крестное знамение и за печку, и под кровать прячусь, а он все равно видит и сердится. Ох, и боялась я его, пуще маменьки!… А со школой у меня поначалу неувязка вышла. Сестренка училась читать, а я у бабушки на коленях сидела и буквы запоминала зеркально перевернутыми. Пришлось переучиваться. А еще щупленькой была, и ростом маленькой к тому же, в ряду последняя стояла. Досаждал мне одноклассник Леша Кащеев, крупный красивый мальчик. Обижал, проходу не давал. Перестала я в школу ходить. Гуляла, на санках с горки каталась, пока другие учились. А маму попросила, чтобы она у врача взяла справку, будто нельзя мне пока в школу ходить. Додумалась же до такого! Никакие уговоры не помогали отправить меня в класс. Пошли в поликлинику. Доктор написала в справке, что надо идти в школу, но я все равно всю зиму дома просидела. Мать не лупцевала, не жучила меня, только осторожно, издалека «подъезжала» с разговорами о школе. А весной учительница весь класс привела ко мне домой и очень ласково упрашивала вернуться. И все ученики обещали дружить со мной. Я поверила и продолжила учебу…. Потом тетя меня воспитывала. Она в горисполкоме уборщицей работала. Великой души человек! Интеллигент до мозга костей, хоть и не грамотная. Отец ее замерз в поле, в стогу сена. Мать угорела. С семи недель отроду тетя одна-одинешенька осталась. Чужие люди ее растили. Она была золотушным ребенком, слабым. В тринадцать лет приписала себе годик и на торфоразработки пошла работать. Надорвалась. Детей своих не имела. Мне и моей двоюродной сестре Любе жизнь посвятила. У меня светлые годы были с тетей. В техникуме я тогда училась…. – Юлия Николаевна! Как это можно быть неграмотной и в то же время интеллигентной? В моем понимании интеллигентный человек должен быть, прежде всего, образованным и культурным. – Я говорю об интеллигентности вне зависимости от образования и занимаемой должности, об интеллигентности души человека – культурного достояния народа. Желание понять другого есть один из важнейших признаков интеллигентности в высочайшем смысле этого слова. Еще взаимный интерес должен присутствовать, терпимость, скромность, уважение; позволение иметь свое мнение, то есть признавать свободу думать иначе, быть непохожим на других. Интеллигентный человек не может заниматься самообманом, ему присуще сомнение, доброта (но с мечом), высокая духовность, сознательность, требовательность к себе, чувство независимости. Он гуманист. Еще А.С. Пушкин говорил: «Чтить самого себя». «Без собственного достоинства отдельных людей не может существовать ни демократия, ни культура». Величие человека в его самоуважении. Образованность стоит на втором месте после этих качеств. Для образования нужны книги и свободное время, а интеллигента создает живое общение. Оно является главным условием соответствующего воспитания личности. Истинно интеллигентных людей, как и одаренных мало. В силу своей деликатности они часто становятся жертвами диктаторских режимов. И в обыденной жизни им не легко. Беречь их надо. Они аккумулируют национальную культуру, науку, традиции и передают следующим поколениям. Их гибель равна уничтожению библиотек и является трагедией для любой страны. Искоренение интеллигенции равносильно преступлению против всего населения, потому что она является носителем и накопителем жизненно важных черт. Многие цари в первую очередь уничтожали интеллигенцию, чтобы было легче поработить народ. Интеллигентный человек не поставит свое имя под научной статьей, которую не писал. А бюрократ может. Твоя бабушка, будучи тяжело больной, не капризничает, не злобствует, думает о тех, кто рядом, не хочет их слишком затруднять, а моя соседка измывается над дочерьми, унижает их и считает такое поведение нормальным. А разве редко ты слышишь: «Очки на нос повесил! Умника из себя строит! Гляньте на него: шляпу надел!» Небрежение опасно. Интеллигентность это та крепость, которую взять труднее, чем одолеть физическую силу. Людям с высоким полетом души с высочайшей внутренней интеллигентностью присущ героизм. Им есть на что опереться: на любовь к родине, религию, веру в идею. Они могут вынести то, что казалось вынести нельзя. Как правило, это люди в определенной степени независимые…. Ой! Увлеклась я, нить разговора упустила, – улыбнулась Юлия Николаевна. – Ах, да, о своей юности рассказывала. Тетушка моя, где могла, подрабатывала, помидоры выращивала на малюсеньком участке, чтобы нас подкормить, потому что по ее собственному признанию, очень хорошо помнила болезненно мучительный голод своего детства…. Будто теперь вижу, как принесла она нам по кусочку нототении, палтуса, хека и праздник устроила. Потом еще купила, а мы уже охотку сбили и не так радовались. Часто ее вспоминаю… беспрестанно. Главное мое удовольствие в жизни состояло в том, чтобы читать книжки. Она приучила. Тетина благодарность благодетельной судьбе за крохи помощи, доброта, бескорыстное нежное участие к совершенно чужим окружавших нас людям, искренняя жалость ко всем страдающим производили на меня сильное впечатление, тем более что она сама часто находилась в отчаянном положении. Такие сердца встречаются не так часто, как хотелось бы…. Многое почти совершенно изгладилось из моей памяти. Но один, казалось бы, совсем пустяковый случай помню очень четко. Подружка Валя у меня была. Очень хорошая, верная. Мы никогда не ссорились. Круг интересов у нас был широкий. Еще страстишку маленькую имели: акробатический кружок. Мы были худенькие легкие подвижные. Подружка очень успешно занималась, была пластичной, гутаперчивой. Еще в музее зарядку делали. Бегали. Все в радость было. Помню, осень стояла холодная, мерзкая. В тот день было особенно ветрено. Но мы не желали никаких поблажек телу. Отыскали в кладовке старые тетины вещи. Я старое ржавое пальтишко натянула. Валя тоже себе что-то подобрала. Отзанимались без энтузиазма. Идем домой. Вид у нас ужасный: ссутулились, пальто мятые. Сгорбленные фигурки ветер качает. Рабочие идут со смены. Им лет по двадцать пять. Слышим: «Молоденькие, а уже пьяные…». Оглянулись, поняли, что про нас говорят. И будто пришибло обоих на месте. Страшно подействовали их слова. Стыдно стало своей бедности. По пятнадцать лет нам тогда было. Перестали мы бегать…. Извини, тороплюсь я, юбилей сегодня у Анны Васильевны. Стишки ей на прошлой перемене накропала. Я и раньше слышала, что Юлия Николаевна незаменимый человек при устройстве всяких спектаклей и празднеств, но про литературные способности не знала. – Вы еще и стихи пишите? – изумилась я. – Да не стихи, простенькие рифмованные послания. Главное, что они от сердца. Логический ум не бывает помехой в стихосложении. – Прочтите, пожалуйста, очень прошу, – взмолилась я. – Ну что с тобой поделаешь, неугомонная, ведь не отстанешь, все равно у Анны Васильевны выпросишь, я тебя знаю, – улыбнулась Юлия Николаевна и подала листок, исписанный крупным размашистым, но ровным почерком. Я впилась глазами в красивые строчки. «Пусть близкие не причинят Вам зла. Здоровье Ваше не убудет. Желаю счастья мира и тепла, – Того желаю я всем людям. Подснежник пусть порадует Ваш глаз. Речушка встретит ласковой волною. Пусть сам Господь не позабудет Вас. И дом не станет долгостроем. И пусть сады морозы пощадят: В них расцветут весною розы. И пусть как прежде белые стоят Почти под каждою березой. Пусть жизнь подбросит Вам кураж. И в мире будет меньше горя. Пусть не обманет вновь мираж, И теплой явью станет море. Пусть дом Ваш станет полной чашей, Друзья хорошие придут. И радость будет долей Вашей, А денег – куры не клюют». – Здорово! – выдохнула я. – Как вы сочиняете? – Мгновенно. Сначала озарение приходит, потом начинаются поиски слова. Все делается быстро, когда знаешь, что ищешь. Коллеги принимают поздравления с восхищением, с детской радостью, благодарностью, без чванства. У нас хороший коллектив. Добрая грустная улыбка освещала лицо моей любимой учительницы. Я любовалась ею…. * На уроках математики Юлия Николаевна постоянно устраивает соревнования. В них она поощряет и развивает «ненасытное любопытство к знаниям». Объяснив материал, Юлия Николаевна начинает работать с классом, чтобы закрепить тему, а нам, шестерым отличникам, дает персональные задания и говорит: «Как решите, живо руку вверх, чтобы получить домашние номера, а если и с ними справитесь, то возьмете те, что с двумя звездочками. Ценю необыкновенно изящные проявления математической мысли». Конечно, первой поднять руку и получить сложное задание – престижно. Его можно не успеть выполнить в классе и закончить дома, но главное – заслужить! Честно говоря, на математике я пишу коряво, зато очень быстро и за счет этого выигрываю время. Моя подруга Валя Кискина никак не может перебороть себя, чтобы писать некрасиво. Я ее уговариваю, потому что стыжусь вести соревнование в неравных условиях. Остальные тоже пишут кое-как. Юлия Николаевна на помарки не обращает внимания. Зато во время урока, отвлекаясь от доски, находит время нас подбодрить, подзадорить: «Быстрее соображайте, не формулу мечты изобретаете!» А как она радуется каждому удачному или оригинальному решению, буквально летает по классу и восторженно вскрикивает: – Ну, чертенок, ну порадовал. Какая прелесть! Заметил, какой сложный острый вариант, насыщенный необыкновенными возможностями! Вижу, карпел над хитрой задачкой с удовольствием. Ребята, запишите объяснение себе в тетрадки и разберите по косточкам. Зачастую прозрачность и легкость мысли одерживает верх над мятежной фантазией. Но обратите внимание, какое великолепное воображение проявилось в этой задаче! Отчасти воображение дано человеку для того, чтобы компенсировать в самом себе то, что он представляет собой на самом деле, то бишь для приукрашивания. Но нас на уроке интересует другой аспект этого многозначного слова, применительно к науке, в частности, к математике. До меня доходит смысл ее иронии, и я громко смеюсь. – Ну вот! Закатилась душа в рай. Тормози! – с улыбкой грозит мне пальцем Юлия Николаевна. И я беру себя в руки. Как-то, сижу на уроке, и неясно чувствую, что каким-то образом осознаю связь двух теорем, хотя окончательно не понимаю ее. Молчу, не спрашиваю учительницу. Сама хочу докопаться до сути. При этом во мне сначала возникла воинственная напирающая сила, потом явилось вдумчивое спокойствие…. Случалось, что и тайная (внутренняя) радость первенства стимулировала мысли. Предвкушала очаровательнейшую реплику Юлии Николаевны и заранее улыбалась…. Не к месту вспомнились слова литератора: «Оставь свои вирши для надгробного камня». А сам не отмечен ни самолюбием, ни вдохновением, ни любовью к предмету. Я-то ни о какой тайной даровитости и не помышляла. Трезво, очень даже трезво оценивала свои литературные способности, больше к математике склонялась. Зачем же принижать меня еще больше?…А у Александры Андреевны живые слова, насыщенные тонкими чувствами и неведомыми интонациями. Она понимает нас…. Слышу задушевный задумчивый голос: – ….Знакомясь с одной теоремой за девятый класс, вдруг почувствовала неуловимую связь с другой, из учебника за десятый класс. Попыталась осмыслить углубиться в идею. Ускользала, не раскрывалась мне тайна. Думала, может разгадка находится за пределами моих возможностей? А может и другим она не поддается? Записала вопрос в свою секретную тетрадку. Много раз возвращалась к нему, ища связь прерывающейся как нить мысли, срывающейся в бездну непознаваемого. Интуитивно улавливала связь, зависимость, а осознанно поймать за хвост ускользающую идею не могла. На вступительном устном экзамене по математике на заочное отделение МГУ педагог задал мне вопрос, и я вдруг мгновенно представила себе ту, давно мучившую меня связь, и нашла правильный ответ. Экзаменаторы восхищенно переглянулись и пожалели, что я не имею возможности учиться в Москве на дневном отделении…. Потом дочь родилась. Пришлось оставить учебу. Плакала долго…. Позже пединститут окончила экстерном. «Это совпадение? Телепатия? – подумала я тогда. – Нет. Другая теорема терзает меня своею неразрешимой загадкой». А на контрольной работе Юлия Николаевна не дает специальных задачек и заставляет писать красивым почерком с подробными выкладками. «Это надо начальству для отчета, – поясняет она, – а остальное, чему учу, для вас, для вашего будущего». Мы стараемся не подводить ее. А как она разговаривает с комиссией! Верх деликатности. Вот это человек! Сила! Как-то вместо «экспресс-опроса» по формулам и формулировкам Юлия Николаевна устроила нам пятиминутку на тему «Что ты ощущаешь, когда не получается решение задачи?» В результате вышла великолепная разминка не только для мозгов, но и для чувств. В конце урока она подытожила: – Стандартные задачи из школьного задачника должен уметь решать каждый. В данном случае вы отличаетесь друг от друга только скоростью мышления. При решении более сложных задач я считаю необходимым требовать «обязательность непрерывного размышления и логического вывода», расширяющего границы понимания. Примечательно, что Юлия Николаевна не считает себя «указующим перстом и взыскующим оком», отслеживающим степень падения нравов или умственных способностей. На древние умы ссылается. Сократа любит цитировать. Рассказывает о его уникальной терпимости, безоглядной пытливости, непредвзятости, справедливости, непритязательности, независимости и о многом другом интересном и полезном для нас. «Истина открывается только нравственным людям, – утверждает она. – Наука дает не только и не столько знания, сколько формирует способность к мышлению. Собственным саморазвитием вы сможете заслужить звание интеллигентного человека. Это достойное звание!» Ее слова – маяк для наших душ. Они окрыляют, прибавляют нам жизненной стойкости. Юлия Николаевна верит в нас. А как она ведет урок! Заслушаешься! «Пир разума!» (Ее слова.) – Обратите внимание, ребята, какое изящное непредсказуемое доказательство теоремы! Теория – это фантазия, и чем она необычней, тем реальней. Мыслите широко, свободно, солнечно! На любой науке лежит печать поэзии. Настоящая наука всегда имеет эстетический налет, потому что пытается разгадать гармонию построения Вселенной. Не зря математику сравнивают с музыкой. В них обеих просматриваются общие законы развития. «Ну-ка, высказывайте по очереди свое мнение: в чем прелесть этой теоремы, где изюминка?» – с искренним восхищением просит она. И мы вступаем в увлекательный мир математики. Каждый ее урок – рациональная концентрация гениальных мыслей древних и современных ученых в ее яркой образной живой интерпретации. Ее эмоциональная поддержка, одобрение заставляют нас думать, иметь свое мнение и отстаивать его, не бояться браться за трудное незнакомое задание. Если что-то не получается, она никогда не унижает, а тактично подсказывает. И все это делает быстро, весело, энергично. Парадокс! Математичка – и вдруг веселая. Хотя внутри я грустный человек, но тоже заражаюсь оптимизмом и постоянно держу в голове ее слова: «Надо стараться прожить жизнь как поэму радости». При этом начинаю лучше понимать слова бабушки: «Радуйся тому, что сегодня солнечный день, тому, что ничего плохого не произошло. Улыбнулся тебе человек, и ты ему улыбнись». Юлия Николаевна никогда не кричит, не обзывает учеников. Ее серьезные слова не похожи на взбучку. Расшалится кто-нибудь не в меру, она тихо и грустно скажет: «Не возносись на пьедестал глупости. Смелость – не глупость». И продолжает урок. Не ответил отличник на простой вопрос, она наклонится к нему и укоризненно так прошепчет: «Пораскинь мозгами, отрешись от мелочей, будней. Соберись. Думать никогда не вредно». На весь класс не высказывается, самолюбие наше бережет. Хотя в некоторых случаях бывает взыскательна, например, жестко истребляет тщеславие, суетность. Не выносит низкопробной лести, сиропной похвалы, но понимает, как слабым ученикам нужно ее одобрение, искренне радуется их малейшему успеху и снисходительно журит за промахи. Еще она учит нас говорить. Мы любим спорить с ней, «проезжаться», острить. Знаем, она поймет. Юлия Николаевна не боится уменьшить дистанцию между учителем и учеником, но учит чувствовать «край». Оставляя после уроков, не злорадствует, а сожалеет, сокрушается, и так обращается к ученикам: «Ребятки, учение не прихоть, а жизненная необходимость. Знания помогут вам обрести себя, превратят вас в повелителей своей жизни. Расставим точки над «и»?» Потом ввернет пару умных фраз, и мы сразу настраиваемся на понимание математики, жизни, людей. «Ты можешь», – внушает она, и слабый ученик приходит с выполненным домашним заданием. Еще в пятом классе, проводя уроки вместо заболевшего Петра Андреевича, она сказала мне перед всем классом: «Ты по ошибке девочкой родилась, у тебя логический ум. Да и дерешься ты здорово!» И только теперь, в седьмом, я поняла, что значили для меня эти, казалось бы, бесхитростные даже шутливые слова. Я поверила в то, что у меня не должно быть проблем при изучении математики, и стала самостоятельней, научилась находить радость в понимании предмета. Я полюбила его. (Благодаря ей, любимой учительнице, после школы для меня открылись врата Московского университета и механико-математический факультет принял меня в свое научное лоно.) Юлия Николаевна никогда не ругает ребят за невыполненное домашнее задание, а просто грустно смотрит, явно воспринимая непослушание как личную обиду. При этом губы ее по-детски оттопыриваются. Виновный молча опускает голову, не возражая, не оправдываясь. Иногда она вбегает в класс и произносит: «Не хочу портить себе настроение. Если у кого были объективные причины не выучить, – сразу сознавайтесь!» Ей никогда не врут, потому что она чувствует обман. Ее коробит и раздражает ложь. Каждый урок учительницы начинается с улыбки. Ее поведение определяет наш настрой. А ведь у нее забот не меньше, чем у других учителей. «Разве можно начинать решение задачи с кислой физиономией? При этом мозги зажаты, и мысли не текут свободно?» – объясняет она. Колька Корнеев часто крутится на уроках. Юлия Николаевна подходит к нему, кладет руку на голову и говорит тихо: – Выпрямись. Ученику со строгой осанкой уже не хочется шалить и он успокаивается. Теперь собирай мысли и направляй в одно русло. Думай, вникай. Коля затихает. Но думать у него пока плохо получается. Много «белых пятен» за предыдущие годы. Раз он разошелся и как закричит на весь класс: – Ой, у меня опять ответ не получился. Ой, я в обморок сейчас упаду! А учительница спокойно так ему отвечает: – Не бойся, на земле еще никто не остался. Все вскакивают. Легкая ирония прозвучала в голосе Юлии Николаевны. Все пригнули головы, давясь смехом. Коля быстро угомонился. Он часто «брякает» глупости и грубости. Мы одергиваем его, а иногда просто молча сердито смотрим в его сторону. Он с безразличным видом отворачивается. Но я вижу, что как рак краснеет его шея. Юлия Николаевна вдруг подходит к нему и мягко спрашивает: «Этот ляпсус я тебе прощаю, но долго мне еще ждать, когда ты поумнеешь? Мой характер уже стал портиться. Значит, старею. Утешь меня, поторопись. Я гордиться тобой хочу». (И гордилась. Коля стал директором завода). Коля кисло улыбается, но задумывается над словами учительницы. У Юлии Николаевны есть редкостная способность: уметь самого, казалось бы, никчемного, неудачливого человека представить состоявшимся, значительным. Она умудряется «выкапывать» в каждом из нас совсем незаметные хорошие качества, приподнимать их на неожиданную высоту, после чего хочется присмотреться друг к другу внимательней. «Коля очень скован, неуверен в себе, поэтому и шалит. Я не хочу его приструнивать. Осадить всегда успею. Он соображает, но упустили его. В семье десять детей. Трудно ему. Взгляни на двоечника с последней парты добрыми глазами. Может в нем проснется что-то особенное, чего он в себе и не подозревал», – говорит она мне на перемене. И я задумываюсь. Коля теперь возбуждает во мне участие и любопытство. Может, ему некогда учить уроки, как мне читать художественные книжки? Я раньше его лентяем обзывала, а он вверх голову задирал и ничего не отвечал. Своим аршином его мерила! Теперь я объясняю девчонкам домашние задания, садясь ближе к парте Кольки. Но он часто убегает погулять. Я как-то, работая во дворе, подумала, что ему, как и мне, хочется порезвиться, поскакать. Но я уже привыкла к тому, что работа – в первую очередь, а чтение и игры – в последнюю, а у него, видно, не хватает силы воли, и он все равно играет, когда нужно повторять урок. Юлия Николаевна не безразличная. Она часто напоминает, что жизненная стезя человека – это путь к совершенству, что наше счастье в глубоких осознанных знаниях. «Запомните, ребятки, – говорит она, – талант человека заключается в том, чтобы уметь постоянно открывать новое и углублять уже познанное». Помнится, шли мы всем классом в кино, а она догнала нас и вдруг спрашивает: – Почему идете ссутулившись? Посмотрите на Володю. Плечи опущены, руки болтаются как веревки. А ты, Аннушка, загребаешь пыль ногами. Приподними, пожалуйста, подбородок, плечи расправь, улыбнись. Куда улыбки задевала? По карманам рассовала? Ой, какая вымученная! А где широкая, жизнерадостная, искренняя? С улыбкой на лице в голову всегда приходят добрые мысли. Кому тебе всегда хочется улыбаться? Бабушке, друзьям? Это хорошо! Так. Иди уверенной, стремительной, легкой походкой. Мальчики, посмотрите, красавица-то какая, наша Аннушка! Одни переживают, что ростом маленькие, другие – что высокие, третьи – что полные. Вы должны быть разными! Но каждый обязан любить и уважать себя. Люди редко рождаются грациозными, изящными. Их такими делают родители или они сами. – Какая там грация, когда таскаешь сумки да мешки? – возразила я. – А как же: «Есть женщины в русских селеньях …»? И вдруг, как бы оправдываясь, усмехнулась грустно: – На меня смотрите? Не было у меня ни сил, ни времени расправить плечи. В семье старшей была при семерых детях. Училась в институте и работала. Муж – инвалид войны. Для меня главное было: не потерять себя, все трудности перенести. Вам несколько легче. У вас есть время подумать о гармонии внешнего и внутреннего, чтобы уметь владение своим телом связывать с душевным состоянием. Но не подражайте друг другу. Каждый из вас – индивидуальность. Осталось немного, – сделать себя личностями. Хотите знать, что значит быть личностью? Очень хорошо! Поговорим потом, а сейчас поторопитесь, в клуб опоздаете. Юлия Николаевна, мягко улыбнувшись, пошла в сторону магазина. А я вспомнила ее слова: «Ребятки, жизнь человека – функция многих переменных. В этом ее сложность и этим же она интересна. Чем умнее и трудолюбивее человек, тем глубже он познает функцию жизни. Величайший восторг – чувствовать себя образованным и эрудированным человеком! Учитесь думать, анализировать. Стремитесь жить полезно и ярко. Вот вам одна из многочисленных формул счастья». – А любовь к мужчине в нашей жизни, на каком месте должна находиться? – скорчив хитрую рожицу, спросила ее в тот же день Валя Панчукова. Слышу позади себя раздраженный мальчишеский шепот: «Умней вопроса не нашла. Голодной куме все хлеб на уме». – У всех по-разному, – задумчиво ответила Юлия Николаевна. – Помни одно: любовь к мужчине – только один аспект жизни, хотя и очень важный. Потерпев неудачу на «фронте любви», не стоит делать из этого трагедию. – А деньги? – осторожно полюбопытствовал Вова Корнев. – Материальная сторона жизни важна, но ее место в ряду ценностей – где-то ближе к концу цепочки человеческих интересов. Посвящать всю жизнь добыванию денег для роскоши – бессмысленно, если духовная составляющая близка к нулю. А вот прикладывать максимальные усилия в учебе и работе для создания нормальных условий жизни – обязан каждый из вас. А для этого каждый из вас должен подниматься на вдохновенные высоты, стремиться стать профессионалом в выбранной специальности, быть нетерпимым к разболтанности, необязательности, разгильдяйству, чтобы дурное к вам не прилипало, и грязь отскакивала. Невзыскательность губительна. Услышьте самих себя, поймите свое предназначение, стройте себя старательно. Великое счастье –заниматься любимым делом. Никогда не забывайте и проносите через всю свою жизнь то, что когда-то приятно поразило вас. Копите в сердце радость, а не обиды. Не допускайте в сердце ложь. Я еще не надоела вам со своими рассуждениями? – озабочено спросила учительница. – Нет! – ответил за всех Эдик Набойченко. – С нами никто не беседует на такие важные темы. А если и объясняют, то как-то по-детски упрощенно. Мы понимаем ваши слова. Они для нас – откровения». * Недавно я спросила у Александры Андреевны: – Почему Юлия Николаевна живет на станции, а работает в нашей школе? – В их школе уже есть талантливая учительница математики. В ее жизни, кроме науки, ничего не существует. Если она отыскала какой-то новый задачник, то пока весь не изучит, даже в квартире не убирает. Семьи у нее нет. На урок может прийти неизвестно в чем. Ученики называют ее «наша прелесть». Конечно, есть в их словах доля иронии. Но они очень любят ее. Потом, понизив голос, вопросительно подняла тонкие, чувствительные, подвижные и спросила: – Ты на самом деле не знаешь, как Юлия Николаевна к нам попала? – Не слышала, – удивленно ответила я. – Работала она на станции. В то время в их школе учился старший сын начальника милиции. Очень плохо учился. Вел себя неуважительно. Заносчив был не в меру. Как-то подскочила к нему Юлия Николаевна, взялась за концы его галстука и говорит: «Ты не достоин носить частичку знамени!» Мальчишка рванулся, и кусок галстука остался в руке учительницы, потому что он был прожжен в нескольких местах. Любил этот школьник, где попало, разводить костры. А его отец настрочил в город письмо … будто Юлия Николаевна красное знамя перед учениками разорвала…. Полгода она без работы сидела. В семилетку в каком-то селе устроилась. Потом твой отец ее присмотрел. – Почему директор ее не защитил? – возмутилась я. – Для него главное, чтобы его волю исполняли. А Юлия Николаевна любила все по-своему делать. Часто говорила нелицеприятные вещи, и ей все с рук сходило. Умные – всегда свое мнение имеют. К тому же она не боялась высказываться по любому вопросу. Считала, что талантливых детей оберегать надо, они как золотые крупинки в песке. Директор боялся ее. – Так пусть бы учился у нее. – Таланту не научишься. К тому же, у нее еще талант доброты присутствует. Всю себя ученикам отдает. У нее невероятная, неистовая преданность любимому делу. Активная очень. Таких тоже не во всяком коллективе любят. (Она сама любила только тех, кого уважала, но не заносилась, вела себя с коллегами дружелюбно и мягко.) По ним трудно равняться. Вот и поддержал парторга на собрании. Парторгом у них жена директора была. Не ладила она с Юлией Николаевной. – А она здесь при чем? – Король правит, да королева управляет, – засмеялась Александра Андреевна и предупредила: – Только ты не распространяйся об этом. – Понимаю, – заверила я. – Даже после такого жуткого случая Юлия Николаевна не потеряла чувство юмора и осталась уверенной в себе! – Умная женщина может позволить себе быть интересной и уверенной, – улыбнулась Александра Андреевна. – Вот недавно на педсовете она Кодекс чести учителя и ученика представила. – А про что учительский? – полюбопытствовала я. – Вот к примеру: 1.Каждого ребенка с самим собой сравнивать, а не с отличником или слабым учеником: важно, насколько он сегодня стал лучше, чем вчера. 2.Хвалить слабого ученика даже за малые успехи, а сильного – только за большие. 3.Не требовать грубо (не ломать через колено), а пробуждать желание учиться. 4.Не обзывать ребенка. Не унижать! 5.Уважать внутренний романтический мир детства, не разрушать «заколдованных пещер» детской души…. Ну и многое другое. Она как-то мне сказала: – Ребенок должен жить среди старых вещей несущих очертания быта и тепла. А мы часто их уничтожаем. Даже взрослыми возвращаясь туда, где прошло наше детство, мы хотим находить дорогие сердце безделушки. – Интересно! А мы с нею в конце пятого класса шутливый ритуал совершали. Он назывался: «Здесь похоронена моя глупость». Каждый ученик описывал на листочках свои плохие поступки и складывал в спичечные коробки. Потом, во время уборки территории, мы пели «ритуальные» песни, которые сами придумывали, и сжигали «свои глупости». – Фантазии ей не занимать. Педагог от Бога. Человек с замечательным сердцем. Любовью пронизано каждое ее слово, движение, взгляд, – сказала Александра Андреевна. – Ты знаешь, она раньше в футбол с ребятами играла. Теперь только в качестве судьи иногда выступает. – Нам нравится, когда учитель имеет интересное хобби, умеет что-то красиво делать помимо работы, пусть даже скромно по нашей бедности, но со вкусом одевается. Чтобы не был «синим чулком». Иногда мне кажется, что излишне темной одеждой и строгим поведением некоторые учителя пытаются поставить учеников в определенные рамки своих устоявшихся взглядов, надеясь избежать проявления новых, может даже прогрессивных мыслей и действий, вместо того, чтобы искать разнообразные пути для свободного развития личности. Конечно, это много труднее, чем надеть серую робу. Или для «усмирения» детской глупости и этот метод не стоит исключать?…А учителя не завидуют Юлии Николаевне? – брякнула я и тут же, опомнившись, попыталась увести разговор в другое русло. – Нет, – ответила за себя Александра Андреевна, поняв мою маленькую хитрость, – я не завидую. У нас разные аспекты влияния на школьников. Идем с нею параллельно, а все равно пересекаемся в душах детей. А это главное. Поняла? – Конечно, – ответила я тогда. Мне было приятно, что такой тонкий и требовательный педагог, как Александра Андреевна, разделяет мое мнение и тоже очень уважает мою учительницу математики. Мне казалось, что все в школе должны замечать недюженый талант Юлии Николаевны, и любить ее. Благодаря ей и Ольге Денисовне наша школа славилась студентами-«технарями». Вспомнился спор учителей о плюсах и минусах раздельного обучения детей. Разве это самое главное? Были бы учителя хорошие, понимающие! ДОРОГИЕ МОИ УЧИТЕЛЯ Сижу на уроке биологии и размышляю. Привычка читать новый учебный материал перед тем, как его расскажет учитель, привела меня к мысли, что, вообще-то говоря, я не вижу для себя смысла традиционного обучения в классе. Для меня было бы намного быстрее разобраться с любой темой самой, а потом выяснить с учителем сложные моменты. Хотя затруднений в понимании школьной программы пока не встречала. Выслушивать, как скучным ровным тягучим голосом «химиня» пересказывает очередной параграф, противно. Ее отполированные, лишенные воображения и живости слова отскакивают от нас как холодные и бесцветные льдинки. После ее кислой физиономии не хочется брать в руки учебник. Формулы кажутся такими же нудными и сонными. Учительница биологии тоже дальше учебника не заглядывает, но она добрая. По глазам видит, кто не выучил урок. Вздохнет, поставит точку и дальше заскользит по списку учащихся. Есть за что добром ее вспомнить некоторым ребятам. Любому ученику иногда надо, чтобы посмотрел учитель и понял, что плохо ему сегодня, не стоит его тревожить. Я с грустью смотрю на правильные черты лица Марии Николаевны, измученного домашними заботами, огородом, скотиной, бесконечными планами к урокам, написанными поздно вечером натруженными маленькими руками; вижу ее с усталой, низко склоненной головой, со слипающимися глазами в тусклом свете керосиновой «десятилинейки» (лампы). А завтра ей опять вставать в пять часов утра, доить корову, кормить живность, семью и бежать к первому уроку. За полчаса, наверное, успевает, если нет грязи или глубокого снега. И бабушки у них нет. И хату еще не достроили…. Наверное, как и наша мать, она говорит своим детям: «Учитесь отлично. В городе жить будете». Когда же ей читать дополнительный материал? Какая же я несправедливая! Ведь когда-то она тоже была юная, интересная, наверное, многое изучала и мечтала, как я сейчас. Но теперь: солома, навоз, глина, грязь, резиновые сапоги, холод по утрам в хате, пока не затопит печку; тяжелая делянка сена на болоте один с десяти, (девять возов колхозу, один – себе); хлеб – в очередь, за макаронами и крупой – в город с сумками, мешками; по половине батона колбасы три раза в год: на Седьмое ноября, на Первое мая и на Новый год…. Изо дня в день все одно и то же. И все бегом. Обедает, присев на краешек стула, как моя мать. И при этом надо быть красивой, умной, доброй, спокойной; быть матерью, женой, любимой…. Как все это можно совместить?! Но ведь все успевают женщины-учительницы! А Петр Андреевич еще не старый, а лоб изрыли, избороздили глубокие морщины. Спину сорвал, когда ездил за бревнами для хаты. Сыновья подрастают, а семья все в маленькой «халупе» живет …. У Раисы Владимировны муж – шофер. Не уважает он ее труд. «Языком болтаешь – вот и вся твоя работа. Да еще за гроши до ночи тетрадки проверяешь! Иди на хлебозавод – семье больше пользы будет», – упрекает он ее. Да только не понимает он, что жена смогла бы сесть за баранку вместо него, чтобы начальника возить, а он учителем – нет! Вот в чем суть дела. Как-то сделала Раиса Владимировна замечание мужу за то, что сыном мало занимается, а он ей в ответ: «Нехай гуляет. Шофером будет». Возмутилась учительница: «От таких вот, «нехай гуляют» и семье, и государству мало пользы. Детей воспитывать надо, а не позволять расти «сорняками». Обидно Раисе Владимировне. Боится она сына упустить. Толковый у них Федька…. Юлия Николаевна успевает быть хорошим учителем. Она – талант. Для нее работа, – прежде всего. Даже прежде семьи. Это ее жизнь. Талантливые учителя часто упускают своих детей: полностью себя чужим отдают. Удастся ли Юлии Николаевне вырастить дочку и сына достойными, умными? Надеюсь. А наша мать? Я чувствую, что отец двойственно относится к ее работе в институте. Вроде бы и не запрещает, но как-то ревниво, иронично отзывается. Иногда я замечаю ее неудовлетворенность жизнью в деревне. Могла в городе остаться. Но она при этом всегда говорит: «Если не мы, то кто же? Надо кому-то и в глубинке таланты «раскапывать». Без меня не поступил бы Витя Болкунов на юридический факультет, а Толик и Вова в военную академию. Без Юлии Николаевны не гордилась бы наша школа своими студентами в МГУ и многими другими». Она будто бы себя успокаивает. …. Зачем мне нужно бдительное око учителя? Объяснять? Заставлять уроки учить? Пожалуй, я хотела бы так учиться: посещать уроки немецкого языка, без общения его не выучишь, раз в неделю отчитываться перед учительницей по русскому устному, а по остальным предметам писать контрольные. И в конце года сдавать экзамены. Здорово! Нет, хаос в школе начнется. Учителя совсем с нами запутаются. И лишиться общения с такими учителями, как Юлия Николаевна, Ольга Денисовна, Александра Андреевна, Петр Денисович не могу себе позволить. Я настолько хорошо запоминаю все на их уроках, что даже представляю, с каким настроением они объясняли тот или иной материал, какие шутки произносили. Учителя я должна воспринимать зрительно, тогда урок усваиваю лучше, ярче. При этом усиливается восприятие смысла, глубина понимания. Ольга Денисовна не разрешает «зубрить» физику, требует по памяти писать конспекты, чертить схемы и рисовать картинки опытов. Она категорически возражает против бездумного переписывания из книжки в тетрадку, заставляет дома вслух рассказывать суть физических явлений природы «Дабы дурь каждого всякому видна была», как говаривал Петр Первый. Она тоже учит нас думать. А воспитание? Классные часы? Работа с малышами? Я же каждую свободную перемену бегу к ним. Как же им без меня обходиться? Жалко, хорошая была задумка! Но не реальная…. Прозвенел звонок. Класс с шумом рассыпался по коридору. ПОДАРОК СУДЬБЫ По школе пронеслось: «Опять проверка. Какой-то симпатичный дядька приехал». «Дядька – это хорошо», – подумала я и тоже побежала к учительской. У дверей спортзала рядом с завучем стоял высокий стройный молодой человек, и что-то увлеченно говорил. Он совсем не похож на сурового, подозрительного проверяющего. Простое изысканное изящество в одежде. Сам такой открытый, естественный. Доброта и интерес светится в огромных голубых глазах. Ему хотелось верить. Бабушка говорила, что доброму человеку всегда хочется верить. Вскоре все мы узнали, что гость приехал из педагогического института для проведения в нашем районе эксперимента, и поэтому совсем не боялись, когда он посещал уроки. В конце недели Ефим Борисович собрал учеников пятых-седьмых классов в актовом зале и стал рассказывать о необходимости изучения иностранного языка. Затем внимательно выслушал мнения учеников. Я сначала осторожно поднимала руку и тихо высказывалась о том, что зубрежка неинтересна, что нам достаточно уметь переводить тексты. Но вскоре разошлась. Слетела с тормозов, начала спорить. И понесло меня…. Ефим Борисович с любопытством разглядывал меня. Потом что-то спросил у вожатой, сидевшей рядом с ним. Она ответила ему на ухо. Чувствую: интерес ко мне усилился. После беседы все разошлись по домам, а я осталась караулить гостя. Возбуждение прошло и я, оценивая свое поведение в зале, грустила. «Извиниться, что ли, перед ним? Небось, он и не таких сумасбродных видел. Неприлично напрашиваться на разговор. Вот если бы он первый начал! А я сделаю так, будто случайно его встретила! Как заставлю заговорить со мной? – лихорадочно думала я. – Отчего я завожусь? Обыкновенный учитель». Дверь открылась. На пороге появился Ефим Борисович. Неожиданно его лицо засветилось. Глаза расширились, щеки чуть порозовели. Он прямо расцвел. Боже мой, какие яркие слова мне подобрать для описания чувств этого человека! Тонкий, удивительно нежный, глубоко чувствующий, влюбленный! Он слегка подался вперед. В этом движении – сдерживаемое большим усилием воли желание побежать кому-то навстречу? Кто ему так дорог? Кого он боготворит? По дорожке идет маленькая, стройная, черноволосая, кареглазая девушка. Спокойная, уверенная, с чуть-чуть смущенной улыбкой на полных губах. Ничем не примечательная, в строгом черном костюме, но с таким чувством собственного достоинства! Движения ровные, будто плывет. Может, балетную школу заканчивала? Сколько любви к ней во взгляде голубоглазого красавца! Что он нашел в этой девушке? По правде сказать, ее внешность нисколько не вязалась с моими представлениями о красоте. Правильные черты лица. Глаза внимательные. И что? Почему он выбрал неприметную? Такой мог любую найти. Что в ней такого, что он предпочел ее другим? Ум? Обаяние? Нет, он не простой, что-то в нем есть. Его обаяние я ощущаю, а ее – нет. Может, глубоко скрыто? Не всем дано ее понять? Как знать. А может, не она так великолепна, а он способен ярко и красиво любить? Ефим Борисович сорвался с места, элегантно и ласково взял девушку за руки, несколько секунд подержал их в своих ладонях, потом поцеловал. Она еле заметно улыбнулась, и они пошли в сторону станции. Я завидовала им и радовалась за них. Я завидовала ей. Всем бы достойным людям такое счастье! А какое? Я же его совсем не знаю. Но мне кажется, я его чувствую. На следующий день я снова ожидала преподавателя. Идет! Мое лицо вдруг запылало огнем, сердце то трепетало, то бешено стучало, ноги задрожали. Куда иду? Зачем? Мое поведение – ни что иное как бесподобная восхитительная наивность? Любопытство разобрало? Ради развлечения, чтобы внести в жизнь некоторое разнообразие? Не благоразумно. Раздосадованная, в замешательстве остановилась. Попыталась собраться с мыслями. Всецело поглощена неотвязной мыслью о своей невоспитанности. Терзают самые противоречивые чувства. Волнение парализует ум. Я же не смогу сама заговорить! Что я скажу? Я не вольна делать все что заблагорассудится. Но всегда можно сказать, что были на то свои основания, причины. А вдруг он сочтет меня сущей дурой и, сраженный моей глупостью, прогонит? Вот, будет ему потеха! Заранее переживаю неутешительные моменты неоправданной надежды, и грустные результаты своего некрасивого поведения? Я бы предпочла другой, более приятный вариант общения. Возбуждение треплет. Я охвачена мучительной тревогой и не способна слова вымолвить. Разумнее вернуться? Нет. Набралась храбрости. Не стоит терять голову. С чего это я такая неуверенная? По-видимому, от нетерпения. Почему сочла возможным отступить от общепринятых правил? Откуда необъяснимое чувство доверие к гостю? Моя слабость – умные люди. Магнитом тянет к ним. Может, у всех так? А ему, какой интерес со мной говорить? Петр Андреевич (из моего детдомовского детства) говорил, что «для развития необходимо взаимодействие интеллектов». А сам меня не отталкивал, не презирал, уважительно относился, хотя я была маленькой и глупой. А если Ефим Борисович пожалуется матери? Столкновение с ней грозит обычной бедой: наказания не избежать. Не стоит даже пытаться? Все равно не хочется сдаваться. «Эх, была, не была! Прорвемся», как говорили матросы в одной революционной книжке. Как только первый испуг прошел, и я обрела дар речи, так сразу возникли новые вопросы: «Как следует поступить? Что же такое сверхумное придумать, чтобы он остановился? В книжках девушки платки роняли. А если паче чаяние (вдруг) он не поймет моих намерений? Да, без сомнения это примитивный, устаревший способ! Все это так, но может, тогда сочинить что-либо? По-немецки не успею. Вот незадача! Может, просто подойти и задать какой-нибудь вопрос? Неинтересно. Тем более что он такой особенный! Эх, не хватает фантазии! А что? Чем проще вопрос, тем лучше». Пока я с лихорадочным нетерпением предавалась размышлениям и чувствам, педагог оказался совсем рядом. Мгновенно преодолела жестокое сомнение, настроилась и вынырнула из-за угла с независимым безразличным видом. – Ефим Борисович, а Вы мечтали работать преподавателем в институте или все случайно вышло? – скороговоркой выпалила я. – Все случайно, но ты хотела о другом спросить? – строго спросил гость. – Почему вы так думаете? – Но угадал же? – вопросом на вопрос ответил Ефим Борисович. – Ну, допустим. А что, нельзя? – Воспитанием характера тебе бы заняться. Неразумно от себя самой скрывать свои недостатки, пытаясь подыскивать объяснение своей… допустим нерешительности или напротив…. – Давно занимаюсь самовоспитанием. – Ой! Не похоже. – И Вы туда же…. Нельзя судить, не зная человека. Говорите как большинство учителей. А… а… поняла: изучаете меня? – Почему так думаешь? – Сама так поступаю. – Имеешь в виду тогда, на уроке? – Да. Сначала завелась, а когда взяла себя в руки, начала наблюдать и подмечать за Вами, вызывать на спор. Иначе никогда не услышишь ничего интересного. – Ну и удалось? – Не-а... пока. – А ты – заноза порядочная. – Есть немного. Я уже три года одного проверяющего знаю. Он, когда приезжает, у нас обычно живет. Хороший дядька. Только меня не удостаивает беседой. Осторожный очень. Пальцы у него тонкие, длинные, без мозолей. Я его даже «гнилым интеллигентом» обозвала, когда он руки мыл. Я ему сливала из кувшина. Все равно не получилось поговорить. Он только глаза в сторону отвел, как наш отец. Одна у них манера. Я поняла, что он никогда не заговорит со мной, и не боялась, что от родителей достанется за грубость. – Что, получаешь иногда сдачи? – Неважно. Переживу. – Проще же не грубить…. – Проще…только не с ней. Не надо про это, ладно? – Ладно, но я не про родителей. Когда все хорошо обычно не особенно ценишь тех, кто рядом с тобой, и кажется, что не нуждаешься в их наставлениях. Сейчас я спрашиваю про этого твоего знакомого, проверяющего. Чем он тебе не угодил? – улыбнулся Ефим Борисович. – Такой человек не станет доставлять лишних хлопот ни себе, ни моим родителям. Ему легче смолчать, отвернуться от моего вопрошающего взгляда. А не пожалуется он не потому, что его удивила моя грубость, ему неловко про такое признаться кому-либо. Он же начальник. А еще он знает, что, если промолчит, я больше не стану к нему приставать. Он отстранился от меня. Знаете, мало приятного, когда взрослые тебя не понимают, но еще хуже, когда не хотят понять, – с вздохом объяснила я. – Согласен с твоим последним высказыванием. А ты – не только заноза, но еще и психолог. – Куда мне до психолога! Просто я перед сном всегда свои дела и поведение обдумываю. Мне редко удается сразу что-либо умное сказать. Сначала говорю на эмоциях ерунду, потом осуждаю себя, а уж потом думаю, отчего так сказала и как надо было. Понимаю, что глупо так вести себя, да ума еще не хватает. Хотя во мне уже нет прежней наивности, и я с большим интересом изучаю жизнь, и замечаю многое из того, на что раньше не обращала внимания, но все равно не в состоянии разрешить мучающие меня вопросы. Для меня по-прежнему недосягаемы взаимоотношения взрослых. К некоторым людям и событиям я инстинктивно питаю непреодолимое, может быть неоправданно преувеличенное отвращение. Иногда меня совершенно неожиданно ослепляет неуправляемый гнев. Меня нетрудно разозлить. Пугает неизвестность, неопределенность моего положения. Иногда примешивается страх осознания безнадежности. Оттого нападает тоска. Малоприятное занятие – скулить. Тоска – хуже болезни. Так моя бабушка говорит. Я, конечно, воюю с собой…. – Самоедка? Не предполагал, что можешь добровольно являться с повинной, – шутливо-соболезнующим тоном произнес Ефим Борисович. – Накипело. К другим я терпимее. Особенно к взрослым. Им некогда думать. Они мыслят стереотипами. У них забот много. А Вы в словах тоже осторожный. – Все шишки набивают. Я тоже много раз шашкой махал как Чапаев. – Шишки – главный стимул в обучении? – С юмором у тебя в порядке. Это – хорошо. – В жизни бывают события, про которые я не люблю и не хочу шутить. Для меня это уже не шутки. Я обижаюсь, хотя понимаю, что нельзя. Ведь человек не может знать, что делает мне больно, и начинает воспринимать мою обидчивость как отсутствие юмора. Я даже сама над собой не могу подтрунивать, если дело касается семьи, измены, нечестности, – вздохнула я. И тут же одернула себя. Постоянный страх перед постыдной правдой моего детдомовского детства не позволил мне затронуть тему, которая отравляла мое существование. Я не хотела проявления участия или жалости по этому вопросу со стороны моего нового и очень милого знакомого. Тем более, что наша беседа протекала легко и стремительно. Голос педагога был глубокий, задушевный, чуть приправленный иронией. А сколько в нем было сердечного чувства! – Часто учителям досаждаешь? – с улыбкой поинтересовался мой приятный собеседник. – Нет. Одним сочувствую, других люблю. У скучных и безразличных раньше на голове ходила. В этом году вроде повзрослела. Седьмой класс – выпускной. Пора готовиться к самостоятельной жизни. Знаю, что в четырнадцать лет человек по закону считается взрослым. – В голосе радость. Часто бывает скучно на уроках? – А я потихоньку читаю художественные книжки. Некоторые наши учителя вообще по ошибке в школу попали. Вот написала я радостное, искреннее сочинение на свободную тему, а учитель литературы говорит: «Какой пафос может быть на уборке картошки?» Ефим Борисович не замедлил растолковать: – Он напрочь забыл, что естественное донкихотство, искреннее позерство, приподнятость и восторженность возможны только в детстве. – Вот вы понимаете меня! – обрадовалась я. – Чего тебе не хватает в школьной жизни? – Наверное, серьезных кружков с хорошими специалистами: по рисованию, музыке, технических всяких, конечно. При нашей теперешней бедности это невозможно. Да и времени на них родители все равно не выделят, дома вкалывать надо. Но, самое главное, не хватает веселой сумасбродности, романтики и общения с талантливыми людьми. Хлебом меня не корми, только дай послушать того, кто много умнее. Бывает, мелькнет человек ярким лучиком, и свет от него в душе долго не затухает. Не стираются из памяти мгновения, проведенные рядом с ним. И хочется говорить о нем часто и долго. А другой серой незаметной тенью для меня на всю жизнь остается. Я звездочки ищу! – восторженно заговорила я. – Прекрасное воображение. Красиво говоришь, – снисходительно усмехнулся Ефим Борисович. – У меня сейчас период возвышенных чувств. – Вычитала где-то? – Своих извилин хватает. – Ох, какие мы гордые! А почему на меня обратила внимание? – Речь у вас особенная, – уважительно и серьезно ответила я. – А я-то думал…. – Из-за привлекательной внешности? Я уже не в том возрасте, когда мужчины нравятся за красоту! – выпалила я. – Я, правда, не то думал…. Но неважно. И когда же ты успела разочароваться в симпатичных юношах? Неудачная первая любовь? – Вторая! – брякнула я. – С тобой не соскучишься. Прелюбопытнейший экземплярчик! – искренне и безудержно рассмеялся Ефим Борисович. – И совсем не экземплярчик, – обиделась я, – Индивидум. – Откуда такое в лексиконе? – В докладе у матери вычитала. – Понимаешь его смысл? – Если бы не понимала, не употребляла, – недовольно пробурчала я. – У тебя очень богатая речь. Я еще вчера заметил. От кого? – Книги, бабушка, хорошие учителя, – ответила я. Ефим Борисович задумался. Видно о своем. А у меня душа «понеслась в рай». От избытка нахлынувших чувств кружилась голова. Чувства облачались в мысли: «Не бойтесь меня, не отводите взгляда. Я не заберу Ваше сердце. Я только понежусь в лучах Вашей улыбки, прикоснусь к сиянию глаз, прислушаюсь к звукам голоса. Я не смогу позволить себе даже внезапное случайное прикосновение к вашей руке, способного нарушить чистоту моих помыслов. Сама боюсь попасть под Ваши чары. Я не хочу и не влюблюсь в Вас, потому что осторожная. Я просто обожаю Вас. Мне хочется услышать что-нибудь умное, потрясающе интересное – вот и все! Я всегда мечтала о встрече с особенным, а может быть даже великим человеком….» – А почему ты так свободно общаешься с человеком из комиссии? Я же старше и для тебя – начальник, прервал мои восторженные мысли Ефим Борисович. – Мои теперешние родители – учителя. Вот и они считают, что с начальниками надо «держать ухо востро», чтобы не разозлить, потому что некоторые много о себе воображают и можно ожидать от них больших неприятностей. А мне все равно, кто Вы. Я уважаю умных людей, пусть и начальников, а боюсь только плохих. – Вижу, на эту тему у тебя целая теория выстроилась, – улыбнулся педагог-экспериментатор. – Теория здесь не при чем. Грустный опыт. Вы знаете, к двенадцати годам я поняла, что каких бы рангов ни были начальники, все равно они люди, не боги. Понимаете меня? Они только намного умнее, энергичнее или связи у них большие. Поэтому у меня, наверное, никогда не будет кумиров, и я никогда не стану поклоняться человеку как идолу. Для меня всегда будут существовать только учителя и обожаемые люди. А Вас я не боюсь, потому что вы подпускаете к себе. Может, Вы любознательный, и Вам тоже интересны люди? Ошибаюсь? – спросила я настойчиво. – Не ошибаетесь, товарищ психолог, – весело ответил педагог. – Вас мужчины или женщины больше интересуют? – продолжила я задавать вопросы, так и не поняв, шутит или иронизирует мой собеседник. – С женщинами мне проще. – Потому что Вы красивый и обходительный? – Опять ты за свое! Просто я их лучше понимаю, – досадливо поморщился Ефим Борисович. – Странно, – удивилась я. – Из детства это идет. Мама меня воспитывала. – Война виновата? – Да. – У меня тоже. Я совсем одна, – сказала я и замолчала. «С чего разоткровенничалась как в вагоне поезда?» – разозлилась я на себя. – У тебя есть родители,– попытался успокоить меня собеседник. – Я же просила: не надо об этом. – Хорошо. Но все, что ты из себя представляешь, – от них. Согласна? – Нет. Я – другая, сплошное противоречие: то умная, то бестолковая, в чем-то сдержанная, а в чем-то безудержная и психованная. Я, наверное, еще не сформировалась. У меня даже почерк каждый день разный, в зависимости от настроения. – А когда надеешься сформироваться? – строго перебил гость. – Не знаю. Наверное, когда детство закончится. – А ты могла бы подвиг совершить? – вдруг осторожно спросил Ефим Борисович. – Запросто, Не задумываясь. – Ты уверена? – Думаете, у меня хвастливая гордость? И в помине нет ее. Такими словами не кидаются. Смею утверждать, что натура моя такая. Не хочу, чтобы жизнь зазря прошла. Во мне много от Павки Корчагина. К примеру, безграничное терпение, вера. Без внутренней убежденности повинуешься неохотно, с неудовольствием. То ли дело с верой и любовью в сердце. Тогда никакой страх нипочем. – Так может в тебе есть что-то и от Александра Матросова? – И от него тоже, в зависимости от того, какая ситуация. Но Павке сложнее было. Он годами преодолевал трудности. Минутный подвиг легче совершить, там некогда искать выход из затруднительного положения. Одномоментный страх легче преодолеть. Матросову надо была ценой одной жизни спасти многих, и он был готов к совершению такого подвига. Он был воспитан таким, с ярким сердцем Горьковского Данко. Любовь к Родине или отключила остальные чувства, или представила их мелкими, не важными, не главными. У Корчагина была надежда выжить, а у Матросова – нет. Вот в чем разница их подвигов, – с «глубоким знанием дела» горячо заявила я. – У Вас на этот счет другое мнение? Я испугалась своей категоричности и замолчала. – Нисколько не сомневаюсь, что имеешь некоторое представление о героике. Ты думаешь, они сумели правильно расставить приоритеты? – Да. И Матросов, и Корчагин. Герой не из каждого получается. Как говорит наша Юлия Николаевна: должны существовать необходимые и достаточные условия. – А как ты относишься к шоферу, о котором писали в вашей газете? До тебя дошли слухи о нем? – Конечно, он герой! Жаль только, что жизнь сгубил из-за разгильдяйства других. Но это не умаляет его подвига. Он выполнил свой долг с честью. Мне кажется, в мирное время во сто крат страшнее умирать. Тут немыслимая твердость воли нужна, особая убежденность. Когда этот шофер был мальчишкой, его отца за три килограмма гречневой крупы посадили в тюрьму. Вот он и хотел самому себе доказать, что другой. Отсюда его … как вы сказали … при … о… – Приоритеты. Значит, ты задумывалась над проблемой страха? – Конечно. Первый раз еще в раннем детстве, когда любимый котенок погиб от дуста. И над преодолением задумывалась. Многое страхи из детства идут. Я воспитывала себя, чтобы не бояться темноты и прочей ерунды. Жуткий физический страх ощущаю от бессилия помочь себе и кому-то. Он прожигает мозги насквозь и остается надолго, может даже на всю жизнь. Удивляет такое: на войне человек был героем, но теперь на работе начальник измывается над ним, а он не умеет противостоять, в червя превратился. И сейчас неприятности его осаждают, будто специально для того, чтобы испытать характер на прочность в разных условиях. Может он еще встанет с колен? Говорят, что судьба надолго не отворачивается от сильных и мужественных. Видно смелость и страх бывают разные, – с вздохом закончила я свои пространные рассуждения. – Мой товарищ по студенческим годам так говорил: «Вполне справедливо, что от мелких страхов спасает пластика человеческой психики. А вот у больших, глубинных совсем другой механизм преодоления. Возьмем, к примеру, ужас бесчестия, безвыходности, страх перед торжеством зла, равнодушия, жуткий непонятный страх смешанный с любовь. Я не оправдываю тотальной манипуляции социальными чувствами, когда будто бы сладкое чувство страха раздавливает человека, приводит к раздвоению личности, когда понимаешь что ни ты, ни общество уже ничего не решают…. С другой стороны, смятение, обычный реальный извечный страх смерти, ощущение хрупкости цивилизации, когда разум и интеллект бессильны». Некоторые виды страхов преодолеть по плечу далеко не каждому. Участь таких людей незавидная. Попав в лабиринт ужасных обстоятельств, они могут пасть духом или даже повредиться разумом. Никто не знает где граница, за которой люди теряют власть над собой, и есть ли она…. Страх – чувство непродуктивное, пока не появится кураж, невероятный кураж, способный преодолеть любые испытания. У человека потрясающая жизнестойкость!… Вспомнил «Вий» Гоголя. Сумел писатель найти гениальные по простоте слова, чтобы описать ощущение страха. Сказки делают попытку подготовить человека к философскому отношению к жизни…. Достоевского читал в детстве, не понимая, но с чувством жутчайшего страха. Подвиг, мужество, момент преодоления страха – непостижимы. Их трудно описать словами, музыкой. Все эти попытки только приближают нас к пониманию подобных состояний. Удивительна красота и величие мужества! Умение в любой ситуации сохранять полное присутствие духа, безусловно, прерогатива морально сильных людей…. Ефим Борисович все говорил и говорил будто бы для себя, словно не замечая моего присутствия. Теперь он нисколько не походил на простого учителя. Он был погружен в осмысление глобальных проблем, остальное его ничуть не занимало. Многие его слова и мысли были для меня настоящим неожиданным откровением, многое я вовсе не осознавала. Изысканная обстоятельность его ответа льстила мне, и я смогла с ним заговорить только после того, как он сам остановился. И то не сразу. – Все Ваши рассуждения очень серьезные и не совсем мне понятные. А вот если вернуться к простому, бытовому, которое случается каждый день? – осторожно начала я. – Говори. Позволяю со мной не церемониться. Я не принадлежу к числу снобов, – великодушно улыбнулся педагог. – Летом со мной казус произошел. Вроде бы ерундовый, а разозлил здорово. Гость к нам из города приезжал. В Обуховку мы с ним к нашим старикам на велосипедах поехали. Конечно, бабушка с дедушкой гостинцев два рюкзака собрали. Яблок ранних очень вкусных насыпали. Я рюкзак на багажник прикрепила, а дядька свой за спину надел. Едем, а он бубнит: «Яблоки мои в твоем рюкзаке побьются». Я послушалась и взвалила его себе на плечи. Дядя толстый, ему проще, а мне рюкзак кости на ухабах долбит. Километров пять терпела. Потом решительно сняла и опять на багажник привязала. Дядька снова начал ныть. А я ему сказала: «Для вас важнее есть не побитые яблоки, зная, что я все шестнадцать километров мучилась, или все же пусть они помнутся слегка? Выбирайте!» Он насупился и молчит. Я все равно его не послушала. Только добавила сердито: «Если вам нужны яблоки, тащите их сами». Конечно, дядька не взял мой рюкзак. Он тоже не умел приоритеты расставлять? Я ни одного яблока тогда не съела, хотя он оставил нам те, которые немного побились. Тошно на них было смотреть. Вы знаете, он все-таки родителям не пожаловался. То ли пожалел меня, то ли сам задумался над своим поведением? Дети часто неправильно поступают, потому что еще не умеют думать, а взрослые – от плохого характера: зависти, жадности, упрямства. Ребенка за вредность наказывают, а взрослых – некому приструнить, – засмеялась я. – Еще один жизненный парадокс меня беспокоит: «Вот, допустим, спас человек из огня нескольких детей. Конечно он герой. А другой – сорок лет без единой аварии перевозил на самолете людей. Он тоже герой по моему мнению. Каждый день рисковал. Но о нем никто не помнит. Не правильно это. Обидно мне за таких, никому неизвестных. – Похоже, быть тебе педагогом, – задумчиво сказал Ефим Борисович. – Потому что зануда? – Потому что кожа тонкая. – К несчастью, я иногда грублю. Но только после того, как взрослые доведут до полного нервного изнеможения, когда кажется, что уже нет больше оснований терпеть придирки. То там, то сям срываюсь. Взрослые считают, что им можно, а нам нельзя, – обреченно сказала я. – Ты себя хорошей считаешь? – Не знаю…. Нет, конечно. В душе я мягкая, добрая, снисходительная. Но когда развеселюсь или рассержусь, то затормозить не всегда получается. Мне потом бывает неловко. Но знаете, в этом году я замечаю улучшения, весьма ощутимые перемены. Честное слово! Это прогресс! Я счастлива этим. Знаю, что скромность и воспитанность украшают человека, поэтому очень стараюсь, – без эмоций закончила я. – Скромность бывает разная. Одна украшает, а другая укрощает человека, – задумчиво произнес Ефим Борисович. – Как это? – удивилась я. – Скромный человек, – значит совестливый. Такой не сможет хамить. Но иногда скромность принижает. Она возникает из-за неуверенности в себе. Такая совестливость – не положительный фактор. Она мешает человеку достигать вершин, которых он заслуживает. Поняла? – Поняла, – выдохнула я. – Мой дедушка Яша сейчас сказал бы, что я веду себя как наивная навязчивая провинциалка. Попросту – деревня. Скромности не хватает. Но это не из-за самомнения. От любознательности. Это меня немного оправдывает? – В данном случае на восемьдесят процентов, – улыбнулся гость. – Спасибо, – обрадовалась я. – В нашем разговоре ты пытаешься меня «вести»? – мягко предположил Ефим Борисович. – То есть захватывать инициативу? Нет! Что Вы! С Вами я не сумею, да и не нужно мне это. Я Вас слушать хочу. Увлекаюсь в силу привычки. Я сумбурно бросаюсь из стороны в сторону, как вратарь на мяч. А вот у Вас определенная стратегия и тактика. Вы разговариваете, как в шахматы играете: деликатно ведете беседу к заранее намеченной цели, – сделала я комплимент приятному тонкому собеседнику. – Да нет у меня цели. Просто с тобой интересно. Такая беседа одинаково необходима и полезна нам обоим. Ты же не скажешь: «Какое горькое разочарование этот пустой, никчемный разговор!» И я тоже. Я восприняла слова Ефима Борисовича как ответный реверанс взрослого, но все же смутилась и сменила тему разговора. – Вы в детстве в городе жили, в богатой культурной семье? – Думаешь, если я пришел в вашу школу в качестве педагога-исследователя, то и в детстве спал, обсыпанный конфетами? Мы жили на Алтае. Отец был секретарем горсовета. Потрясающе умный был человек. Талантливый во всем. На балалайке виртуозно играл. Шел он как-то через подземный переход, остановился, взял у нищего балалайку и давай петь и себе аккомпанировать. Люди деньги стали давать нищему. Представляешь картину: нищий в рубище, а рядом мой отец в белом костюме?! На меня никогда не кричали, не шлепали. Дети в нашей семье – божества. Так велось из поколения в поколение. Каждое удачное слово или действие ребенка вызывало восхищение родителей. Может, поэтому в два года я уже читал. А моя дочь уже в год научилась. Хвалить и обожать – особенность нашей семьи. – А в нашей – очень боятся испортить похвалой, чтобы не зазнались. Все, что мы делаем с братом, воспринимается как должное, естественное, необходимое, за которое не надо платить особым вниманием. Ты должен, ты обязан – вот и все, – с детским вздохом пожаловалась я. – Я видел в своих родителях порядочных, достойных людей. Отец даже врагам ничего плохого не делал. Жил по принципам добра. В этом была его мудрость. Таковы мои корни, таково мое ядро. Я рос в семье, бесконечная доброта которой формировала мой внутренний мир, мои устои. Оскорбительными словами не бросались. Отец, если сердился, то уходил и не разговаривал. И мое прозвище в семье – «мирняк». – Добрым людям труднее живется? – спросила я нерешительно, с волнением ожидая ответа на очень важный для меня вопрос. – Говорят, так. Но это если доброта поддельная. Добрым если не проще, то хотя бы легче. А вообще, злому труднее. Злой все время борется, гадости делает, бесится. – А может злой удовольствие в этом находит? У моего дедушки Яши такая старуха-секретарь была. Романы можно писать о ее пакостях. Дед говорил, что она мастерски владела своим хобби, не знала себе равных по части сплетен. И при этом имела изысканные манеры. А меня она больше злила, чем забавляла. За глаза я называла ее Агата Кристи в области разрушения семейных отношений. Она сплетнями счастлива была, – загорячилась я, вспомнив не такое уж далекое прошлое. – Такие люди – редкость, –успокоил меня гость. – Для моих родителей работа – главной была. В моей памяти отец остался в основном голосом уставшего человека. Мама работала в детском доме воспитательницей. Дети звали ее лисой. Умела она выйти из любой трудной ситуации. Когда отец погиб, мы с мамой остались одни. Если она дежурила, мне часто приходилось ночевать в детдоме: мама боялась оставлять меня дома одного. – Вы тоже считаете, что детдомовские дети – жуткие вруны? – остановила я собеседника. – Да что ты! Они фантазеры! Придумывают себе несостоявшуюся жизнь! Для них фантазии – мир спасения души. Я видел, как честны и благородны они в коллективе. Не предадут, на свалят свою вину на другого. Мужественно выдержат заслуженное наказание. В раннем детстве я был заласканным маменькиным сыночком. Мама души во мне не чаяла. Находясь среди детдомовских, я стал лучше понимать жизнь, научился свободно общаться с детьми и взрослыми. Прошел хорошую школу. Ребята сначала меня посчитали «подсадной уткой», думали – нарочно оставляют ночевать. Вскоре убедились, что я не такой. Знаешь, был такой случай. Голодно ведь было не только в семьях, но и в детдоме. Наиболее смелые ребятишки воровали на колхозном поле картошку. Весь куст не выдергивали, а подкапывали с одного боку и вынимали по две-три картофелины. Потом нанизывали на проволоку и коптили в трубе, так как отопление было печное. А перед сном, ужинали картошкой. Кто-то из колхозников заприметил ребят и пожаловался руководству детдома. И вот появляется моя мама в группе и назидательно так говорит: – Фима, не отпирайся, ты должен мне все рассказать. – Ничего не знаю, – отвечаю я хмуро. – Выйдем, поговорим, – требует мама жестко. Вышли, а я ей опять: – Ничего не знаю. – Ты же не умеешь врать. По носу вижу. Отчего краснеешь? Я действительно терпеть не могу ложь. – Мама, – говорю, – если бы даже знал, все равно не сказал бы. Ты же меня на подлость толкаешь, – возразил я. После этого случая ребята мне поверили. Многое знал, но никогда ничего не говорил воспитателям. А тут со мной стряслось…. Сам украл. Первый раз в жизни. Помню, дня два почти ничего не ел. Очень был голоден. Нужда и беда – плохие советчики. Залез в соседский огород, сорвал дыню и съел. Соседка рассказала маме. Она ко мне взволнованно: – Это правда? Как ты мог?! И так она это сказала, что все во мне перевернулось. Позор! Ужас! Я сознался. Она схватила полотенце, замахнулась и … швырнула его на пол. Мы вместе заплакали. На всю жизнь запомнил: никогда не брать чужого. В двенадцать лет понял, что всего должен добиваться сам. Начал работать, чтобы в детдоме миску каши есть с чистой совестью, не отрывать от детдомовских детей. Плакаты писал, оформлял уголки, классы. Учился видеть, слушать и слышать. Понял, что в жизни не всегда поступаешь, как хочешь. Дома маме помогал. Помню, как-то пирожки испек, чем очень удивил ее. Не чувствовал себя нахлебником, – просто добавил Ефим Борисович. – Сейчас мама все еще о Вас беспокоится? – Мать – всю жизнь на распятии. Никогда она не может освободиться от наших бед и забот. На ней все в семье держится. – И все же, наверное, были у вас сложности с детдомовскими детьми? – Конечно, всякое случалось. Активный был, на язык острый, ироничный. Но никогда не злобствовал, не насмешничал. Длинный язык подводил, себе в основном неприятности доставлял. Обиды были, злости – никогда. Детдомовские дети научили многому. Сняли с меня налет изнеженности. Помню, когда пришел в первый класс, в тот же день во дворе, в туалете, меня схватили ребята, руки за спину завернули и сунули в рот дымящуюся папиросу. Я сплюнул ее да попал в лицо обидчику. Ну, мне, конечно, надавали, как следует. Но курить не стал. Не признаю курения в принципе. – В школе учились легко? – полюбопытствовала я. – Память была зеркальная. Она и моей дочери передалась. Как-то учительница прочитала стихотворение куплетов пять, и попросила дочь пересказать содержание, а она наизусть его рассказала. Очень удивила всех! – В этом мы похожи. Маленькой я все тексты знала наизусть. Глаза закрою, и будто страницы книжек листаю. И сейчас постоянно тренирую память. Игру придумала: угадывать, на каких страницах в учебниках картинки расположены, и на каких строчках – формулы. Забавно и полезно! Книги очень люблю. – Молодец! У меня тоже все от книг. Двора около моего дома не было. Ребята рядом жили, но наши интересы не сходились, поэтому дружил только «с книжным шкафом». Мама так шутила. Читал на переменах, идя в школу, прямо на ходу. Глотал книги. Выписывал интересные выражения, словарь вел. Не любил фантастику. Зато дрожал, читая «Воскресенье» Толстого. Восхищался языком Леонова. Я не читал, а переживал книги. – Еще бы! В «Воскресенье» Толстой описывал жизнь так реально! Вот когда я читаю Драйзера, у меня создается впечатление, будто на равных с ним разговариваю, свои мысли подтверждаю, а с Ромен Ролланом – как с мудрым учителем. Он подсказывает и объясняет то, что возникает во мне, но не поддается пониманию, осмыслению и озвучиванию. Поэтому я его больше люблю. Теперь после Ромен Роллана и Льва Толстого мне уже не хочется читать Майн Рида, Стивенсона или Беляева. – Ты выросла из них, как из прошлогодних ботинок. Мне кажется, ты уже поняла, что литература – это отсутствие красивого пустословия и многословия, это концентрация умных интересных, подчас философских мыслей и тонких глубоких чувств, – улыбнулся Ефим Борисович. – Достоевского не пыталась читать? Говорят, он производит гнетущее впечатление на юную неустойчивую психику. Не боишься? – Нет. Если чувствую излишнее давление на голову, то сразу бросаю читать. Наверное, у меня есть внутренний контролер психической нормальности, – засмеялась я. – А вот как-то недавно ради любопытства заглянула в «Тома Сойера». Заметила много нового, оно почему-то раньше ускользало от понимания. Раннее детство вспомнила…. Боже мой! Я снова этим летом плакала над героями «Хижины дяди Тома!» В четвертом классе я прочитала книгу «Пламя гнева». Жаль, фамилию автора не запомнила. Роман заканчивался печально. Мне казалось, что неистощимая вера в победу добра над злом в одночасье рухнула. Сердце раздиралось жалостью к порабощенным, страхом перед несправедливым, непредсказуемым Миром. «Почему гад-завоеватель перехитрил умного, порядочного, немного наивного ученого? Так не должно быть!» – горько плакала я, переживая трагедию дикого племени как свою собственную. До сих пор с болью вспоминаю жестокую концовку книги и не хочу ее перечитывать. Почему многолетние войны в учебнике истории не трогают, а беда этого маленького несчастного народа застряла в моем мозгу? – Потому, что факты и события литературно преподнесены. В таланте писателя заключена сила воздействия на читателя, – объяснил педагог. – Мне кажется, если бы седьмой класс не был выпускным, и жизнь не заставляла думать о будущем, я, наверное, еще долго оставалась бы несерьезным ребенком с глазами на мокром месте. Мне бы в классики играть да по деревьям лазить! – Этого ты еще долго будешь желать, – улыбнулся Ефим Борисович. – Оттого что в детстве мало играла? – предположила я. – Душа долго бывает молодой, – объяснил собеседник. Я некоторое время мялась, не решаясь спросить, и все же хоть и с трудом, но выдавила из себя очень сложный морально-этический вопрос: – Вы никогда не завидуете другим, тем, кто в чем-то лучше вас? – Зависть? Нет! Я слишком уважаю себя, чтобы завидовать. Не вижу смысла в зависти. Зависть – погорелое место, на котором долго ничего не способно вырасти, – мягко, но уверенно ответил Ефим Борисович. Я облегченно вздохнула. Не обиделся на дерзкий вопрос. – А знаешь, как я белорусский язык выучил? Начал читать на нем книжки и вскоре стал понимать его. Для меня самого подобное оказалось загадкой. Пока однозначного ответа феномену не нашел. Мне с детства всегда все было интересно. Увидел один раз жонглера и сразу загорелся научиться. С бильярдом так же получилось. Сколько раз мне в голову попадали железными шарами! Я так думал: «Кто-то может, а я нет?» Жажда познания всегда мучила. Как-то неделю по вечерам из дому не выходил, пока не научился играть на баяне. – Я зачем Вам все это? – Не знаю. Все в жизни может пригодиться. Я всегда делаю то, что мне интересно. В этом проявляется мой своенравный характер. Мне не бывает скучно. Я никогда не жалел, что многому научился в детстве. – Можно Вас спросить о простом? Об отце. – О простом? Самые сложные и тонкие вопросы – о семье. – Извините, – стушевалась я. – Нет, спрашивай. – Как вы перенесли отсутствие отца? – Я был сильно привязан к матери. Она была очень красивая, статная, но из-за меня не хотела выходить замуж. Она всегда была рядом. Поэтому гибель отца сразу до конца не осознал как трагедию. Я всегда видел только маму, знал, как ей трудно. И только к семнадцати годам почувствовал, что мне не хватает рядом мужского плеча. Я, например, не умею драться. Гражданское мужество проявить могу: всегда высказываюсь открыто, становлюсь на защиту справедливости. Но в простейших бытовых стычках с хулиганами я лучше уйду. С отцом моя жизнь была бы более осмысленной. Я бы меньше метался, раньше бы начал целенаправленно действовать. У мамы любовь была слепая, жертвенная. – А вот, как ее … ну притягательность, откуда она? – По наследству от отца досталось. Усилий не прикладывал в этом направлении. Какой есть, – такой есть. Как говорят, «хоть жуй, хоть плюй». Ни под кого не подстраивался. Все во мне мое. В детстве я был несколько отстранен, но жизнь настроила на людей. Я люблю людей, открыт для них. Конечно, часто в душу плюют. Но лучше я ошибусь, чем буду всего бояться, замыкаться в себе, не доверять людям. Недоверие – тяжелая ноша. С таким грузом человеку тяжело и в семье, и в коллективе. – А я всегда настороже, в скорлупе живу, замуровала себя. Не удается мне пробить толщу неверия и неуверенности, – вздохнула я. – Выползай потихоньку. Не лишай себя радости общения. Мне тоже судьба не всегда благоприятствовала. – Скажите, пожалуйста, погода влияет на Ваше настроение? – Думаю, нет. Не подвержен. Но один случай из моего детства раскрыл мою связь со стихией. Уже не помню, откуда мы возвращались с отцом. Пошел дождь. Мы решили переждать его и спрятались под навесом какого-то дома. Вдруг налетел шквальный ветер. Началась жуткая гроза. Беспрерывно мелькали молнии. Хлестал дождь. Как говорят, «разверзлись хляби небесные». Я промок насквозь, но не боялся. Во мне будто вздыбились какие-то восторженные чувства. Мне казалось, что я там, в бушующей стихии. С тех пор люблю дождь, грозу. Студентом выходил на проспект и сочинял стихи под дождем. Мне приятно ощущение ярости природы. В такое время я всегда чувствую, будто отец рядом. Уже взрослым как-то бродил с женой по болоту. Разыгралась непогода. Молнии пронзали небо. Беспрерывно рокотал гром. Жена тащила меня по кочкам подальше от гибельного места, а я с наслаждением, с восторгом воспринимал грозу. Теплый дождь омывал мое разгоряченное лицо. Мне хотелось смеяться, кричать вслед грохочущим разрядом и ярким вспышкам. Я ощущал удивительную легкость, бодрость, подъем. Я понимал: это мое! Гром и молния – это яркие, значимые, открытые проявления естества природы. Они соответствуют моему характеру. Ведь человек боится чего-то не своего. А я именно в эти моменты ощущаю переполнение чувств, как бы поднимаюсь над стихией. – Я тоже не боюсь грозы, но, тем не менее, люблю безветрие. Я в нем отдыхаю от бурь в душе. Мне кажется, я растворяюсь в такой застывшей тишине и парю в пронзительном безмолвии, сливаясь с Мирозданием. И такая бывает благодать на душе!… Мы помолчали, отдавшись чувствам. Нам было хорошо. Мы понимали друг друга. Первой очнулась я. Захотелось продолжить разговор. – Его Величество Случай иногда дарит людям неожиданные радости. Я всегда внутренне жду этого. Мне давно хочется побеседовать с настоящим писателем. Я знала одного. Он хороший человек, но какой-то придавленный жизнью. Не было в нем, как говорила моя бабушка, «ни легкости искрометного таланта, ни глубокой почтенной мудрости». Только эмоции и обида на не сложившуюся жизнь. Обыкновенный он был. А мне хотелось восхищаться величием таланта. Встречали ли Вы человека, который бы повлиял на Вас, открыл что-то новое, интересное? – Был такой человек, только в институте. Восхитительное, прелестное воспоминание! Полина Абрамовна – мой светлый лучик, – ответил Ефим Борисович уважительным прочувствованным тоном. – Она откровенно пленила меня начитанностью, казалась верхом утонченности. Большинство преподавателей были хорошими специалистами в одной узкой области, а она – человек широкой культуры. Безжалостно поражала огромным запасом слов. Преподавала лексикологию – науку о происхождении слов и их смыслы. Она показала нам, что это не предмет, не дисциплина, а культура размышления над словом. Она привила мне чувство языка, вкус к языку, открыла его глубину и многообразие. Как-то принесла тринадцать переводов «Лорелеи» Гейне и подробнейшим образом проанализировала их. Я был в восторге и горел желанием достичь ее уровня! Теперь ее нет…. Любая жизнь, знаешь ли, есть смешение печали и радости…. * Мимо пробежал Леша Воржев. Его появление отвлекло меня, и я спросила гостя: – А детский дом пойдете проверять? – Нет, он не нашего ведомства. Там большие проблемы? – заинтересовался Ефим Борисович. – Почему так думаете? – насторожилась я. – Мама до сих пор в детдоме работает. Туда теперь стали попадать дети испорченные, точнее, изуродованные семьями в моральном и в познавательном плане. Таких мало, но воспитывать их намного труднее тех, кого когда-то обездолила война. Столько мучений доставляют воспитателям и себе, прежде всего! Виной всему страшная катастрофа детской души, брошенной на произвол судьбы. К тому же в замкнутом пространстве часто срабатывает эффект «гнилого яблока». – Не поняла, – остановила я собеседника. – Что бывает, когда в ящик попадает гнилое яблоко? – Все пропадают. – Вот именно, – растянуто произнес Ефим Борисович. Мы опять замолчали. Выхваченные памятью странички из раннего детства поплыли перед глазами. Я почувствовала, что мы с гостем снова оказались в одном эмоциональном пространстве. А может, они у нас разные, но пересекаются в какой-то одной области? Наверное, все-таки существуют биофизические поля, с помощью которых взаимодействуют чувства людей. А когда их частоты совпадают, люди хорошо понимают друг друга…. «Снова фантазирую», – одернула я себя, вспомнив шутливую «теорию» электромагнитной природы любви, возникшую у меня на уроке физики, из-за которой потом мать не пустила меня в кино. Разве я была виновата в том, что она понравилась ребятам, и они весь урок химии переписывали ее?… В данном случае совсем неважно, какова природа взаимодействия людей. Главное, что она есть. И это так здорово!… Вдруг грусть сжала сердце. – А Вы к нам еще приедете? – с тревожной надеждой спросила я. – Не знаю. Не люблю разбрасываться обещаниями. Как говорится, векселей с обещаниями не раздаю. Посмотрю, как пойдет эксперимент. Планы у меня грандиозные. – Спасибо за праздник. Вы – подарок судьбы для меня, – искренне призналась я. – И я рад знакомству с тобой. Хочешь совет на будущее? «Воспринимай грустные события не как удары судьбы, а как уроки, которые могут помочь тебе в дальнейшем. Они как ступени надежды, по которым ты будешь подниматься все выше и выше. И тогда твоя жизнь будет солнечной». – Спасибо. Здорово сказали! Обязательно возьму Вашу фразу «на вооружение» в свой «арсенал поддержки оптимизма». Мне он часто требуется. Вы знаете, когда мне очень грустно, я беседую с учительницей литературы Александрой Андреевной, так мать ревнует, сердится. Если бы меня с вами увидела, то такую ахинею понесла бы, что тошно стало бы чертям в аду, – вздохнула я. – Ох, уж эта наша родительская мнительность! – засмеялся Ефим Борисович. И откуда вдруг вынырнула мать?! Она в плохом расположении духа. У нее вид рассерженного страуса. Зыркнула на меня, но при госте сдержанно приказала: – Домой! Я, конечно, пулей. «Накаркала! – негодовала я на себя. – Бывают же совпадения!» Бегу, а сама думаю: «Тонко, изящно, без броских внешних эффектов преподносил себя Ефим Борисович. Вроде бы говорили мы о простых вещах, но вдруг почувствовала я, что внутреннее духовное пространство этого человека недосягаемо бесконечное…». (И где я эту фразу вычитала? Она ему очень подходит!) И от этого мне стало хорошо-хорошо. Когда человек счастлив, у него в голове бывают только счастливые мысли. Как здорово сказал на уроке Ефим Борисович о моем сочинении: «Это делает честь твоему воображению». Сразу понял меня. Осуществилась мечта! Встретилась с талантливым человеком! Ну и дела! Расскажи кому – не поверят! Наверное, все-таки существует у людей странное внутреннее таинственное, ничем не обоснованное ясновидение, вызывающее влечение к малознакомым людям. Я же сразу почувствовала, что он необыкновенный! Может, именно в этот момент я осознанно поняла, что смогу полюбить только человека более умного, чем сама. * А что произошло потом! Дома мать взяла меня в оборот. – Ты влюбилась в него? Думаешь, если молодой, так приставать можно? Он женатый. – Меня не интересует его семейное положение, – возразила я. – Это еще хуже! – кипятилась мать. – Почему нельзя поговорить с интересным человеком? – Хватит препираться! Ты у меня договоришься! Употреблю власть, на короткую цепь посажу, – грозно прикрикнула мать. Ее слова болезненно пронзили мне мозг. – Куда уж короче?! Школа – магазин – дом, – вот и все жизненное пространство. Решеткой осталось оградить. Не приму от вас такого одолжения. «Разве можно тут воздержаться от комментариев? Справедливости ради скажу, ведь не хотела, а опять начала дерзить от обиды, что она такой праздник мне испортила!» – хмуро подумала я, и бросила на мать терпеливый тоскливый взгляд. – Не возражай. Всяк сверчок знай свой шесток, – жестко сказала мать. – Да не влюбилась я! Он же дядька, а не парень, – раздраженная непониманием матери, оправдывалась я. Она не слушала моих уверений, чем огорчала до глубины души и вызывала тягостное недовольство. Я стояла как в воду опущенная, в полном душевном оцепенении и холодном отчаянии, безуспешно пытаясь унять внешнюю и внутреннюю, судорожную дрожь. В голове путались разные глупые мысли: «Настанет ли время, не омрачающее радостное светлое состояние моей души?… В раннем детстве я умела сдерживать бурное выражение своих чувств. Страх давил…. Опять сбылось пророчество и предчувствие…. Вот так укореняются всякие поверья…. Везет тем, чьи родители понимают и щадят детей, избавляют от мучительного унизительного осознания беспомощности перед ними…». Слышу сердитый, притушенный как из подвала возглас: – А в дядек не влюбляются? Со стариками хороводятся! – Мне такое даже в голову не приходило, – с усталой укоризной перебила я мать. – Знаю тебя! – В том-то и дело, что не знаете и «всех собак на меня вешаете». Кем я только в ваших глазах ни была: и под забором валялась, и в подоле приносила. А теперь еще стариков соблазняю. Сто лет они мне без надобности! Дайте мне жить спокойно. Не хочу я взрослых гадостей. Тошнит от таких разговоров, хуже, чем от пошлых анекдотов в сельском клубе. Там хоть в шутку об этом говорят. А вы всерьез. Дурдом (психбольница) какой-то, а не семья! Вы и со своими учениками так же разговариваете? – все больше «заносило» меня. – У них для этого родители есть. – Для чего? Чтобы оскорблять? Вы хотите, чтобы я была такой, какой вы меня рисуете? Я терпеливая, но могу и разозлиться. Вот стану дрянью, тогда мне не обидно будет вас выслушивать. По крайней мере, будет за что! Вы этого хотите? – совсем уж слетела я с тормозов, не давая себе отчета, о чем говорю. – Опять грубишь?! – гневно повысила голос мать. – А по-человечески, по-доброму со мной нельзя? – взвыла я сквозь слезы и пулей выскочила из хаты. Я знала, что никто не побежит меня успокаивать. Господи! Так хочется быть хорошей и видеть вокруг себя только доброе, радостное! А получаю однобокие взгляды, незаслуженные упреки, обвинения. С моей точки зрения они вздор и нелепость. Любые мои действия подвергаются сомнению, охаиванию. Сплошные претензии! Опостылело все! Ну, как тут радоваться жизни? Попробуй в такой обстановке остаться спокойной. В классе я слыву шустрой, прыткой, но с трезвыми продуманными суждениями, а дома мать считает заносчивой и вздорной. Такая я, когда защищаюсь. Хотела я сегодняшней ссоры? Нет. Она хотела? Тоже нет. Так неужели нельзя по-хорошему выяснить недоразумение? Надо же верить человеку! Чтобы не распаляться, отправилась в сарай колоть дрова. Втихомолку слезы льются, мысли крутятся в голове: «Как мне отвечать на оскорбления? Она меня с гулящей девкой сравнила, а я ей «спасибо»? Никакой логики! Сбежать бы из этого ада. Но так хочется попасть в университет! Я понимаю: мать для меня старается. Но какими дикими средствами! Бабушка пошутила как-то, что «благими намерениями выстлана дорога в ад» и флаг – «хотела как лучше» – часто заводит в трясину». Я не однажды слышала эти фразы, но до сих пор не совсем понимаю их. Если иждивенка, так мне уж и не жить как нормальные дети? Не в рабстве. Я же не привередливая. И от рук не отбилась. Что-то этот год тянется мучительно долго. От скандала до скандала. А поводы совсем мизерные. Неуправляемость моего характера постыдна и неприятна. Если не умею бороться, противостоять ему, стоит приноравливаться? И в суждениях надо быть на высоте, и перед самой собой не хочется выглядеть мокрой курицей. Где мое достоинство и самоуважение? Брюзжу как занудная старушенция. «И Димка продолжает преследовать, на нервы действует и мне, и матери», – с глухой досадой вспомнила я о навязчивом обожателе. – Хорошо было нашим предкам! К любому случаю применяли усмиряющую фразу: «На все воля божья». Опять успокаиваю себя словами: «Что наши мелочи по сравнению с мировой революцией». Витек! Ты еще не забыл ее? Только ты всегда понимал меня по-настоящему! Вразуми меня. Помоги справиться с собой! КОМСОМОЛКА Вступление в комсомол назначено на двадцать второе апреля. Кандидатуры обсуждались трижды. В классе все происходило обыкновенно: учительница зачитала список общественных дел за все пионерские годы, и одноклассники проголосовали «за». Колька Корнеев пошутил в мой адрес: «Веселая, добрая, но очень старательная и очень принципиальная. Надо тебе слово «очень» из жизни выбросить. Добра желаю, честно!» Вожатая засмеялась: «Из-за таких, как ты, ей приходится быть «очень». И на совете дружины все протекало формально, потому что всех нас знали «как облупленных»! А вот на комсомольском активе досталось! Сначала «гоняли» по Уставу ВЛКСМ. Потом такие вопросы задавали, какие раньше и в голову не приходили! «Чем пионерская общественная работа отличается от комсомольской?» «Что главное в жизни?» «Почему у нас такие отношения с Америкой и Германией?» «Кем легче быть – Стахановым или Александром Матросовым?» «Имеем ли мы право спорить, возражать старшему, начальнику?»… Вышла из комитета: голова кругом, лицо горит. В мозгах колом стоят слова: «Подумай месяц, достаточно ли ты взрослая, чтобы двадцать второго апреля идти в райком комсомола?» Я всегда считала, что не словами, а работой надо доказывать свои положительные качества, и делала все, чтобы мимо меня не прошло ни одно интересное или важное мероприятие. Но сегодня поняла, что я – только хороший исполнитель. Анализировать события не умею, глубоко о политической жизни страны не задумываюсь, не делаю выводов. Перед сном я отчитываюсь перед собой о прошедшем дне, но в основном о выполненной работе и личных взаимоотношениях. Читаю газеты, но выступаю на политинформациях, как на уроке истории, а живу событиями класса и домашними проблемами. После собрания я стремилась больше общаться со старшеклассниками. Но их тоже в основном интересовали уроки. Немного успокоилась. Зачем переживаю? Если я активная пионерка, значит, сумею стать хорошей комсомолкой. Чего не пойму – подскажут, помогут. И вот настало двадцать второе апреля. Семь человек из нашего класса, бледные до посинения, собрались у пионерской комнаты. Я прижимала к лицу маленькую книжечку «Устава», повторяла трудные места и тем самым отвлекалась, пытаясь усмирить дрожь в коленях. – Тебе хорошо, а у меня голос дрожит, и руки трясутся, – выбивая зубами барабанную дробь, говорила Нина, подружка по парте. Классная вожатая Галя начала нас весело тормошить: – Что вы как замороженные! Вас не на казнь поведут, а в комсомол, во взрослую жизнь. Это не наказание, а честь. Встряхнитесь! Пришла Аня, новая школьная пионервожатая. Стремительная, с яркими лучистыми глазами, белозубой улыбкой. Она, оглядев нас уверенным, чуть ироничным взглядом, обратилась к Гале: – Ты кого мне привела? Это им я должна буду вручить вместо галстука настоящее знамя?! Не поведу этих синих цыплят в райком! Ну-ка, плечи расправить, головы выше! Где твердый взгляд? Улыбку дома оставили? Может, и головы пристегнули пустые? Мы натянуто заулыбались. Очень удачными штрихами обрисовала нас Аня. – С улыбкой приободряется весь организм человека. Ясно? Перестроиться! Передо мной двоечники? Вы лучшие из лучших! Мы окончательно «растормозились» и на станцию пошли, весело болтая о мелочах. Погода была чудная. При подходе к улице, на которой находился райком, опять заволновались. Аня тоже стала строгой. Посмотрела на часы: – Рано пришли. Полчаса погуляем. Нам к одиннадцати. Пошли в сквер. Минуты ожидания казались вечностью. Чтобы как-то отвлечься, разглядываю близлежащие деревья и кусты. Раскрывались крупные почки сирени, засыпая коричневой шелухой землю. Светлая зелень не развернувшихся листков пахучая, гладкая внутри, бархатистая снаружи. Крыжовник мелкими узорными листочками оживил серую обветренную землю парка. Издали он кажется кудрявым и праздничным. А почки черной смородины набухли, сделались шаровидными, но чуть-чуть не хватает им солнышка, чтобы разорвать зимний кафтан. Кто же придумал высадить в сквере плодовые кустарники? Умница! Мимо меня проехал на старом ржавом трехколесном велосипеде мальчик лет шести. Вслед за ним бежала ватага малышей от трех до семи лет. Видно, очередь установили. Велосипеды – еще редкость. Слышу, вожатая собирает всех членов школьного комитета и зовет нас. Мы степенно подходим к большому красно-коричневому двухэтажному зданию. Дверь заперта. Все в недоумении. Постучали, на всякий случай. Тишина. Тут самый высокий из комитетчиков, показал на записку, приколотую к верхней планке двери: «Все уехали на «мероприятие» на Желтое озеро, а я пошла в магазин. Вера». Аня растеряно пробормотала: – За месяц договаривались на двадцать второе, в плане записали, а сами уехали на озеро «обмывать». – Кого обмывать? – спросила я. – С буфетом, значит, с водкой, – пояснила Галя и смущенно опустила глаза. – Как же так! Ведь нас же в комсомол сегодня …. И мы, и группа ребят, приехавших из окрестных сел для вступления в новую фазу своей жизни, стояли, тесно сгрудившись, растерянные, потрясенные обескураженные безразличием и безответственностью тех, кому обязаны верить, кого должны уважать. Топчемся на одном месте как бараны, молчим с убитым видом. Желание быть самой лучшей комсомолкой на мгновение показалось мне большой глупостью маленькой девочки. Важность предстоящего события «упала, чуть ли не до нуля». Это обстоятельство заставило прочувствовать и осознать ранее не испытываемое страдание. Оно было безжалостно и неотступно. Попыталась отделаться от него разговорами, но без всякого успеха. – У всех бывают «рецидивы» и опрометчивые поступки. Не переживайте, примем вас на Первое Мая, – успокаивала нас Аня, виновато улыбаясь. В ее голосе не было энтузиазма. Она понимала нас. Мы разбрелись по скверу. Я села на скамейку, стараясь «причесать» свои мысли, как говорит моя любимая математичка. Чего переживаю? Ведь не я же плохая? Видно начальники не с любовью, с насильственным прилежанием относятся к своему делу. А мы-то, дурачки, дрожали, ожидая их «суда», их мнения о нас! Щелкнули лопоухих по носу! Вот тебе истины, не подверженные сомнениям! Только шутки здесь неуместны. Обида никак не проходила. Досада долго возмущала. Так и не успокоившись, пошла домой. Почему-то вспомнились осанистые начальники, грубо заставлявшие нас прошлым летом работать на поле сверх нормы. Мы, тогда, конечно, подчинились, но они потеряли свой престиж и уважение в наших глазах. Впрочем, разве их волнуют наши чувства? Зачем без толку приходить в исступление? Чтобы только душу отвести? Александра Андреевна говорила о необходимости бороться за уважительное отношение к человеку, о желании и способности не поддаваться плохим людям, утверждала: «человек живет так, как соглашается жить». И дед Яша как-то возмущался: «С нами делают то, что мы позволяем». Но прекрасные слова, справедливые мысли и убедительные словесные доказательства разбиваются о простейшие препятствия, потому что внешне стройное течение жизни состоит из слияния разногласий, противоречий и еще много из чего непонятного и не всегда приятного. Я уже не настолько простодушна и бесхитростна, и успех подобного предприятия, а именно, защиты достоинства, часто кажется мне теперь сомнительным и не всегда оправданным. Иногда я задумываюсь: «Не ведет ли излишнее самоуважение к эгоизму?» И, тем не менее, я еще и еще раз решаюсь рискнуть. И чем заканчиваются мои примитивные попытки отстоять свои права, чего они стоят? В магазине грубая наглая продавщица нарочно на мне заканчивает продажу дефицита: керосина, ситца, а я переживаю о других, которым из-за меня тоже не достается товара. А когда секретарь в районной администрации на меня накричала только потому, что у нее было плохое настроение, зачем я вежливо и очень сдержанно выразила свое неудовольствие и справедливое негодование? Молодая женщина мгновенно придумала версию и разыграла ее как по нотам. Выгораживая себя, желая скрыть свое истинное лицо, она гадко и огульно за моей спиной охаяла меня, оболгала перед начальницей. Все двери тут же закрылись передо мной, и я не смогла выполнить поручение старшей вожатой. На меня понеслась лавина оскорблений и нравоучений. Несколько человек набросились одновременно. Мне же рта не дали открыть, не позволили объясниться, расчихвостили в пух и прах и с угрозами выгнали из приемной. Почему начальники верят секретарям, а не составляют о человеке собственного мнения? Им же могут любую лапшу на уши повесить. Почему женщина лгала? Из самолюбия? Подумала, что пожалуюсь на грубость, испугалась, что ее прогонят? Так не в моем характере жаловаться. Да и кто ребенку поверит? Но я уже не ребенок! В четырнадцать лет нас принято считать взрослыми. Но это верно, если дело касается работы. Такой, казалось бы, не значительный момент, в основе которого лежали прекрасные чувства: честь и достоинство, имел для доброй открытой легковерной и немного строптивой школьницы далеко идущие печальные последствия. И в школе досталось мне тогда, и от матери!… Ох уж эта несносная беспощадная память! Александра Андреевна говорила, что «умный человек должен знать, с кем и как говорить, перед кем «бисер метать». Декабристы с детства усвоили высокие идеалы жизни, были смелыми, интересными, непредсказуемыми, свет яркой жизни вокруг себя зажигали; говорили, что думали, высказывали бескомпромиссные мнения, вызывающе держались, смехом удерживали стыд общества в узде. И за слова поплатились. И у них не получилось жить «по-книжному»…. Говорят, нельзя тех людей мерить современным взглядом. Теперь другое поколение. Новая культура создает иной человеческий тип. А сейчас развивается двоемыслие: на людях одни, в душе – другие. А мне кажется, в эпоху Возрождения тоже всякие люди встречались: и бессеребренники, и беспринципные подлецы…. Город явственно проплыл перед глазами. Универмаг. Горькие слезы молоденькой продавщицы…. Она с такой искренней заботой помогала мне выбирать покупки, что я, пораженная непривычным вниманием, написала о ней в книге «жалоб и предложений» очень теплые слова благодарности. А на следующий день я опять оказалась в этом магазине. Девушка шарахнулась от меня как от чумной, но, увидев мое расстроенное даже испуганное лицо, затравленно оглядываясь, шепотом забормотала, украдкой утирая слезы: «Чуть с работы не выгнали… травить стали от зависти… Я теперь у них всегда буду под «прицелом», первым кандидатом в козлы отпущения. Никогда никому не пиши благодарности, если не хочешь этому человеку беды. На тебя не обижаюсь. Ты добрая и пока еще глупенькая». Я ушла из магазина в отчаянии, понимая безуспешность любых попыток защитить девушку. Весь мир растворялся в моих безутешных слезах и становился колыхающимся, расплывчатым, противным…. На поле и то замечала неприятные моменты. Как увидит бригадир скромного безответного ребенка, так и давай сразу «варежку разевать», кричать на ученика не по делу, стремится обидеть, власть свою показывает перед ним. И удовольствие от чувства превосходства получает! А с бойкой дивчиной не связывается. Боится опростоволоситься. Знает, что «отошьет», да еще и на смех поднимет. Как-то Мария Ивановна, учительница биологии, разоткровенничалась о своих первых годах работы после института: «Решила выйти с интересным предложением к районному руководству. Пришла записываться на прием. Секретарь ответила резко: «Не примет он вас с этим вопросом». Я попросила: «Вы запишите, пожалуйста, а начальник пусть сам решит, принять ли меня, помочь ли мне. Может он заинтересуется моими мыслями?» А все закончилось тем, что секретарша, желая доказать собственную значимость, по цепочке обзвонила всех районных и даже областных секретарей. (Кто бы мог подумать о таком тесном взаимодействии!) Не знаю, что и как она говорила им обо мне, только путь моим идеям был закрыт навсегда. Чиновники и их аппарат не имеют убеждений». «Своих убеждений или вообще любых? Я не понимала и не принимала последнюю фразу учительницы. Она, как и я, ограниченно воспринимает проблему? Слишком обобщает? Надо бы спросить у Александры Андреевны, – подумала я тогда. А Мария Ивановна с незатухающей обидой продолжала: «Я попыталась окольными путями попасть на прием к одному из многочисленных начальников. Добилась. Но встретила такое нежелание понимать и общаться, что поняла: и его тоже успели «подготовить» заведомой ложью обо мне. Долго мне еще аукалось мое наивное представление о том, кто «правит балом»…. А ведь я не хотела обидеть секретаря, просто считала, что каждый «несет свой портфель»: секретарь записывает, начальник решает проблемы граждан»…. Как видишь, Витек, не одна я «влипаю в истории». Но этим не могу успокоиться. Недоступна мне тайна человеческой природы! Я не в состоянии внедриться в чужую душу. Пытаюсь понять ее с позиций добра и порядочности, но все равно ускользает что-то непостижимое. Не умею оценивать реальные обстоятельства и поэтому не могу решать свои проблемы безотлагательно, чтобы с законной гордостью утешиться? Почему постоянно заблуждаюсь? Мякина в голове, отстраненные идеалистические фантазии, примитивные шаблоны? Я не способна к умным и оригинальным мыслям, которые позволили бы мне защитить себя? Слишком доверчивая, глупая? Чего тогда с обидой пыхтеть и сопеть? Я должна была предвидеть и учесть характер секретарши? Но это значит, во всех людях предполагать гадкое? Не разумею я функцию многих переменных жизни, о которых толкует нам Юлия Николаевна! Прав был брат, когда сказал, что зря я бросила играть в шахматы? Но поле жизни – не шахматное поле, где и пешки, и важные фигуры молчат. Там я командую парадом, а здесь мною все, кому не лень. Как понять слова бабушки: «Будь проще, и люди потянутся к тебе»? Не замечать плохого, не бороться? Быть более снисходительной к людским слабостям, не быть мелочной занудой? Мне ведь тоже учителя многое прощают. И все же, где проходит грань между необходимым и допустимым поведением? Каков должен быть размер допуска? Так говорил наш любимый учитель труда Петр Денисович. Газет я читаю много, а ума не набираюсь, не нахожу в них ответов. Только с собой можно и нужно быть честной и принципиальной? Не имею права требовать от других людей того же? Да, надо взрослеть…. Александра Андреевна советует: «Читай классику, там найдешь ответы на свои вопросы. Учись читать между строк. Всю жизнь учись…». Вот уж и до дома рукой подать. Зафилософствовалась! От смеха умереть можно! Умилилась своей критичностью и сознательностью! «Крыша» еще не поехала? Переоделась и сразу взялась за дрова. По мере уставания ко мне возвращались здравые мысли. Зачем обижаться на весь комсомол и всех людей? Опять обобщаю? Вспомнились слова папы Яши о гибкости в общении с людьми. Он умел находить общий язык со всеми. Рано развела нас судьба…. Убрала дрова в сарай и занялась сочинением на тему: «Один день из жизни школьника». И вдруг поняла, что сегодня напишу его совсем по-другому, нежели сделала бы это вчера…. * Приняли нас в комсомол тридцатого апреля. В тот же день, на праздничном вечере, комитетчик Иван сказал мне, указывая на значок: – Не потеряй, он маленький, это тебе не галстук. – Потеряю, новый куплю, – сказала я деланно безразличным тоном и даже с некоторой долей пренебрежения. На самом же деле в этот момент я была противна сама себе. Иван неодобрительно посмотрел на меня: – Какая муха тебя укусила? – Знаю, что глупость сморозила, – смутилась я. Стыдно, неловко было перед ним. Но видно, обида еще не погасла. А может, уходящее детство взбрыкнуло. И вдруг опять почувствовала, что какой я была еще месяц назад мне уже не быть. Грусть по чему-то очень хорошему, безвозвратно ушедшему отразилась на моем лице. Иван закружил меня в вальсе, стараясь отвлечь и успокоить. Замелькали деревья, что росли вокруг школьной танцплощадки, и коричневые формы девочек с белыми воротничками, и темно-синие костюмы мальчиков. – Жизнь продолжается? – чуть встревожено спросил Иван, пытаясь перекричать музыку. – Продолжается! – эхом повторила я и улыбнулась одними губами. С праздничного вечера возвращалась домой мимо сельского клуба. Там увидела группу школьников из соседних сел, которые тоже стали сегодня комсомольцами. Местные ребята, поздравляя «новоиспеченных», забаловались и устроили свалку. Дима Лесных, помогая выбраться из кучи тел одной из девушек, пошутил: – Это твоя первая комсомольская нагрузка. Завсегдатаи клуба дружным хохотом встретили реплику. Девушка покраснела и со слезами на глазах побежала прочь. «Что это за юмор, от которого делается стыдно и грустно? Я зануда? Чего-то не понимаю?» – рассуждала я, догоняя новую знакомую, чтобы успокоить. «Что же угасло во мне двадцать второго апреля? – думала я, возвращаясь домой по темной безлюдной улице. – Часть души? Или все же просто потихоньку уходит детство? СТЫДНО С Алесей мы быстро сошлись на почве литературы. Я не стеснялась показывать ей свои рифмовки и прозу, и она с радостью посвящала меня в каждое свое новое стихотворение. Потом она стала приносить мне книги, которые читал, и обсуждал ее десятый класс. Особенно восторженно я восприняла роман о геологах. А песня «Я уехала в знойные степи» на данном этапе стала моей самой любимой. После прочтения этой книги у старшеклассников появилась мода сочинять любовные послания. Ни к кому-то конкретно, а так, вообще. И вдруг подходит ко мне Алеся и просит написать маленькое благодарное письмо одному молодому человеку, который очень помог ей. Я растерялась от такого неожиданного предложения. Но Алеся успокоила: «Представь себе, что пишешь человеку, который тебе очень нравится. Не волнуйся, я отредактирую. Суть в том, что он объяснился мне в любви, но я очень больна и не хочу заведомо губить его жизнь». Я согласилась попробовать. И вот что вышло. «По природе я очень стеснительная. А Вы такой особенный и поразительно к себе располагающий! От ощущения неловкости и скованности я толком не сумела Вас поблагодарить за помощь и поддержку. Захлебнулась мыслями и словами. Мне проще сделать это письменно. При первом нашем знакомстве я поняла, что Вы на редкость добрый человек. Даже не поверила в везенье. Я думала, что таких людей теперь не бывает. Неприятности, которые преследуют меня последнее время, отложили отпечаток на нашу последнюю встречу, но не помешали обратить внимание на Ваш удивительно тонкий такт, глубокий ум и обаяние. И при всем при том я все же не смогла со всей эмоциональной искренностью выразить Вам свою признательность. Чувства внутри меня хлестали через край, но не преодолевали высокой стены моих проблем. Я счастлива тем, что судьба свела нас. Не так уж много в жизни особенных моментов и людей, способных тешить сердце и наполнять душу теплом и радостью. Вы из таких, редких. Вы прекрасный, очаровательный и удивительно щедрый человек! Память мимо подобных людей не проходит, они надолго поселяются в благодарных сердцах. И в моем сердце Вы навсегда останетесь самым уважаемым и самым обожаемым человеком». – Почему ты ничего не говоришь в письме о любви? – удивилась Алеся. – Я же написала, что ты счастлива. Разве можно в юном возрасте быть по-настоящему счастливой без любви? Я подумала, раз он умный, то поймет, что если девушка только благодарит мужчину, это совсем не значит, что для любви к нему в ее сердце нет места. Скорее всего, нет возможности одарять ею. Подруга озадаченно задумалась, а потом воскликнула: «Вот и проверим твою версию и твою интуицию!» А вскоре Алеся обратилась ко мне с новой просьбой: помочь ей избавиться от навязчивого тридцатилетнего обожателя. Я засомневалась, памятуя свой не очень-то удачный опыт с Димой. Но подруга не приняла мои возражения, объяснив, что чужого незнакомого непорядочного человека мне не будет жаль. – Хочу заручиться твоей помощью и поддержкой. Помню твои вирши: можешь быть «злыдней». Будем использовать испытанный веками способ: показывать человеку, что он не страшен, а смешон, – не без лукавства улыбнулась Алеся. – Ну, знаешь! В тетради «изгаляться» – одно, а в лицо человеку – это совсем другое! Я не смогу, – сопротивлялась я. – Не бойся, сумеешь! Это совсем не сложно. Напрягись, настройся на нужную волну. У тебя острый язык. А на парня можешь не смотреть, если тебе так легче разговаривать, – нажимала подруга. – Зареклась я …. Ладно, давай попробую, – ободренная комплиментом, согласилась я неохотно. «Почему Алеся пригласила меня? Считает, что моей эрудиции хватит, чтобы справиться с взрослым? Вряд ли. Я моложе ее на три года. Наверное, боится идти одна, а на такое щепетильное дело с собой не любого возьмешь. Надежный требуется человек», – подумала я и к назначенному часу без опоздания явилась к месту, где мы условились встретиться. Все складывалось удачно. Было второе мая. Праздник, маевка. Естественно, что мать не могла ни отпустить меня на полдня с подружками в лес. «Свидание» с Алесей произошло там же. Утро стояло ласковое, солнечное. Спокойно плыли жемчужные облака. Мягко переливались тени. В низинах торопливо расползался нестойкий редкий туман. Играла музыка. На полянках танцевала молодежь. Гуляли милые радостные старики. Парочки искали укромные местечки. Мы с подругой углубились в роскошный бор. Я удобно устроилась на изгибе мощной ветви дуба, а Алеся нервно ходила неподалеку вдоль тропинки. Слышу ссору за кустами. Спорщиков не вижу. Смотрю, подруга осторожно подает знак «внимание» и приближается ко мне. Я спрыгнула с дерева, спряталась за поросший кустарником холм, даже спиной к тропинке повернулась, чтобы не видеть человека, к которому должны были относиться мои слова. Разговор начала Алеся, потом я говорила тихо, а подруга громко и эмоционально доносила фразы до своего знакомого. Я сочиняла вдохновенно и отвлеченно, с удовольствием громила своего воображаемого врага неуважением, даже презрением и мысленно восторгалась раскованностью и изощренностью своей буйной фантазии. Наконец-то нашла достойный объект для обиженного, оскорбленного воображения, дающий возможность высказаться открыто, позволяющий вслух выплеснуть накопившиеся отрицательные эмоции. И они изливались то мгновенным вихрем, то широким мощным потоком гадкого красноречия. Их всплески увеличивались с малейшей попыткой мужчины оправдаться, усмирить разбушевавшийся ураган чувств моей подруги. Его слабость (как мне казалось), не способность защититься заводили меня и вызывали стремление «выступить» еще ярче и острее. Я восторгалась собой, упивалась своим, якобы, превосходством. Выдержав надменную паузу, я вновь и вновь принималась самозабвенно хлестать словами своего невидимого врага, язвительно сопоставляя Алесины вопросы и его ответы. Я была увлечена отыскиванием удачных едких фраз, и не задумывалась над их действием на человека, которому они предназначались. Моя добросовестность усугублялась тем, что я не знала причины безжалостного словесного избиения клиента, точнее сказать, его вины. Мои упражнения в изящном злословии рождалось на пустом месте. Это была игра, сражение, с воображаемым, заранее отрицательным противником. Но чем больше я изощрялась, тем грустнее мне становилось. Я уже считала, что отвечает поверженный противник не подруге, а мне. Я его уничтожаю и стремлюсь «сравнять с землей». Она только обложка книги, но не содержание. И во мне проснулись жалость, сомнение и беспокойство. Имею ли я право так «уничтожать» человека? Заслуживает ли он такой «порки»? Не сдержала-таки любопытства, осторожно выглянула из-за кустов и разглядела того, кому посылала шквал издевок. Передо мной стоял не сказать бы, что красивый, но необыкновенно приятный, симпатичный коренастый плотный человек. Грустный, какой-то чистый, искренний, не вызывавший никаких отрицательных эмоций или дурных предчувствий. Его растерянная, неуверенная улыбка наглядно указывала на его приверженность (на мой взгляд) идеалам добра (как принято у нас говорить на собраниях). Может Алеся ошибается, выставляя его мишенью для жесткого «обстрела»? Может не так уж он и виноват, и причиной всему излишняя эмоциональность и разыгравшееся самолюбие подруги? Непорядочно такого пародировать и передразнивать. А я, увлеченная подбором колких слов, со всей своей юношеской жестокостью бездумно и бессмысленно ранила человека. Мне показалось, что парень искренне переживает ссору. Что значат его слова, произнесенные с глубоким, тяжким вздохом: «Оставляю на твоей совести последствия нашего разговора». Угрозу или предупреждение о возможной беде? А может ему трудно смириться со своей ненужность для любимого человека? Стоит ли мне так агрессивно нападать на него только за то, что Алесе нравятся люди другого склада? И вообще, разве гадкая мелочная месть – праведная сила, толкающая на подвиги и любовь? К чему глупая опасная неучтивость, надрывное ораторство, извержение якобы неопровержимых истин и мыслей? И тут же мне стало стыдно, что хоть и косвенно, но плохо подумала об Алесе. Сколько изощренной мерзости слетает с моего языка! Это фасонные, беспомощные, жалкие отголоски недавно прочитанного в книгах? А может, это мое собственное злословие, сформировавшееся в заполненной тоской душе независимо от желания, под напором каждодневных обид? А теперь, когда появился повод, оно выпросталось и выползло из черных уголков моей черствой маленькой души? Получается, что в каждом человеке предостаточно намешано и плохого, и хорошего. Не предполагала в себе жестокосердия. Надеюсь, во мне хорошего много больше и оно победит гидру зла (как принято писать в наших школьных стенгазетах). Получается, я разбередила рану своего сердца, а яд обид вылила на невиновного по отношению ко мне человека. Меня неприятно поразило, что мои «упражнения в злословии» обижают, шокируют и заставляют теряться взрослого человека, который вдвое старше меня. Мне опять подумалось, что Алесина характеристика молодого человека на самом деле куда бесцеремоннее, чем того следовало ожидать. Она всегда любящим ее парням вываливает свое искреннее мнение о них или только при мне не стесняется в выражениях неприязни, считая, что я пойму ее и по наивности поддержу откровенную хулу? Боже, мой! Зачем я набросилась на подругу? Она не такая! От жалости к «подсудимому» я запуталась в своих глупых недоверчивых измышлениях. Я зашептала: «Алеся, хватит! Давай остановим гадкий диалог и прекратим прения! Зачем добивать человека? Чем он заслужил «избиение», чем обидел тебя? Мне кажется, он положительный. Постой, дай вникнуть. Допустим, ты заблуждаешься, устраивая ему взбучку? Может, тебя мучает ложное чувство превосходства?» – пыталась выспросить я подругу. Но она не могла остановить реку своих излияний, отмахивалась от моих вопросов и настаивала продолжать «нападение». «Зачем потакать Алесиным неправильным выводам и действиям? Ошибки – неизбежное проявление юности. (Так всегда успокаивает меня бабушка.) Они – еще полбеды. А если здесь также присутствует невоздержанность характера? У нее хватает совести непоправимо искажать реальность и тут же охотно и с жаром рассуждать о порядочности? Я опять «пальцем в небо» попала в своих диких рассуждениях?» – сердито размышляла я. Мной-то, несомненно, руководила неуемная ребяческая жажда правды. А тут еще жара и духота наваливались. Солнце раздражало. Я не смогла переубедить подругу замолчать первой, поэтому решила продолжать говорить и, уже не стесняясь Алеси, исподтишка внимательно наблюдать за реакцией «объекта» насмешек. Теперь, по моему почину, мои резкие суждения о нем диктовались желанием как можно больше раздвинуть рамки взаимной откровенности. Мне не всегда удавалось направить его ответы в нужное русло, но я не отступала. Я затеяла интересную игру. Мне хотелось в результате эксперимента убедиться в правоте своих нападок. Я не обольщалась своей способностью и проницательностью. Я училась. Говоря об «объекте» плохо, я надеялась услышать ответную, жесткую тираду и понять истинную причину сегодняшнего «спектакля», узнать которую не удосужилась заранее, что и обернулось для меня теперешними мучениями совести. Но молодой человек не злился, а терялся как неопытный юноша. Почему? Может, не ожидал подобной реакции Алеси на проявление своей симпатии? Тогда мои слова беспредельно жестоки. Его раздражает, что он не может достойно ответить? А вдруг он на самом деле любит Алесю, а я с поразительной наглостью посягаю на его искренние чувства, погружаю его в болото грубости. Ох, самой бы не погрязнуть в дерьме! Почувствовала на губах тошнотворный привкус. А если на данном этапе своей любви он не способен обрушивать грубости, язвить, издеваться, и, не смотря на колкости, не может ненавидеть Алесю? Видно мужчинам с их самоуверенностью и самонадеянностью тоже бывает грустно, особенно если им отказывают, да еще так жестко и презрительно-надменно. Не похоже, чтобы такой парень заслуживал такой «кары». Не глупый мальчишка. У него ни разу не появилось злобного выражения глаз. Раз он способен так затаенно переживать, значит, глубоко тронула Алеся его сердце. А что же я? Дошла в своей личной жизни до какой-то черты, когда непременно нужно на ком-то разрядиться? Сколько вокруг мерзости и критинизма! Они намозолили мне душу, и я с одинаковым удовольствием и удалью громлю и правого и виноватого? Нет, я не так жестока. И Алеся не эгоистка. А если допустить, что он женатый и вопрос стоит шире, жестче и безнадежней? Вдруг он и сейчас играет роль несчастного, морочит Алесе голову, думает только о своих чувствах и не переживает о последствиях? Кто их знает, этих непредсказуемых мужчин! Взять хотя бы, к примеру, Димку. Сплошное недоразумение, а не парень. А вроде бы не глупый. Может сегодняшней злой «тирадой» Алеся мстит обидчику за то, что тот солгал и понапрасну растревожил ее душу. Такая ложь омерзительна, удушливо-невыносима, она требует осмеяния и уничтожения! Но Алеся не выглядит влюбленной, она скорее как разъяренная пантера. Чувствую, что теряю сосредоточенность мыслей. Силюсь представить мужчину то жертвой, то злодеем. Продолжаю погоню за теми словами и мимикой, которые могут остановить мое внимание и разъяснить ситуацию. Ищу знаки сердечной бесчувственности и у оппонента, и у себя. Но только для того, чтобы пресечь их. Пытаюсь оправдать себя: «Надеюсь, что причина для осмеяния была слишком серьезная. Иначе наше поведение – подлость». Грустные мысли окончательно охладили мой запал. Меня одолевало беспокойство. «Конечно, надо уметь защищать свое достоинство, отстаивать свои идеи, мысли, но так жестоко можно вести себя только с «достойным» противником, с тем, кто на самом деле заслужил подобное отношение. Больше никогда, ни при каких условиях не позволю себе унижать хорошего человека», – раздраженно рассуждала я. Мои нервы не выдержали бремени неизвестности и отчаянного самобичевания. Я осторожно выбралась из укрытия и направилась к станции. Алеся догнала меня: «Ну что ты так разнервничалась? Надо доводить дело до конца. Пусть не думает что мы, все девчонки, наивные и беззащитные! Не за себя, за поруганную честь подруги «отпевала» его. Надо было еще сильнее «отходить» подонка!» «Все ясно. Обыкновенная история», – грустно подумала я и побежала разыскивать одноклассниц, желая скорее вернуться с ними домой, чтобы не волновать мать. И все-таки настроение у меня было препротивное. От всей этой, казалось бы, справедливой истории в душе остался какой-то неосознаваемый, неприятный осадок. ПРАЗДНИК ПРИРОДЫ Почему я так трепетно жду праздник Природы? Если по какой-то причине он отодвигается, я нервничаю, боюсь, что из-за дождей его совсем отменят. Старшей вожатой о нем напоминаю. Почему я люблю сажать деревья? Даже ладонями ощущаю эту потребность! Много чего интересного происходит в течение года в школе, но этот день для меня особенный. Праздник имеет хорошие традиции. Каждый ученик метит свой саженец и следит, как подрастает его деревце. Уходя в армию, ребята тоже сажают свои аллеи, а младшие в семье ухаживают за ними до возвращения братьев. Осенью учителя приводят первоклассников на лесные островки и показывают надписи на колышках – 1947 г. – 10а класс, … 1953 – 5 класс. …. На вечере встречи один выпускник сказал, что живет в городе, но каждую весну у него появляется непреодолимое желание сажать деревья. Многие из присутствующих тоже сознались в «неугасающей приверженности к этой школьной традиции». Оказывается, не одна я такая. Странно, ведь каждую осень и весну на огороде мы с братом высаживаем то новые сорта вишен или слив, то кустики смородины и крыжовника. Я всегда участвую в посадке учениками нашего класса маленьких сосенок за селом. Очень приятное занятие. Саженцы малюсенькие, меньше помидорной рассады. После работы я с удовольствием смотрю на ровные зеленые ряды на фоне чистого желтого песка и радуюсь. Но это все не то. Праздник Природы – для всей школы сразу. Учителя выбирают всегда самый теплый и солнечный день. Ученики приходят с лопатами и ведрами на тот участок, который выделяет колхоз. Первоклассники сажают по одному деревцу или кусту, второклассники – по два и так далее. Конечно, малыши не могут выкопать большую яму, но каждый из них старательно выбирает землю из ямки, придерживает деревце и сыплет под корни перегной. И воду маленьким ведерком обязательно приносят сами. Малышей прямо-таки распирает от гордости. Они, как муравьи, снуют между рядами. Гремит музыка школьного ансамбля. Старосты рапортуют о выполненной работе. Ребята помогают друг другу без указки. Потом идем к огромной звезде, контуры которой каждый год вырезаем на лугу перед школой, и зажигаем в ее центре костер. Поем песни, хохочем от души, валяемся по земле. Везде царит возбуждение, веселье, приподнятость. Любуясь нами, рядом шумят сосенки, дубки и липы, тоже когда-то посаженные школьниками. Сирень глядит на нас глазами темными. Утомившись, мы ложимся на землю и изучаем многообразие узоров ветвей и листьев, которое замечаем именно весной, когда листочки еще очень маленькие, и их четкие рисунки хорошо различимы на фоне голубого солнечного неба. Мы лежим и мечтаем, У нас хорошо на душе оттого, что оставили о себе на земле маленькую память на долгие годы. Мы верим, что такие же девчонки и мальчишки через десятилетия увидят наши «послания» и посадят рядом свои зеленые приветы для следующих поколений. СЕЛЬСКИЙ КЛУБ Каждую субботу в школе организуются танцевальные вечера. После короткой лекции дежурная учительница выносит стопку пластинок, заводит патефон, и ученики старших классов могут позволить себе развлечение до десяти часов вечера. Учителя тоже танцуют в свое удовольствие и обучают ребят правильно исполнять сложные па вальса, фокстрота, польки. Случается, что посреди вечера молодежь устраивает игры, конкурсы, по праздникам даже с маленькими призами. Отец большое внимание уделяет этим вечерам. Он говорит: «Если мы откажемся от них, то все ученики уйдут в сельский клуб, и тогда намного труднее будет направлять молодежь на путь истинный». Учителя понимают важность мероприятия и приходят дежурить. Завсегдатаи сельского клуба частенько устраивают атаки на двери здания, где находится актовый зал, но учителя «грудью» стоят на защите своих питомцев. Случалось, что стеной становились и бабушки, которые активно посещали наши вечера, терпеливо и чинно сидели до конца, зорко охраняя подрастающих внучек. Ходить на танцы в сельский клуб учащимся нашей школы не разрешалось. И все же некоторые из моих интернатских подружек тайно посещали его и даже имели там знакомых мальчишек, что очень заинтриговывало. Я понимала, что тамошний контингент не для меня, но элементарное любопытство тянуло в это «болото», как называла его мать. Она строго-настрого запрещала даже думать о клубе, потому что его посещения девочками всегда чреваты плохими последствиями. А мне хотелось понять, что привлекает школьниц в серой массе ребят из сушильного завода или полевого стана? Воочию желала убедиться в его безопасности. Ведь мои подружки не боялись и после очередного, даже кратковременного «побега» со школьного мероприятия шушукались между собой, строили таинственные заговорщицкие рожицы, возбуждая мое воображение. Без посещения клуба я не могла расшифровать слова Алеси: «Танцы там, знаешь ли, на любителя…». Клуб страшил, но притягивал своей неизведанностью и загадочностью. Да и сам «поход» уже представлял собой заманчивое событие, сулившее необычайные приключения. В этом году я почувствовала свое физическое взросление, в своем классе я получила прозвище «атаман» и заняла лидирующее положение. Училась отлично. Ребята знали цену моим кулакам, мгновенной реакции, жесткому, хлесткому языку и не стремились попадать под них. Я вела себя независимо, уверенно, немного развязно, особенно в случаях, когда оставалась одна среди ребят. Руки в карманах, походка враскачку – «и вперед, и с песней», как принято говорить в нашей среде. Я ничего не боялась и такой нравилась себе. С девочками я была совсем другая: проще, мягче. Нормальная. И вот настал день, когда подружки из девятого класса взяли меня с собой в клуб. Мать в тот вечер не дежурила в школе, а отец, как всегда, играл в шахматы с завучем и, конечно, не мог заметить моего исчезновения. Я почему-то волновалась. Улицы у нас темные, и только около клуба слабо светила единственная лампочка. На крыльце и вокруг здания группами курили ребята, повизгивали девчонки. Ступили на рассохшийся щелеватый порог. Незамеченными пробрались в узкий полутемный коридор, по обе стороны которого стоял «почетный караул». Я с сердечным трепетом и последующим его замиранием расправила плечи, изобразила надменное выражение лица, приподняла нос на полярную звезду и решительно двинулась в сторону зала. – Новенькая! – услышала я позади себя свистящий шепот. – «Директорова», – пояснил кто-то. И я почувствовала в его голосе уважение. Девчонки вошли в сильно накуренное, слабо освещенное помещение. Я незаметно как тень просочилась за ними, спряталась за спинами и вооружилась чуткими ушами, любопытным носом и зоркими юркими глазами. Извилистые и молнеподобные трещины разбегались по серым, давно не беленым стенам. Лавки, где сдвинуты, где свалены в рогатую кучу. Центральная часть зала заполнена медленно колыхающимися телами. Ребята, не выпуская папирос изо рта, «висят» на девушках, взгромоздив на их плечи свои тяжелые руки. Некоторые дрыгают ногами грубо, но забавно. Всхлипнула на последних тактах гармонь. Кавалеры медленно, вразвалку, расхлябано и чересчур раскрепощенно демонстрируя естественное ухарство и независимость, разводят девушек по местам. Гулко громыхают отодвинутые стулья. Смех, шутки со всех сторон. – Эх, хорош станочек! – с восхищенным форсом, став в соответствующую словам нахальную позу, говорит один парень. Глаза его с плотоядным бесстыдством скользят по ладной фигурке девушки. Я еще не могла подобрать более точных слов подобному поведению, но уже четко различала и осознавала нюансы мужских взглядов. – Да не тебе на этом станочке работать, – с презрением огрызается девушка. – Ну и объемистая мишень! Не промахнешься, – оглядев крупные формы другой девушки, ухмыльнулся второй любитель танцев. – Хорошенькая, до умопомрачения! Расчудесная моя! Расступитесь! Будь другом, потеснись. Дай хоть посидеть рядышком с тобой, – блаженно закатывая глаза, насмешничал третий парень, нахлобучивая кепку на глаза. И тут же отправился высматривать очередную «добычу». Ребята, как бы в шутку, сталкивают девчат в круг и распускают руки. Одни отвешивают им оплеухи, другие истошно визжат или хихикают. Меня коробят такие вольности. Я брезгливо, с легким содроганием отворачиваюсь от говорливой, пропитанной табаком толпы, и удивляюсь разнообразию простонародных ругательных выражений, которыми заполнялись естественные промежутки между вальсами. А подружка спокойно объяснила: «Не переживай, важно не что они говорят, а как, с каким подтекстом». Зазвучала мелодия вальса. Сразу несколько парней «оказали мне честь» быть приглашенной. Каждый спешил представиться и, стараясь привлечь к себе внимание, намеренно «выкаблучивался в самой изысканной манере». Один, невысокий худой и жилистый, подлетел легкой, нарочито порхающей походкой, взялся за фалды мятого пиджака, шаркнул ногой, склонил голову по петушиному и весело театрально произнес длинную тираду, которая начиналась: «Спешу представиться. Одари вниманием…. Не соизволишь ли ты…». Я тихонько отстранилась. Другой, верзила, предпринял тактический маневр, чтобы выяснить мою реакцию на вольное обращение, и, сопровождая действия напускной грубоватостью и несуразной речью, отвешивая фамильярный низкий поклон, как бы нечаянно, уронил мне на плечо свою тяжелую как пудовая гиря руку. Я мгновенно отреагировала, резким движением. Сбоку со смаком произносились непристойные (правда, не матерные) словечки. И так далее. Но у всех претендентов на танец было одно неприятное качество: неуважительное отношение к партнерше. Оно проглядывало и в форме, и в содержании приглашений. Ребята разглядывали меня с оскорбительным любопытством, опускались на колено, снимали кепки на манер «поверженного героя» любовного романа рыцарских времен, заискивающе улыбались или с устало снисходительным видом вперемежку с уморительными жестами делали массу докучливых сомнительных комплиментов и удручающе пошлых похвал. Они были чрезвычайно изобретательны. Таким образом у них принято демонстрировали неистощимый запас симпатий? Или они дают понять, что я «попала в галошу»? Я старалась не вникать в их замысловатые рассуждения, и, несмотря на досадную необходимость выслушивать дифирамбы местных «соловьев», сначала держалась мужественно и стоически переносила хамство. Мне казалось, что мой непреступный, слегка ироничный взгляд не способствует развитию фамильярного обращения. Но кавалерам было все нипочем. «Непроходимые тупицы! За насмешливым тоном вы скрываете духовную никчемность», – молча злилась я. Мне претили ужимки местных ребят. Их поведение шло вразрез с моими представлениями о мужском достоинстве. Молодые люди как-то странно и превратно истолковывали понятие мужской чести. Их не смущали брошенные сквозь зубы сердитые слова, опущенные от неловкости глаза. Напротив, это их раззадоривало. Вспомнила комбайнеров на полевом стане. Что хорошего я ожидала здесь увидеть? После наших мальчишек, эти клоуны производили неприятное, тягостное впечатление, вызывали раздражение. Меня раздирало желание всыпать наглецам, публично высмеять их. Мои страдания усугублялись еще и тем, что я понимала: это их территория, их привычные правила общения. Я уже успела заметить, что некоторые здешние девушки спокойно воспринимают подобный набор любезностей, другие – даже с большим удовольствием. Одна, может быть движимая смутными побуждениями ревности или зависти, так даже достаточно громко произнесла с неприязненной усмешкой: «Ты такой очаровательный циник!… Чего с ней канителишься?» И я растерялась. Это удвоило старание участников «спектакля». Многие из присутствующих поблизости зрителей, наслаждаясь моим смущением, буквально покатывались от благосклонного смеха. Они считают, что мне приятна и лестна подобная «инсценировка» или чужая подавленность вызывает у них прилив восторга? Мои, полыхающие стыдом лицо и уши, являются неистощимым источником их хохота? Никто даже не пытается осадить «артистов». Я не способна противостоять грубому наглому осмеянию? Спасовала в неожиданной ситуации? Совершила оплошность, явившись сюда без знакомых мальчишек. Сама виновата. В голове закружилось, будто в черную яму понесла стремнина реки. Страшное уныние овладело моей душой. Я прилагала неимоверные усилия, чтобы не расплакаться, и потерянно молчала, недружелюбно поглядывая вокруг из-под ресниц. Связываться с «кавалерами», грубить, дебатировать и тем более принимать их предложения танцевать, у меня не было ни малейшего желания. Мелькнули в голове слова соседа дяди Антона: «Кто родился в городе, тот не сможет благоденствовать в глухом закоулке». Причем тут город или деревня? В людях дело, в воспитании. Ошеломленная, оскорбленная, я насупилась, отступила к стене от не в меру разошедшихся молодых людей, и сделала невольное движение в сторону двери. Пауза затягивалась, и все больше превращалась в развлечение, грозившее насмешливыми разговорами по селу, которые могли дойти до матери. Чтобы потянуть время, с безразличным видом разглядываю стены и потолок в темных желтых подтеках. Под напором угрозы быть раскрытой мысль заработала четче: «Сколько я еще буду безропотно сносить эту трагикомедию? Так, бескомпромиссный вариант здесь не проходит. Надо пригласить на танец неказистую девчонку!» Проскользнула между кавалерами и, подгоняемая удивленными возгласами, уверенной пружинящей походкой направилась к выбранному объекту. Но тут в дверях возник Дмитрий. Я поняла, что для меня это во всех отношениях единственно надежный, беспроигрышный вариант. Очень кстати оказался здесь Дима. Одно коробило: я знала, Дмитрий в этой ситуации не упустит возможности продемонстрировать и подчеркнуть нашу дружбу. Но в данном случае он просто проявит рыцарство, а с моей стороны в известном смысле, это нормальная попытка выйти из сложного положения с наименьшими потерями. Размышлять и анализировать не было времени. Дмитрий уже подошел, опустил руки по швам и, чуть склонив голову, вежливо сказал: – Можно тебя пригласить? Я ни секунды не помедлила и, избавившись от вульгарной, пошлой галантности кавалеров, с удовольствием закружилась в вальсе. Я успела заметить завистливые взгляды многих девчонок. Мне показалось, что каждой из них захотелось быть приглашенной вот так же достойно. А ребята хмыкнули и, сдвинув кепки-блины на затылок, пошли к «своим». «Хотя между нами остались декоративные отношения, окажи мне честь, танцуй с улыбкой. Давай хоть здесь не ссориться», – смиренно попросил Дмитрий. Я улыбалась, хотя совсем по другой причине, чем воображал себе мой довольный партнер. Уму не постижимо! Он еще надеется, что моя твердость может быть побеждена его обаянием и жаром красноречия! Но в тот момент это было неважно. Я была премного благодарна спасителю, позволившему мне достойно выйти из жутко неприятного, я бы даже сказала щекотливого положения. Примитивная обстановка зала претила мне. После танца я больше не захотела оставаться в клубе и заторопилась покинуть отвратительное место, чтобы поскорее отделаться от тягостных ощущений. Незаметно, по стеночке, пробралась в коридор. Но прошмыгнуть не удалось. Ко мне со всех сторон потянулись, как щупальца черных чудовищ, похотные ручищи вдребезги пьяных ребят, посыпалась черная брань, сальные шутки и гадкие предложения. У меня волосы встали дыбом. Я поражалась неслыханной дерзости, неослабевающему безграничному хамству, но не пыталась прекратить пошлые излияния, боясь продлить масла в огонь. В моем бедственном положении было не до шуток и разглагольствований. Не пристало в такой компании умничать. Я уже не шла с гордо поднятой головой, а старалась тихо, как мышка, проскочить жуткое место. Скудным желто-красным светом горела под потолком пыльная лампочка. Нагнетая, нагоняя страх, скрипели половицы коридора, стонали дверные петли, серые закопченные стены усиливали стыд и страх. В спертом задымленном воздухе было трудно дышать. Я чувствовала тяжесть в груди и звон в ушах. Одуряющая липкая духота раздражала. Вдруг наступило гнетущее непроницаемое молчание, которое давило намного страшнее оглушительного шума зала. За своей спиной я услышала слова, произнесенные пренебрежительным тоном: «Еще одна, кому нужна любовь!» И сжалась от ощущения гадливости. Успокаивало то, что противные руки не касались меня, только дразнили и пугали. Уже в следующее мгновение чьи-то сильные загребущие клешни схватили меня за плечи. Огромный парень держал меня на расстоянии вытянутых рук, бесцеремонно разглядывал как вещь, и нагло скалил зубы. Холодно горели разбойничьи, выпуклые глаза, над которыми застыли крутые бугристые надбровья. Я попыталась освободиться, но даже на миллиметр не сдвинулась. Вцепился гад, как приклеился! Зрители загоготали, довольные моей беспомощностью. Мое положение было унизительным и обидным. Все внутри меня задрожало от возмущения и злости. Закипали слезы, зловещее предчувствие ломило голову, от страха поташнивало. Я содрогнулась, и сначала почувствовала себя беззащитным олененком, окруженным стаей злых голодных волков, потом вдруг раненым зверем прикованным в клетке короткою цепью. «Так, дружочек, сплоховала. Ничего, сдюжим», – это была спасительная мысль. И когда нахал высказался, что «никогда не изображает из себя наставника малолетних, любит необъезженных лошадок, хочет сегодня сотворить что-нибудь «разнеможное», и начал потихоньку притягивать меня к себе, я выхватила из-под кофты двадцатисантиметровый нож и замахнулась. В полумраке мелькнуло серебристое лезвие. Парень отшатнулся, тупо посмотрел на меня и выпустил из рук. Потом лишь хрипло вскрикнул: – Чумная! Я пошутил. – Осчастливил вниманием, гад! Проваливай! Чего таращишься? Оставь свои шуточки тем, кому они нравятся. По себе дерево руби, болван! – злобно крикнула я, ощетинившись. Ребята оторопело притихли и расступились. У меня тряслись ноги, но я неторопливой походкой вышла на крыльцо, смешалась с толпой и, оказавшись в кромешной тьме, насмерть перепуганная, во весь дух припустила в сторону школы. Первые секунды этой гонки пролетели в бессознательном состоянии. Потом будто очнулась. Немного успокоилась. «Пронесло! Слава богу, выбралась из преисподней. Какая мерзость! Ничего не скажешь! Насытилась впечатлениями! – тихим бормотанием я пыталась унять ощущение брезгливости. – Вот где растворяются смешные иллюзии милого наивного детства, в котором всякая трогательная мелочь кажется сияющим чудом!» Свой картонный, оклеенный серебристой бумагой кортик на бегу спрятала за пазуху. Он свою роль сыграл. (Я всегда беру с собой «обманку» для устрашения, если случается одной ехать на велосипеде в Обуховку или еще куда-нибудь по дальним делам. Уверенней, спокойней с ней чувствую.) Насилу сладила с разбушевавшимися чувствами. Но настроение бесповоротно испорчено скверной неподходящей компанией. Не было эмоциональных сил даже на радость спасения. Перешла на шаг. Тьма стояла стеной. Небо казалось черной зияющей дырой. Застыла, вслушиваясь в тревожащие звуки. Все в порядке. Дальше пошла. Почему-то подумалось, что в ночи все больше одиночки бродят. Странно, внешне я совсем не похожа на мальчишку. Что же за чертик сидит во мне и толкает на всякие приключения, заставляет делать все наперекор? Может, он и правда перепутал в кого влезть? Да, очень расширила я в клубе существующий круг своих понятий! К чему оправдания и бесполезные упреки своей нравственности и оскорбленному болезненному самолюбию? «В некультурном обществе достоинство часто вознаграждается страданиями». От кого я такое слышала? Немного послонялась по улице, и по родным привычным, булыжникам направилось к школе. Хотелось поскорее забыть безотрадное происшествие как неясное далекое чужое. Когда проходила мимо учительской, увидела отца. Он все еще сидел за шахматной доской. Совершенно опомнилась только в зале. Каким же милым мне показался наш маленький, уютный школьный зал! А какие красивые, умные и галантные у нас мальчишки! ТАНЦЫ НА СТАНЦИИ Близится конец учебного года. Суббота. Идет урок физики. Мы выполняем контрольную работу по теории. Я задумалась над тем, как лучше изобразить схему опыта, и машинально посмотрела в окно. У мачты для поднятия спортивных и праздничных флагов стоял Алексей, брат Нины, с незнакомым парнем. Оба в форме курсантов военного училища. Я заерзала на парте. Зачем он пришел под окна нашего класса? Почему я разволновалась? Он же мне не нравится? Примитивный, самовлюбленный, избалованный! Отчего же горят уши, и рука торопится дописать задание? Ольга Денисовна заметила мое настроение и погрозила пальцем. Я сдала работу и помчалась во двор. Но Алексей уже исчез. Тут вспомнила, что второпях не написала ответ на третий, самый маленький и легкий вопрос зачета. «Черт возьми! Теперь четверку получу!» – разозлилась я. Волнение от несостоявшейся встречи мгновенно улетучилось, и я отправилась домой, раздраженно размышляя: «Зачем он так поступил? Хотел увидеть мою реакцию? Конечно, он заметил, как я поднимала голову от тетради и поворачивалась в сторону окна, где он стоял. Заглотила наживку. Дурочка! Что еще можно сказать?!» В плохом настроении села за уроки. Учеба быстро привела меня в нормальное, деловое состояние, и я забыла про «мелочи жизни». Выполнив письменные задания, принялась за дела по хозяйству. Когда приехала с поля, где доила корову, услышала от матери неожиданные слова: – Быстрее управляйся. Пойдешь с Ниной на станцию в парк. Там праздник сегодня. Я удивилась вслух: «Дуб столетний в лесу повалился или волк сдох?» Мать засмеялась: «Алексей и Виктор обещали вас домой в целости-сохранности доставить». Я закрутилась, как пропеллер вертолета, чтобы пораньше прийти к подружке. Управилась, надела платье, которое сама сшила из старого костюма матери. Прибегаю, а Нина прическу себе делает, вся шпильками и приколками «обклеилась». «Не с косичками же и бантиками среди взрослых мелькать?» – объяснила она. – Можно я Олю приглашу с нами? Ты же все равно еще не готова, – попросила я. – Зови, – безразлично откликнулась Нина. Олина хата через пять дворов. На пороге меня встретила тетя Лина: маленькая, блеклая, вялая, с потухшим взглядом. «Жди нас через тридцать минут на вокзале под часами», – сказала она и скрылась за дверью. Меня не обрадовала ее компания, но отступать было некуда. И вот мы с Ниной стоим у вокзала. Поезд перегораживает путь к парку. Слышу разговор бабушки и девочки лет пяти: – …Я так удивилась, что глаза чуть не выпали! Я их очень широко раскрыла…. – …Мама все время ругается. – А папа? – Тоже. – Почему они ссорятся? – Хотят, чтобы я была добрая и веселая. «Наверное, малышку спасает доброта, заложенная с рождения», – думаю я – …А когда я вырасту, и пойду в парк на танцы, они тоже будут ругаться? Лязгнули буфера, состав вздрогнул, тяжело попятились вагоны, длинный свистящий вздох прошел по колесам. Ответ старушки потонул в шуме отправляющегося поезда. Здорово! Не придется пробираться через рельсы под вагонами. Торопливыми ручейками стекается к парку молодежь. Я волнуюсь, будто собираюсь сдавать экзамен. В первый раз пришла сюда на танцы! Лихорадочно дрожат коленки. Я прижимаю к себе локти, пытаясь успокоиться, а сама поглядываю в сторону вокзальных часов. Там прогуливаются две незнакомые девушки не первой свежести. Нина тянет меня в сторону парка и сердито говорит: – Хватит ждать, нечего время терять. Не хочу опаздывать. Пропустим самое интересное! – С минуты на минуту должны явиться, – возразила я, связанная обещанием. – А мы давно вас ждем, – слышу я голос Оли, но не понимаю, откуда он исходит. К нам подскакивает блондинка с прической «парашют» и ярко-красными, нарисованными поверх слоя штукатурки губами. – Не узнаешь? – хохотнула она, звонко шлепнув меня по спине. – Вы Лина? – растерянно пролепетала я, с удивлением рассматривая красные туфли на высоких каблуках, две расстегнутые верхние пуговички алой блузки, томный изящный разворот плеч и лицо, напудренное как рахат-лукум. (Им когда-то угощал меня папа Яша.) «Нижний бюст» (я слышала это выражение в кругу взрослых) затянут в тугую черную юбку, упрятавшую все отвислые излишества стареющей фигуры. Где густой веер морщин у глаз старой карги? Где чудовищные рытвины щек, лба! Зашпаклевала, законопатила, загрунтовала? Передо мной стояла незнакомая эффектная женщина, лет на десять, а то и пятнадцать моложе настоящей Лины, и дарила улыбки, словно грамоты вручала на торжественном заседании. Я с тоской подумала, что не вынесу ее нервозного жеманного квакания, безнадежно вульгарной необузданно безжалостной манеры чавкать при разговоре, и повернулась к Оле. Оглядела ее с ног до головы. Та, с подведенными черным карандашом бровями, обильной помадой на губах и прической «бабетта» выглядела нестерпимо пошло и лет на десять старше. Этакая размалеванная великовозрастная девица не первой молодости! Куда девался нежный румянец щек, наивные добрые глаза и милая девичья непосредственность? Теперь она женщина с хищным взглядом. Странная имитация красоты. У них завихрения в мозгах? «Как ты умудрилась… – еле выговорила я и осеклась. Метаморфоза их внешности шокировала меня. Сразу пропало желание идти на танцы, но делать было нечего. Сама пригласила. Мы обменялись с Ниной взглядами полными взаимопонимания. Лина перехватила их и густо покраснела под слоем пудры. «Недурно!» – хлопнула я по плечу Олю, и мы спустились в парк. Сегодняшнее утро печалилось дождями, и лучи солнца опасливо прокрадывались по влажным огородам. Потом мы шалели от полуденного зноя. А теперь уже отполыхал за деревьями закат, и на небе загорелся звездный огонь ожиданья счастливых минут. Парк шелестел пышной и густой листвой тополей, ярко освещенные тропинки вышиты нарядными цветами, кусты сирени и жасмина застенчиво слушают людские разговоры. Чисто. Светло от многочисленных фонарей. Уютно. Повсюду красиво раскрашенные скамейки. Все это вносило в праздничный вечер привкус очарования. На повороте аллеи увидела странную парочку. Они обнимались и целовались у всех на виду. Девушка взглядом и красноречивой улыбкой выражала такую страстную безудержную открытую любовь, что я меня передернуло. Слишком вольное поведение неприятно задело, и я подумала: «Они похожи на животных. Люди тоньше, любовь для них – сокровенная тайна. В красивом парке хочется думать об идеальных взаимоотношениях, высоких чувствах». Неподалеку странная ярко одетая компания устроилась на траве. На вид нездешние, городские стиляги. Трое молодых людей и две девушки непринужденно разговаривали, окуривая полуторагодовалого малыша в коляске. Он морщился, отворачивается. Но папиросный дым со всех сторон окутывает его. «С психушки, что ли сбежали? Кто им доверил ребенка?» – удивилась Нина. «Наверное, стиляги не те, кто красиво, по особенному одеваются, а те, кто за красивой одеждой свои тупые мозги прячет», – подумала я неприязненно. Меня обуревало волнение. Ох уж эти умопомрачительные танцы! Непостижимо страстная, желанная мечта каждой девочки! «Страх – это результат нашего затворничества», – чуть боязливо заверила подруга. Мы с трепетом и сомнением переступили заветный порог. На танцплощадке играл заводской духовой оркестр, и мои ноги невольно задвигались в такт музыке. Но в круг не спешу. Разглядываю публику. Ближе к ограде кучками расположились ребята из села. Их сразу узнаю по походке враскачку, намеренному «вихлянию», по небрежно висящим на губах папиросам и развязному независимому громкому до неприличия разговору. «Такие «изысканно скверные манеры» еще поискать», – раздраженно думаю я. Порой слышу лукавый простоватый деревенский юмор и отголоски восклицаний. Ребята, несколько запоздало оценив шутку своего дружка, с игривым блеском в глазах посмеиваются над своим скромным товарищем, поддевают его: «Извела тебя женушка-змея, Дубина ты стоеросовая. Спятил, ей-богу. Лопухнулся, парень, глупость сотворил! Подвинулся рассудком? Скукожился от всех передряг. Как ты еще копыта не откинул? Соли тебе на хвост насыпали? Выше нос вздерни!… Унылую чушь несешь, браток. Где теперь мыкаешься?… Ходят тут всякие, а потом вещи пропадают…». Пристыженный парень огрызается с «некоторыми купюрами», протестует, исторгая невразумительные оправдания. Его непомерно большая лохматая голова клонится книзу. Он пытается незаметно ускользнуть от назойливого внимания дружков…. Я не проявляю большого энтузиазма общаться с ними. Хлебом ни корми, только дай им поиздеваться над кем-нибудь. Не звучат от них в моей голове фанфары. Две девушки шушукаются: «…С легкостью разбрасывается своими чувствами направо и налево…. Туманно ответил, напустил на себя таинственность, в основном прельстил романтичностью высказываний…. Оттеснил в угол, чтобы не слышали посторонние. Снизошел, сделал одолжение! Гербарий с собой захватил. Не букет, целый веник!… Не связывайся с ним. Мозги пудрит. Впредь таким не доверяй. У них весь интеллект в штанах …. С ним танцевать, что танк по танцплощадки передвигать. И где он отхватил такие кирзачи?… Мне в высшей степени наплевать на него. Изводит пошлостью. Безобразный, убийственно неинтересный тип». Нина побаивается незнакомых ребят и торопливо осматривает площадку. Брата нет. От нее не ускользают настойчивые навязчивые взгляды некоторых ребят. Она тащит меня за ограду. Я успокаиваю ее, еле поспеваю, но следую за ней. Стоим, опять слушаем разговоры. –…Вы же не станете делать то, что вам не нравится? Правда же? – Логично. – Значит, вам нравится сорить на площадке, семечки плевать на пол, грубить?… Девчонки щебечут, делятся секретами, высказывают мнения. – …Танцуем, не разнимаем рук…с ума сойти можно от счастья…. – …Юноши некрасивых девочек не замечают…. – …Сознаюсь, если парень нравится, над ним не хочется подшучивать, его не станешь высмеивать…. – …Без каблуков я не чувствую себя женщиной…. – …Представляешь, наглость какая – говорит одна, – она меня высмеяла за то, что я в туфлях с носками пришла! Не ходят теперь так в городе. А лучше заклеенными пластырем пятками светить? Ей только бы очернить. Сама хламида-монада!… – … Я же очень полная! – смущенно лопочет одна. – Ну и что? В белом костюме ты больше выигрываешь, чем проигрываешь. Моложе, свежее выглядишь, – успокаивает ее другая девушка. – …Бессовестная мода – коленки показывать. В женщине должна быть тайна. – Глупая! Тайна внутри, в душе. Не знаешь ты мужчин. Они красоту ценят, а не ум. Нарочно нам головы морочат. Городские девчонки правы. – Вряд ли, враки это. Остальные согласно кивают. – …Представляешь, купила Наташка себе великолепный коричневый бархатный костюмчик и изящную шляпку. Мы, конечно, все по очереди примеряем, представляем себя на институтском вечере. А тут Лариска из сорок шестой комнаты зашла. Ну, мы и ей предложили померить. Она тощая, как доска гладильная. «Ни спереди, ни сзади», как говорят у нас в деревне. Одела она костюмчик, поля шляпки на глаза надвинула – и мы ахнули! Загляденье, а не девчонка! Все-то ей к лицу и тютелька в тютельку! Наташка губы надула и забрала свои вещи. Всем давала носить костюм, а Лариске – нет. Говорила: «Она красивее меня в этом наряде…». – …Зинка познакомилась в прошлом году на таком же празднике и через неделю замуж вышла. Парень незатейливый, но надежный. – И ты не теряйся…. – …Ломаться будет…мне это надо?!… – …Унас эскорд лошадей, а в городе кавалькада машин…. Пробираемся дальше, выискивая знакомых. Мне хотелось увидеть Виктора. Год не видела! Ищу там, где стоят ребята со станции и приезжие. К нам подошли восьмиклассники из нашей школы. Все такие аккуратные неуверенные. Один с заговорщицким видом прошептал: – Девчонки, потрясающая сенсация! У Шурки Кореневой с новеньким Вовкой Микусом любовь уже с Нового года! Возвестим об этом всему изумленному миру? Они за одной партой сидят, и друг другу письма цифрами пишут. – Как цифрами? Что за метод древней тайнописи? – Не знаю. Наверное, алфавит пронумеровали. – Примитивно. Не интересно. Мы с Петькой зашифровываем письма, как разведчики, – весело поделилась Нина Лисунова и что-то зашептала на ухо моей подруге. – О чем вы? – ревниво, даже немного обиженно заинтересовалась я. Обе Нины, покраснев, отмахнулись. К нам незаметно подошел Сережка Лобанов. Он явно смущался и делал безуспешные попытки вступить в разговор. Я решила ему помочь. – Кого я вижу! Никак ты, Серега! Ух, как повзрослел, с тех пор как работать пошел! Сосредоточенный, даже важный стал. Ну, прямо парень экстра-класс! Возгордился, что ли? Знаться не хочешь? Неспроста это, – бесхитростно воскликнула я, с интересом оглядывая бывшего одноклассника. – Думала без школы одичаешь до вящей беспредельности или шальным станешь, а ты ничего! Штабелями девочки вокруг тебя падают? Ты всем улыбаешься или выборочно? Сережа не обиделся на мое незловредное зубоскальство, и, обрадованный вниманием, поспешно улыбнулся, заскромничал, конфузливо покраснел и, стараясь не глядеть мне в глаза, вежливо пробормотал: – Ты тоже симпатичная. И такие же милые ямочки на щеках. И этим напомнил о своей беспросветной влюбленности. Конечно, он тут же осекся. В зеленых глазах притаилась тревога и ожидание резких слов. Я пожалела его. И он сам повел разговор: – Ты все так же получаешь живейшее удовольствие от чтения? Как прежде есть склонность к безмерному увлечению книгами? Ты же всегда под неослабным надзором матери! Как она тебя сюда отпустила? У меня к тебе уйма вопросов. – Лучше расскажи, какими путями-дорогами опять в наших краях? Как ты здесь очутился, какими судьбами? Не отпирайся! Приспичило с кем-то повидаться? – спросила я, и в моих глазах полыхнуло бурное озорство. – Мама здесь. Куда нам без отчего дома? Родные пенаты тянут к себе – с напускной взрослой торжественностью ответил Сережа. – Где теперь обитаешь? – опять поинтересовалась я. – Временно устроился в ремонтную мастерскую в деревне Крутогорье. По собственному усмотрению теперь жизнь строю. Сначала скакал от радости, обалдев от свободы, потом задумываться стал. – И все-таки ты малость приморенный, – посочувствовала я парню. – Сколько дорог исхожено! – вздохнул он не по-детски серьезно. – Хорошее дело, мастерская! Молодец, – одобрил выбор Сергея Саша Гаманов, появившийся неизвестно откуда рядом с нами. И его тут же будто водой смыло. – И все же не уходи от моих вопросов, что сейчас читаешь? – осторожно напомнил Сережа. – «Американскую трагедию». Сильная вещь. Как представила себе человека на электрическом стуле, так сразу почувствовала запах паленых волос и мяса. Даже мурашки от страха по коже побежали! – За что его так? – удивился Сергей. – Утопил девушку, которая его любила. – В чем она провинилась? – В Америке законы строгие. Хотя они не были женаты, парень обязан отвечать за будущего ребенка, а это не входило в его планы. Он на богатой собирался жениться. – У них все беды от денег, а у нас из-за их отсутствия. У каждого свой уровень проблем: одним на хлеб надо заработать, другим трудно придумать, куда деньги тратить, – хмуро вздохнул Сергей, и добавил: «В нашем колхозе мрачное запустение, серость. Сердце кровью обливается, сил нет смотреть на бесхозяйственность. Здесь я никогда не смогу испытать настоящего счастья. Понимаешь, серый цвет – цвет бедности, убогости. Хочу переехать работать в Большаковский район. Там колхоз передовой». – Я, чего доброго, еще от зависти к тебе лопну. Предатель! А кто свой колхоз поднимать будет? – недовольно спросил хозяйственный обстоятельный Саша Гаманов, снова вынырнувший невесть откуда. – Не встревай без понятия. Грубо говоря, но мягко выражаясь, только не с нашим председателем решать такие вопросы. Некудышный он руководитель. Старый хрыч. Разговаривал с ним, предлагал нововведения, убеждал, даже захлебывался от крика. Обидно. Последние во всей области! Ни к чему это хорошему не привело. Ему все нипочем, абсолютно невозмутим! Будто его не касается судьба колхоза. Глазами лупает и простодушно удивляется. Таракан закопченый. Совсем не обращает внимание на мои протесты, знай, свою копну молотит. Даже в шутку пообещал надавать по мягкому месту как щенку. Стервец. Конечно, о стариках так нельзя, но он не видит перспектив! Говорит: «Не тебе, шкет, указывать да советовать. Беда с тобой, несговорчивый, неспокойный ты». Я, конечно, бываю резким, негибким. Но он всерьез даже не попытается меня разуверить, от сомнений освободить. Одно талдычит: «Не суй нос не в свои дела, положись на меня. От добра добра не ищут. Были бы гроши да харчи хороши». Каков гусь лапчатый! Не ожидаю я от него ничего путного. Шиш ему с маком! Не останусь у него. Это самое унизительное, что можно придумать в моем положении. Я не баламут. Раньше ума не доставало, поздно понял, что заслуживал выволочки от учителей. Теперь учиться хочу, расти, как специалист. А он только сумрачно пыхтит или значительно улыбается и ерундовые наставления дает. Нет, чтобы дельные. Не поощряет он мою затею с учебой, вознамерился при себе в слесарях держать. Крепя сердце, согласился год доработать. Ты, Сашка, тоже от него деру дал бы, раз в сельскохозяйственный метишь, – сказал Сергей очень серьезно. А, успокоившись, тут же вернулся к вопросу о книгах. – Я сейчас пытаюсь читать «Войну и мир» Толстого, – поделилась я. – Интересно? – Очень, только сноски замучили. Перевод с французского. – А как тебе Эмиль Золя? – нерешительно произнес Сергей. – Ты читал Золя?! – рассмеялась я, но, поняв, что обидела мальчишку, виновато потупилась. – Это я через Яшку вам в класс эти книги передавал! Разве библиотекарь позволила бы тебе взять их? У нее слишком обостренное чувство юмора, настолько обостренное, что она не хочет его понимать, – засмеялся Сергей. – Зря ты так, она очень ответственный человек, – защитила я библиотекаря. – Заметила, там все интересные места красным карандашом подчеркнуты. Знаешь, чья работа? – стараясь казаться взрослым, спросил Серега. – Польщена твоей заботой! – фыркнула я. – Ребята давали мне романы «Земля» и «Деньги». Читала на биологии, потратила на них добрых два часа, но мне они не понравились. Много всяких неприличных подробностей. Я привитая, понимаешь? От пошлости прививку имею, и все же отвлекали и раздражали твои заметки на полях. Думал, позарюсь на запретное? Не заговорила в тебе совесть? Зачем книги испортил, будто я глупая и не знаю, на что обращать внимание? До сих пор с отвращением вспоминаю измалеванные страницы! Александра Андреевна объясняла, «что в книгах классиков живет нежность и любовь великих людей, что их души воскресают, попадая на понимающего читателя, прививают ему способность разливать вокруг себя сияние любви приносящей людям радость». А ты помнишь, какие пометки делал? – завелась я, радуясь, что представился случай высказаться. – Для тебя старался. От ревности искушал тебя такими книгами. Не доросла ты читать их, у тебя одни высокие идеи в голове, – обидчиво и одновременно с чувством превосходства заявил Серега. – А я и не утверждаю, что все поняла. И Мопассан тоже не для нашего возраста. Я «Преступление и наказание» Достоевского прочитала, но чувствую, что надо еще раз к нему вернуться. Умный очень. Философии много. Нельзя его книги глотать как Жуль Верна. Вот такими авторами надо было завоевывать мое внимание, – усмехнулась я. – Знаешь я в одной брошюре…. – А стихи еще пишешь? – тихо прервал меня Сережа. – Балуюсь. Ты что-то слишком много времени уделяешь моей персоне? Не забыл еще, как мы дрались? Память еще хранит живые, отчетливые картинки. Помнишь, что вытворял? С содроганием вспоминаю. Ты отводил душу? Не щадил меня, хотя у тебя вроде незлобливый, покладистый характер, – припомнила я наши детские баталии. – Так и мне доставалось. Впечатление о твоей хрупкости было обманчивым…. Прости. Дураком был. Всяк по своему выпячивался. Тяготел к легкой славе, – Сергей смутился, посмотрел отчужденно и, насупившись, отошел. – Хватит дуться! Нет ничего позорного в нашем глупом детстве! Чего выламываешься? Оставайся с нами, – крикнула я вдогонку, пыталась погасить Сережкины отрицательные эмоции. Но он уже скрылся из виду. На площадке произошла стычка между сельскими и станционными. Ребята в красных повязках быстро навели порядок. Мы даже разволноваться не успели, только перешли на всякий случай поближе к выходу. В углу, у самой кассы, увидела молоденькую беременную. Я слышала от матери ее грустную историю с одноклассником. «На Новый год в первый раз выпила вина. Он тоже был в их компании. Потом часто пробирался к ней через окно. Обещал жениться после выпускного вечера, а теперь собрался поступать в институт». Девушка сидела гордая, уверенная. Совершив ошибку, она не пала духом, не опустилась, не рассталась с чувством собственного достоинства. Сильная! Наверное, родители простили ее и не бросили в беде. Одной трудно такое пережить. По меньшей мере, она не унылая. Может она непритязательная? Всеми фибрами души я желала ей счастья. И все-таки жаль эту девушку. Она такая красивая, одухотворенная, женственная, с добрым, мягким взглядом. Не хотела бы я для себя такого «счастья». После того как месяц понянчилась с грудным племянником, у меня будто мозги на место встали. Я поняла, какая сложная и неромантичная обязанность растить малышей. И теперь мечту своих старших подруг поскорее «выскочить» замуж не воспринимаю всерьез. Увидев мои сочувствующие глаза, проходивший мимо парень развязно ухмыльнулся: – Приобщаешься к великой мировой скорби? Я окинула его оценивающим, уничтожающим взглядом и не удостоила ответа. – Какие мы умные и гордые! – наглым смешком отреагировал остряк. Нина осуждающе забурчала: – Ошиваются тут всякие…. Ко мне подошел один из Димкиных друзей: – Вся из себя! Расфуфырилась в пух и прах! Мануфактурный гонор? Сияешь как начищенный латунный самовар. Димка теперь не заблудится в темноте, когда провожать пойдет. – Ничего экзотического в моем платье нет. По тебе так затрапезный вид лучше? Замечание по поводу моего наряда можешь оставить при себе, ни к чему тебе прозрачные намеки и старательные шуточки. Лучше с плеча руби. Тебе это больше идет. А Диме, чтоб не пребывал в неизвестности, передай: «Пусть прибережет свое обаяние для других девчат и срочно подыщет новую кандидатуру, если хочет «фонариком» поработать, – с вызовом ответила я на прямой намек на прошлую дружбу. – Собираешься разбивать сердца станционным ребятам? – ревниво спросил Димкин друг. – Нет. В городе достойного найду. Ты же знаешь, что мне свойственна вера в свои силы и возможности, – рассмеялась я. Дима на этот раз не заносился, будто он пуп земли или центр мироздания. Даже не рискнул подойти ко мне. Только издали безуспешно пытался поймать мой взгляд. Понимал, что здесь не сельский клуб, где он как рыба в воде. А я не расставалась с надеждой потанцевать с Виктором. От одной только мысли о нем охватывало трепетное волнение, и дрожали поджилки. Увидела Валю Кискину. Обрадовалась. Значит, не только мы с Ниной на взрослых танцах. А я переживала, чувствовала себя неуверенно. Валю пригласили на танец, а ко мне подошла Нина и шепнула: – Алексей пришел. Увидел тебя и сказал, что ты, наверное, самая привлекательная девочка в нашей школе, и что, наверное, опасно подпасть под твои чары. Я не ответила. Смутилась, но не поверила. Усомнилась в словах, зная о «похождениях» ее брата. Только подумала раздраженно: «Дежурный комплимент Дон Жуана. Всем девушкам одно и то же говорит. Ищет новую поклонницу. Ему доставляет удовольствие покорять? А мне будет приятно не позволить ему завлечь меня в свои сети. Пусть не воображает невесть что! От скромности никогда не умирал». Через минуту Алексей подошел и весело обратился ко мне: – Привет. Как жизнь молодая? В учителей еще не влюбляешься? А сам смотрит нежным взглядом голодного людоеда. Буквально ест глазами – Не в кого, – серьезно ответила я. А когда Нина закружилась в вальсе, он вдруг проворковал тихим, каким-то задушевным, чуть грустным, полным надежды голосом: – Погуляем по лугу? Погода чудесная. Потом домой провожу. На мгновенье сладкой болью отозвались в сердце воспоминания о прошлогодних, осенних переживаниях глупенькой шестиклассницы. И тут же пропало трепетное отношение к прошлому. Ни приятного замирания сердца, ни радостного возбуждения не почувствовала я от этих когда-то желанных слов. Я ждала приглашения Алексея только для того, чтобы высокомерно отказать ему. Взглянула на его безукоризненный профиль, на легкие морщинки в уголках губ (их в деревне называют собачья радость), появляющиеся, когда он напряжен или злится, и спокойно и твердо произнесла: – С подругами останусь. Похоже, Алексей не привык к отказам. Он вдруг побелел, обдал меня холодным скользким презрительным взглядом и сквозь зубы зло процедил: – Мягкотелая! Меня в жар бросило от такой характеристики, и я раздраженно возразила: – Не скажи! Отказав тебе, я доказываю свою самостоятельность. Недалеко ты ушел от невоспитанных ребят, обзывающих последними словами девушек, которые не желают иметь с ними ничего общего. Я была о тебе лучшего мнения. Обидно разочаровываться. Я неодобрительно отношусь к ребятам, которые слишком высокого мнения о своей внешности. Предпочитаю умных и скромных. К тому же мужчина моей мечты должен быть однолюбом. Прощай. Я не расположена разговаривать с тобой. Не с руки, да и не о чем. Алексей резко, нервно повернулся на каблуках, и скрылся в толпе. «Не сокрушен, не преисполнен раскаяния, только раздосадован», – подумала я, с некоторой грустью. Неожиданно подошел Виктор поздоровался и вежливо пригласил меня на танец. Это был наш первый танец. Во мне всколыхнулась прошлая влюбленность. Вспомнились первые робкие ощущения незнакомого чувства. Сердце встрепенулось, застучало барабанной дробью. Уверенная рука Виктора мягко держала мою руку. И все же я не чувствовала того восторженного, умопомрачительного ощущения, которое когда-то возникало во мне при одной только мысли о нем. Тайное, сладостное, томное не охватило все мое существо. С легким волнением превозмогло сердце нежные прикосновения его рук. Мне было просто приятно, что рядом со мной красивый, одетый по-городскому студент. Не так я воображала нашу встречу. Я не ожидала, что год разлуки так изменит меня. Видно никому не дано вернуть прошлое. Безрезультатны попытки воскресить прежние чувства. Вспомнились слова, услышанные на току от учительницы: «Влюбленность касается только поверхности вашей души, и только проникнув вглубь сердца, заполнив его без остатка, она становится любовь. А целостность ума и сердца сделают ее настоящей». И все же мой острый глаз не переставал осторожно изучать Виктора, наблюдать за ним. Я была все еще слишком поглощена мыслями о нем, чтобы засматриваться на других. Быстрая музыка сменяла медленную. Я не стояла ни одного танца, но успела заметить, что Нина, школьная любовь Виктора, с бессмысленной жестокостью, свойственной ярким уверенным девушкам, ответила отказом на его предложение потанцевать. Предпочла гостей из Москвы. «Чего выставляешься, чего выпендриваешься, самовлюбленная кукла», – разобиделась я за Виктора. А он что-то страстно шептал ей, вымаливал ее взгляды. Потом у него был глубоко несчастный вид. Он смотрел на нее нежно, отчаянно и никому из девчат не выказывал заметной благосклонности, хотя многие не сводили с него горящих глаз. Буквально льнули к нему. Мне тоже хотелось поговорить с ним о чем-нибудь стоящем, хорошем, но что-то во мне бунтовало. Внезапно вижу: Виктор через всю площадку опять идет ко мне. Силится пробиться сквозь толпу. Подошел, опустил глаза и как-то слишком просительно и неуверенно предложил проводить меня домой. «Он хочет вызвать ревность Нины?! – поразила меня неприятная мысль. – Не ожидала от него такой непорядочности!» Горькой обидой вспыхнуло уязвленное самолюбие. И я ответила резко: – Не гожусь я для такой щепетильной роли. Не хочу, чтобы мною заполняли паузы! Конечно, и донкиходство, и гамлетизм в крови у нас, у русских. Но и самая, что ни на есть, дурацкая привычка использовать друзей гадким образом, тоже присутствует! – Прости, – глухо пробормотал Виктор. Он сразу сник и быстро отошел. Я поняла, что загрустил он не оттого, что ему стыдно за свое поведение. Нина занимала все его мысли. Ради нее он поступал со мной некрасиво. После этого разговора мое сердце больше не вздрагивало, не екало при виде Виктора. Боль разочарования острым клинком вошла в мое сердце. Лучше бы он оставался для меня принцем, а не обыкновенным рядовым парнем. Ничего не поделаешь, – детство уходит, когда получаешь подобного рода оплеухи. Конечно, грустно. Но жизнь продолжается. Права была Александра Андреевна, когда говорила, что в четырнадцать лет еще рано дружить всерьез, если замуж собираешься не раньше, чем в двадцать-двадцать два года. И мои взгляды еще не полностью сформировались, и ребята за это время очень изменятся. Еще недавно мне казалось, что мы с Виктором идеальная пара, а теперь я грустно улыбаюсь над своей незрелостью, детской глупостью. Танцы как-то сразу потеряли в моих глазах привлекательность, показались глупой, пустяшной толчеей. И даже музыка вальсов не трогала, не доходила до сердца. Из парка возвращались шумной компанией. Небо унылой громадой нависало над лугом. Алмазные брызги звезд бархатного купола слабо освещали чернильный мрак. Их бескрайний океан на этот раз не восхищал меня. В смутной сонной мгле умирал далекий костер. Мертвую ночную зыбь нарушали только наши голоса. Они звучали странно, несколько приглушенно. Неожиданно тишину разрезал безумный вопль кота. Он был жутко неуместным, не вписывался в ощущения ночи, неприятно поразил и окончательно вверг меня в пучину грусти. Все свернули к латаку и там притихли. Назойливый шепот плеса, урчание темной воды на камнях. Легкое, еле заметное серебрение крученых струй. Невнятные шорохи на берегу. В сознании из раннего детства выпорхнула сине-зеленая птица тоски, заклубились воспоминания. Сколько они будут меня преследовать? Желания в ближайшем будущем возвратиться в парк не было. Я поняла, почему для меня танцы пусты и безрадостны. Они интересны мне не сами по себе, а при условии, если рядом находится любимый или очень интересный человек. Компания тихо таяла в ночи. И все же, несмотря на разочарование от поступка Виктора, в дальнейшем я все равно с теплотой вспоминала о своей первой детской влюбленности. ПРОЩАНИЕ С ДЕТСТВОМ Щедрое майское утро! Школьный двор заполнен яркими лучами солнца и запахами цветущей сирени. Пушистые белые облака, как праздничные челны неторопливо двигались по удивительно свежему голубому шелку неба. У горизонта перистые облака разрисовали небо крыльями фантастических птиц. По-весеннему светла зелень травы и деревьев. Гомон ребятни – как журчание сотен ручейков. Сегодня последний школьный день для семиклассников! Настроение на все сто! Меня будоражат и весенний день, и радость завершения учебного года. Мне не стоится на месте. Во всем теле – непреодолимое безотчетное, нетерпеливое желание бежать, бежать. В каждом движении какая-то особенная нервозная спешка. Истомилась, истосковалась душа по лету, по воле, не чаяла дождаться конца занятий в школе. От избытка энергии кручусь на турнике, залезаю на десятиметровую трубу. Все равно разбирает сумасбродство. Бунтарские, ребячливые чувства распирают грудь. Никак не образумлюсь и не выброшу из головы излишнее волнение. Нужно ли объяснять, что одноклассники вокруг меня тоже были встрепанные, и опьяненные восторгом юности, нерастраченной силой, беззаботностью, бесцельно носились между цветниками. Вдруг я замерла на месте от пронзившей меня неожиданной мысли: «За годы учебы в деревне я не пропустила ни одного урока просто так, из баловства». – Ребята, может, «отколем номер»? Последний урок – физкультура, сбежим, а? – предложила я. – Ну, хоть раз я могу себе позволить быть безответственной и до глупости веселой? Ой, как пошалить охота! Детство-то тю-тю! Отдадут в техникум, и прости, прощай село родное! К чертовой прабабушке урок! Покуралесим? – А как? – удивленно спросили одноклассники. – Пошли за школу, в аллею! Залезем на деревья, и весь урок будем орать песни! На всех вмиг налетело бесшабашное, разгульное настроение. – Айда в тополя! – зашумели ребята. Класс вмиг сдуло со спортивной площадки. Для усыпления бдительности учителей исчезали со школьного двора бесшумно, по очереди. Однако же, несмотря на предосторожности, старшая вожатая почувствовала в нас таинственность и, хитро улыбаясь, попросила не забывать о чувстве меры. Мы скромно вышагивали мимо окон учительской, для пущей убедительности неторопливо с безразличным видом сосали сладковатые кончики цветков сирени, выискивая среди соцветий «счастливые» многолепестковые. В аллее разогнали докучливых крикливых ворон, «скворцами» облюбовали себе деревья и взволнованно «разщебетались», будто в теплые края собрались. Неудержимая, залихватская, неосознанная удаль, охватившая всех, настойчиво искала выход. Мы, как одурманенные весенними запахами милые добрые телята, были резвы, бестолковы и безвредны в своей жадности и ненасытности к неожиданной кратковременной свободе. Кипела шумная суматоха, отчаянно грустная радость прощания слышалась в веселых восклицаниях. Наш нестройный хор был то звонок, то басист и вульгарно примитивен. Мы не отдавали предпочтений обычному серьезному репертуару, а находили неизъяснимое удовольствие в сумасбродных чистосердечных, пылких излияниях бурливых полноводных чувств. Сияя от удовольствия, исполняли «Мурку» как смесь опереточной мелодии и спортивного марша, а пионерские песни «выводили» на подобие заунывных тоскливых баллад с частушечными припевками. Подобная мешанина приводила нас в изумление диковинным звучанием и воспламеняла на ходу новые фантазии, вариации на неожиданные темы, какие трудно себе даже вообразить! Потом, то разудало, разухабисто, то печально-протяжно рокотал «Ермак». Стонали «Березы». Торжественно неслись ввысь дорогие сердцу слова песни: «Россия – Родина моя!» После нее, пресыщенные тревожащими душу впечатлениями, все взгрустнули. На шум сбежались учителя и принялись уговаривать нас усмирить разгулявшиеся бесконтрольные эмоции. Взывали к воспитанности. Корили за дурной пример впечатлительным малышам. Ко мне в первую очередь обращались. «С чего в дурь полезла? Что дальше намереваешься делать? Выпустила пар и хватит бесноваться, слезай. После школы дерите глотки сколько влезет и что в голову взбредет». «На любой ступени лестницы взросления существует уровень человеческих приличий, который побуждает стесняться, вести себя достойно. Не опускайтесь ниже достигнутого», – так Дмитрий Федорович, улыбаясь в усы, научно обосновывал свои претензии, пытаясь урезонить разбушевавшихся учеников. Внешне учитель немецкого языка начисто лишен весомой могучей основательности, солидности, присущей пятидесятилетнему возрасту, но мы любили его, и поэтому мой ум воспринимал разумные доводы, и я совсем чуть-чуть тайно укоряла себя за отсутствие тормозов. Но разбушевавшееся сердце не сдавалось, не соглашалось и требовало выхода необузданной бесконтрольной радости. Оно не желало покоряться, не находя ничего прискорбного и безнравственного в кратковременном, безудержном мальчишеском веселье. – Вы, как всегда, бесспорно правы. Только устали мы быть умными и серьезными. Вы не представляете, как хочется пошалить! Хотим хоть один урок в жизни от души побузить, – упиралась я, своим многословием не давая учителю опомниться и продолжить монолог. Ребята дружно вторили мне. С привычными угрозами тенью пробрела учительница химии, как всегда опаздывающая на урок. – Великолепный вид! Отродясь не видывала такого! Приятно лицезреть выпускников! Ладно бы эта нелепость происходила с малышами, но вы? Следующий раз подобная выходка обойдется вам снижением отметки по поведению. Попадетесь…мне на удочку! и т.д., и т.п., – шуршала она, растягивая в ухмылке тонкие ярко накрашенные губы. Ее слова не произвели разлад в моей голове, упреки не достигли сердца, не породили смутного беспокойства и угрызения совести, как всякие мысли не имеющие прочного основания. – Понапрасну сердитесь. Наше поведение не наглое тщеславие, своеволие или бесстыдство, не грубость и дерзость, а сущая безделица. Не причем здесь дурные наклонности, – возражала я ей с неуемной, неуместной горячностью. – Замучил ваш негуманный трагический предельно откровенный реализм, он вреден в больших дозах и убивает оптимизм. Нам гораздо больше нравится открытый веселый и прямой разговор, здравый смысл, правдивые, но спокойные замечания, – в поддержку мне забурчал Эдик. «Здорово, что учитель физкультуры не удостоил нас своим визитом, и поэтому не сказал ничего оскорбительного или несправедливого», – подумала я. Появился мой отец. Молча обошел нас своей спокойной строгой походкой, а потом спросил с усмешкой: – Протестуете? – Нет, с детством прощаемся, – ответили мы дружно. – Не все же покидают школу? – Остальные провожают, – засмеялся Эдик. – От тебя я такого не ожидал, – удивленно поднял брови отец. – Первый и последний раз, – покраснев, пообещал Эдик. – Поздно на урок идти. До звонка порезвимся и вернемся. Честное слово. Не надо портить нам праздник «Лентяя», – попросил Коля Корнеев. – Через пять минут всем быть в классе, – приказал отец и ушел. При этом он так сильно поджал губы, что они попросту исчезли, оставив на лице прямой как шрам след. Махнув на нас рукой, учителя разошлись по классам. Мы видели, что они не очень-то сокрушались и сердились. Наверное, сами устали от своей неусыпной заботы над учениками. Настроение немного упало, но острого желания возвращаться в здание не возникло. С меньшим шумом и азартом мы все-таки закончили урок на деревьях и, довольные собой, отправились в корпус. Мы впервые всем классом единодушно не послушались учителей. В этом было что-то неуловимо особенное, волнительное. Наверное, и впрямь в нашем запоздалом бунтарстве проявлялось бесхитростное очарование детства. Каким-то шестым или седьмым чувством я предвидела, что нам не достанется от учителей. Так и случилось. Все будто забыли о нашей выходке. Мы обрадовались. Прощанье с детством выражалось по-детски, но я не стыдилась своей маленькой глупости. В ней было тайное очарование, жажда чудесного, не обузданного взрослой рассудочностью, и упоительный одуряющий восторг безрассудства. Мне было удивительно спокойно и радостно. Казалось, только этого аккорда и не хватало для завершения школьной жизни. ОДНОКЛАССНИКИ В дни подготовки к экзаменам я впервые почувствовала особое единение нашего класса. Выходил ли Витя Стародумцев к доске и смущенно поворачивал в нашу сторону голову, чтобы услышать подсказку, Яшка ли маялся у доски, великолепно соображая, но, забывая формулы, – весь класс сидел напряженно, в абсолютной тишине, вытянув шеи к доске, переживая за товарищей, и боясь проронить хоть одно слово. Все понимали, что подсказывать нельзя. Глупо. При поступлении в техникумы знания нужны. Отличники особенно сердились за шепот в классе. Для учителя не должно быть ни малейшего повода снизить оценку! Смотрю на одноклассников, – и теплая волна пробегает под сердцем. Какие у меня хорошие друзья! Вспомнилось, как «темную» Кольке за двойки в пятом классе устроили. Не били, конечно, кричали на него, требовали образумиться. А теперь он математику полюбил. Хороший парень. Добрый, безобидный. К Маше не приставали. Ей надо семилетку закончить. Жених ее ждет. Сашка – фантазер и нежная душа. Стихи пишет. Яшка – очень сложный. Но сколько в нем обаяния, уверенности в себе! И плохого, и хорошего в нем намешано предостаточно. Что-то в семье у него не так, поэтому часто язвит, бывает пренебрежителен и высокомерен. Тамара учится на «четыре», старательная, спокойная, покладистая. Даже Валька стала меньше коалиций всяких организовывать. Что-то в ней новое появилось. Может, понимание необходимости хорошо учиться? О пищевом техникуме мечтает. В заботах быстро пролетело время. Сдали последний экзамен. Все ребята подтвердили свои отметки. После вручения документов об окончании семилетки пригласили учителей фотографироваться. Не забыли вожатых и первую учительницу. Анна Васильевна радовалась за нас, обнимала и напутствовала. Потом вспоминали веселые случаи из школьной жизни. – Столбики двоек за сочинения, наверное, на всю жизнь запомнятся? – спросила Юлия Николаевна. – Не столбики, частоколы! Когда колы ставят всему классу – не страшно. Персональных боялись, – ответила Варя Жерноклеева. – Помните соревнования по стрельбе из «воздушки»? Туман, мишени как призраки. Все пули в молоко пошли! До слез было обидно, – со вздохом сказала Рая Соловьева. – Одно оправдание нам – оружие первый раз в руках держали. Поход часто вспоминаю. Ночь. Дождь. Страшные истории под брезентом…. – Клара Ильинична, вы не забыли, как пришли на урок в фартуке? – Что за история? Почему я не знаю? Расскажите, пожалуйста, – просит Ольга Денисовна. Мать засмущалась, но рассказала. – Прибежала домой пообедать в перерыве между уроками. Мама моя в тот день побелкой занималась. На кухне не было ни одной чистой табуретки. Переодеваться некогда. Я один фартук надела сзади, другой спереди и присела к столу. Потом заторопилась, передний сняла, а про второй – из головы вылетело. В классе пальто на вешалку повесила и веду урок. У меня всегда на занятиях идеальная дисциплина, но в тот день тишина стояла особенная, как струной натянутая. К концу урока не выдержала, спрашиваю: «Ребята, что случилось, сознавайтесь?!» Они молча показали на фартук. Я рассмеялась: «Что же вы молчали?» А они мне: «Не осмеливались сказать, стеснялись». Вот выдержка! Ни смешка, ни шепотка! Горжусь, ребята, вашим терпением и тактом. – А помните концерт на День Советской Армии? Мы выступали в военной форме своих родственников. Какой спектакль поставили! – вспомнила я. – Ты забыла! – уточнила Галя. – Толчком послужила смешная фотография, где вы с братом снялись в военной форме, с нарисованными усами и бровями. У Коли на плече висело охотничье ружье, а у тебя – морской бинокль. Мы сначала после уроков переодевались и устраивали военные игры. А один раз вожатая Надя принесла журнал и прочитала несколько стихотворений Константина Симонова. Все загрустили. Вот тут-то и пришла мысль свой спектакль сделать. Первое место тогда по школе заняли! Воспоминания сыпались, догоняя друг друга: – А что в школе творилось после просмотра фильма про бандитов! Ребята словно с ума сошли! Стали друг друга в шутку душить галстуками. Генка побелел, глаза на лоб полезли. Все перепугались. Разрезать галстук рука не поднималась, а друга спасать надо! Вера зубами сумела узел ослабить. Ох, и влетело нам тогда от директора! – Дмитрий Федорович! А помните, как вы сбрили усы и в сельсовете появились под видом ревизора? Никто вас не узнал! Переполошили все районное начальство. А я подумала, что остроумные шутки учителя готовили меня к более верному пониманию жизни. – Я книги полюбил только после того, как мы всем классом прочитали в «Пионерской правде» приключенческие повести «Синяя птица» и «Над Тиссой», – сказал Вова Корнеев. – Сережа! Помнишь наш разговор о вредных привычках? – спросила Евгения Александровна. – Как же! Я вам говорил: «Эйнштейн и Шерлок Холмс тоже курили». А вы мне: «Сначала докажи свою гениальность, а потом их слабости обсуждай и на себя примеряй. А если ты пока троечник, так и веди себя согласно общепринятым нормам». Я не обиделся тогда. Понял, что вы правы, – торопливо добавил Сережка. – Коля, Кащеев! Не могу забыть, как твой подшефный первоклассник провалился под лед. Ты ему свою сухую одежду дал, а сам с голыми коленками в носках по селу бежал, – с улыбкой вспомнила Галя. – У меня же свой опыт «подледного плавания» в четвертом классе был! – засмеялась тот в ответ. – А помните, как Борьке Веретину повезло? Его мама тогда увлеклась беседой с соседкой. Горка была многополосная. Всем места хватало. И почему малышу надо было непременно направить санки в сторону промоины? Девчонки как поросята визжат от страха. Санки несутся к полынье. Малыш замер с широко раскрытым ртом, будто вдохнул, а выдохнуть не может. Ужас в глазах! Может, понял, что не перемахнуть ему промоину. Слишком широка. – Ерунда. Единственное, что я успел сделать, так это чуть подправить траекторию движения в сторону узкой части промоины и что было силы подтолкнуть санки. Они как на крыльях пролетели опасный участок! Я сам себя еле затормозил животом, – рассмеялся Эдик. – Везет мне на приключения! А Борьку нельзя винить. Не мог он видеть полынью, мал ростом был. – А первое апреля помните? Как мы радовались, предваряя эффект от придуманной шутки! Но зубы у всех оказались здоровыми, и ребята ни только не пошли в больницу, даже рот перед нами не стали открывать, для будто бы предварительной записи. Жестокое разочарование! Ожидаемого веселья не получилось. Зато над нами похохотали от души, от насмешек не было спасения. Но мы их стоически вынесли! Не рой яму другому, сам в нее попадешь. И в юморной ситуации срабатывает народная мудрость! – философски подвел итог своей неудаче Владька Широких. – А я не мог выучить, как надо писать «не» с глаголами и с причастиями, и придумал соединять буквы в словах так, чтобы Евгения Александровна сама решала, где я написал слитно, а где раздельно. Двойку не хотел получать. Всегда с тревогой ожидал оценку за диктант! – с отчаянной смелостью сообщил Витя Стародумцев. – Я тоже по двадцать ошибок на странице делал. Мама однажды говорит мне: «Дождусь ли я, чтобы тебя учительница похвалила?» И вот как-то прибегаю из школы и кричу: «Меня похвалили!» Мама умиляется, конфету дает, а я объясняю: «Анна Васильевна чихнула, я ей быстренько: «Будьте здоровы!» Учительница обрадовалась и ответила: «Какой ты, Коля, вежливый!» Мама тогда чуть мимо табуретки не села. Коля, откинувшись на спинку парты, смеялся до слез. – А как мы любили распевать песню из фильма «Бродяга»! Помните? – Да, – ответил Коля нетерпеливым кивком, и пропел, вскочив с места и забыв приличия: «Разрисован как картинка, Я в японских ботинках, В русской шапке большой, Но с индийскою душой!» Но, тут же опомнился, покраснел и со смущенной улыбкой тихо отошел в сторону. «Характер Коли претерпел чудесные превращения», – тихо заметила Анна Васильевна. Девочки вспомнили моду на грустные баллады и затянули хором: «Как по речке, по реке женский труп несется…». Но что-то на этот раз не пошла у них песня. Помолчали. – Анна Васильевна, вы помните, как следили за тем, чтобы мы шнурки на ботинках завязывали туго и галоши надевали? Приучали обувь беречь, – вздохнула Варя Кобыльских. – Яшка, а ты не забыл, как мы всем классом спасали тебя, когда ты голову в парту засунул, а вытащить сам не смог? Топором доски поддевали. Петр Денисович на помощь тогда пришел. У тебя уже в первом классе голова была большая и умная! При этих словах на меня пахнуло ранним детством. Почему-то, когда говорят о счастливом детстве, я всегда представляю, как папа Яша покупал мне черешни на палочке. Ягоды плотно прилегали друг к другу, их бока светились янтарем и рубином. Мне не хотелось разрушать такую красоту, и я не могла их есть…. До меня донесся голос Эдика: – …Говорят, что бедность – не порок, а Петр Денисович объяснял, что порок, что всем нужно работать лучше. – Ой, Толя! Какая огромная фиолетовая шишка была у тебя, когда ты, съезжая с горы, ткнул себя лыжной палкой в лицо. Ты маму боялся испугать, а мы за глаз волновались. Всем классом провожали тебя домой, – вздохнула Нина, вновь переживая тот беспокойный вечер. – А мне поход на велосипедах по селам района запомнился. Страшно было ночевать в чужой школе без взрослых. Местные ребята осаждали окна. А мы делали вид, что смелые. Под утро только уснули. Я заметила, как напряглась мать, не знавшая, что отец, сопровождавший нас на мотоцикле, уехал на день раньше. И только теперь я поняла почему. Учителя бурно обсуждали важность дошкольного воспитания и не услышали последних слов Раи Соловьевой. А она продолжала: – Вовка на следующий день отыскал на берегу озера лодку и предложил нам покататься. Когда мы приплыли к другому берегу, то увидели в тени огромных раскидистых старых дубов красивый замок. Зашли в просторный холл: потолки высоченные, зеркала выше нашего роста в три-четыре раза. Часы напольные золотом отливают. Красотища! Будто в сказке оказались. Тут подходит к нам человек и спрашивает: «Как вы сюда попали?» «На лодке, – объясняем мы радостно, – путешествуем по родному краю». «Отправляйтесь назад, и чтобы я вас здесь больше не видел!» – строго приказал дядя. Лицо у него было испуганное. Мы, конечно, сразу послушались. Заволновались, что дяде из-за нас достанется. Позже узнали, что побывали на правительственной даче. Только в то время она пустовала. – А у меня пожар до сих пор в глазах стоит. Ох, и напугалась тогда! Я мусор со школьного двора за огородами жгла. Стояла сушь. Бездымный костер торопливо слизывал сухую траву, бумажки, угрожающе трещал бурьяном, и все больше разрастался. А я задумчиво смотрела на жаркий свет огня. Вдруг ветер понес огонь по сухой придорожной траве прямо на хаты! «Если займутся, все сгорят дотла!» –мелькнуло в голове. Я сначала суматошно огонь лопатой сбивала и землей засыпала. Справа тушила, а он слева за это время далеко убегал и к другой улице подбирался. Тогда я начала его ногами затаптывать, бегая из начала очага возгорания в конец. Брат увидел и тоже стал помогать, не допуская малышей к огню. Потом мужчина из крайней хаты выбежал, вскочил на трактор и пропахал полосу. Огонь дальше не распространился. Еще курился дым в остатках горячего пепла, а я уже забилась под крыльцо, кутаясь в пропахшее дымом пальтишко. Боялась возвращаться домой. Сознавала вину. Не справилась с порученным делом, размечталась и чуть не спалила свою улицу. Думала, достанется теперь по первое число. За ботинки дома не наказали: понимали, что выбора у меня не было, – закончила рассказ Тамара. – С тех незапамятных времен много воды утекло, а твое сердечко все дрожит? – рассмеялся вездесущий Колька. Не получив поддержки своему беззаботному замечанию, он, стараясь быть незамеченным, отошел к дальнему окну. – Я классные часы полюбила еще в младших классах. Помню, Анна Васильевна спросила: «Как имя и отчество твоей бабушки». А я не знала. Растерялась и отвечаю: «Бабушка». Все засмеялись, а я заплакала. С тех пор к каждому слову учительницы прислушивалась. А в седьмом классе мне больше всего понравились диспуты «Доброе имя, здоровье и знания не купишь», «Две стороны одной медали» и «Тебе строить и охранять Родину». После таких бесед я задумывалась над самыми важными вопросами своей жизни, – очень серьезно, с взрослой ноткой в голосе сказала Света Седых. В моем сознании всплыли грустные глаза и сгорбленная спина Вари на парте, которая по бедности не смогла сдать деньги на подарок к Восьмому марта для Анны Васильевны. Промелькнула в памяти неловкая ситуация, возникшая при поздравлении любимой учительницы. Она не хотела обидеть школьников, искренне даривших сумочку, и не могла взять подарок, купленный на деньги родителей. Ее взгляд скользнул по самым необеспеченным детям. Она все поняла и еще больше расстроилась…. Стояла, чуть не плача, и растерянно, смущенно бормотала: «Ребятки, дорогие мои, лучший подарок мне – ваши успехи в учебе». Выручил Эдик. Подарил учительнице цветы, которые мы с ним догадались вырастить у себя дома на подоконниках. Все поняли, что зря послушали совета напористой Вальки-второгодницы, считавшей себя «докой» в «общественных» делах. Сумочка не прибавила праздничного настроения Анне Васильевне…. – Саша, а ты помнишь, каким образам внимание девочек на себя обращал? – спросила Вера Николаевна. – Кончики их косичек в чернильницу окунал! Саша смутился. Учительница тактично не назвала имени Нины, моей подруги по парте, которой доставались все знаки внимания влюбленного мальчика. – Ну-ка, доложитесь, отличники, часто списывали за последний год? – с хитренькой улыбкой спросила Юлия Николаевна. – Один раз, – созналась я. – Вы задали решать примеры на повторение за шестой класс, а мне захотелось сходить в интернат в гости к подружкам. Я нашла в старой тетрадке готовые решения и, не вникая в суть, переписала их. А в интернате одноклассница попросила объяснить задание. Стыдно мне было сознаваться, что схалтурила! Пришлось на месте быстренько соображать. – А помнишь, как ты училась играть на балалайке, а Лешка пошутил, что от твоей игры все крысы передохнут, и эта капля переполнила чашу твоего терпения…. – … А помнишь, как постоянно выручали на уроках твои вечно оттопыренные карманы – склады всевозможного, бесценного хлама…. – … А помнишь…. Мы говорили о мелочах, а по сути дела, вспоминали самое важное для каждого, что тронуло душу и осталось в сердце на всю жизнь. Воспоминания приятно отзывались в наших сердцах. Необъяснимо привлекательна общая радость, когда чувства всех сливаются воедино, и возникают моменты безумно счастливого воодушевления и восторга. Память лет, проведенных вместе, для нас как основа, хороший добрый фундамент дальнейшей жизни. Мелькнула грустная мысль: «Неужели последние дни вместе?» Заныло «под ложечкой». Я сморщила нос, чтобы удержать слезы, и отвлеклась на воробьев за окном. Смотрю: из клуба идут родители учеников, окончивших школу на «хорошо» и «отлично». У них цветы и грамоты от сельского совета. Они горды. Вчера о них рассказывали по местному радио. А вечером состоится праздник «День отца». Я знаю, мужчины стесняются почестей, но все же приходят. И снова воспоминания, воспоминания…. Чем больше говорили, тем грустнее становилось. За годы совместной учебы что-то большое, доброе, незабываемое и бесконечно дорогое соединило нас навсегда. Будто стали едины, неразделимы. Когда смолк шум школьного дня, и схлынула суета, это чувство еще больше усилилось. Не хотелось расставаться. Стоим. Тишина удивительная. Небо над нами темно-сиреневое. В воздухе ощущение теплой грусти. Природа тоже сопереживает нам. Я вдруг снова как-то очень остро и болезненно почувствовала грань возможного разрыва со школой. Сейчас тут, а сделаю шаг, – и сразу окажусь в новом, неизведанном и чужом мире. Неясное, тревожное волнение заполнило душу, теснилось в сердце. На мгновение ощутила бесконечность Вселенной. И в тот же момент будто со стороны, издали, увидела фигурки ребят, мысленно устремленных в себя, в свой маленький чудный мир детства, в прозрачный надежный шар, окружавший их несколько радостных, по-своему беззаботных лет. Сделалось неуютно и одиноко. Но уже в следующую минуту на фоне грусти появилось ощущение уверенности в том, что все у меня сложится, где бы я ни оказалась после школы. Я же дома, в родной стране! И канву своего будущего на многие годы вперед могу безошибочно расписать хоть сейчас. А какой красоты и сложности узор нанесу на полотно своей жизни, будет зависеть только от моего желания и старания. Мы стоим около школы и смотрим в небо на звезды разной величины и яркости. «У каждого человека должна быть звездочка-мечта, которая не позволит сбиться с намеченного пути и поведет только к высокому и прекрасному», – думаю я. «Опять меня «заносит» говорить высоким «штилем!» – останавливаю я себя и грустно улыбаюсь друзьям. Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я ЗИНА Раннее утро. Рассвет огненными лучами распахал облака у горизонта. Иду на станцию мимо заброшенного колхозного сада. Старые деревья устало склонили нижние ветви к земле, а верхние торчали во все стороны сухими голыми рогатинами, что еще в большей степени вызывало у меня ощущение кладбищенского запустения. Заросли кустов слились в сплошную зеленую изгородь. Цикорий, пустырник, пыльная лебеда рисуют корявые узоры на стелющейся повсюду траве-мураве. Репейники переплелись с молодой, но чахлой порослью городского клена. Заросшие дорожки как забытые одинокие судьбы. А неподалеку новый сад со свежей молодой зеленью подрастающих яблонь, груш и двумя рядами елочек, окаймляющих их по периметру. Вышла на прямую дорогу, ведущую к станции. По обе ее стороны стоят лесополосы. Они разрослись и верно несут свою службу: летом спасают от жары, зимой – от ветров, гуляющих вдоль и поперек луга. Иду и размышляю: «Странная в этом году погода. Май был очень холодным. То сирень зябла от нежданных морозов, то черемуха на короткое время надевала пушистые снежные шапки. А теперь стоит африканская жара. Но сегодняшнее раннее утро на диво чудное и прохладное». Прогромыхал на колдобинах грузовик, оставив за собой шлейф пыли. Протарахтел тарантас бригадира полеводческой бригады. Опять тихо так, что слышно, как урчат на болоте за посадками лягушки. Пахнет липовым цветом. Роса сияет радужно и радостно. Неожиданно быстро потемнело. Холодный резкий ветер зашумел кронами деревьев. Я ускорила шаг. Но вскоре ураган погнал меня вдоль дороги с такой силой, что я не могла остановиться. Сначала мне понравилось нестись с большой скоростью. Но, когда на землю посыпались не только листья, но и мелкие ветки, я забеспокоилась, ища пристанища. В лесополосе останавливаться опасно. Бросилась к крайней хате и заскочила в палисадник. В это мгновение шквальный ветер с неистовой силой обрушился на село. Затрещали деревья. Кусты представляли собой живую массу, похожую на огромное извивающееся животное, то надвигающееся, то отступающее на старые позиции. Косой дождь хлестал по стеклам окон, потоками стекал с крыши дома, бил по моим плечам. Оглушительный треск за спиной заставил меня пригнуться. И все же, движимая любопытством, я выглянула из-за штакетника. Навес над крыльцом, под которым я сначала хотела спрятаться, искореженной грудой брусков и листов кровельного железа, валялся перед двором. Огромная груша, часть ветвей которой распростерлись над крышей дома, перекрученная ветром, раскололась на несколько кусков, и бледно-желтые, острые обломки ствола торчали грозно, и в то же время одиноко и печально. Калитка оторвалась от забора и валялась на проезжей дороге. Телега, что стояла во дворе у сарая, разломана упавшим деревом, колесо закатилось в угол двора. От вида такого «побоища» я снова пригнулась к земле. Минут через пятнадцать все закончилось. Выглянуло солнце. С моего платья и волос текли ручьи. Вышла на дорогу. Ноги «плыли», погружаясь в грязь выше щиколоток. Смысла не было искать удобную тропинку, поэтому пошла напрямик по лужам, не снимая обуви. Вот дела! А говорят, если утро с росой, дождя не жди. Видно сегодняшняя буря – аномалия, исключение из правила * Возвращалась домой от сестры Люси уже вечером. Тускнели малиновые сполохи заката. Дальний лес уже купался в синем тумане. Лесополоса была неузнаваема. Земля устлана цветами липы, листьями и ветками каштанов, ракит и дубов. Тут и там валялись поваленные и вывороченные с корнем деревья. К сильному аромату цветов примешивался запах сырой земли и мокрой недавно раскрошенной древесины. Роскошная красавица-береза перегородила мне тропинку. Около нее стояла четырехлетняя соседская девочка Юля, грустно смотрела на торчащие огромным мохнатым зонтом корни и шептала: «Мама, они уже умерли?» «Ничего не поделаешь, буря», – сочувственно отвечала ей мать. У моста встретила Катю Ступицкую. Их группа возвращалась с прогулки. – Ты знаешь, Зина из девятого класса решила идти в училище на повара учиться, – озабочено сказала Катя. – Почему? Мы же с ней мечтали об институте, – удивилась я. – Может, поговоришь с ней? – Ладно. На днях заскочу. Сегодня мне уже пора домой. Пока! – Пока! – ответила Катя и помахала мне рукой. Меня обеспокоило известие о перемене решения Зины, и я, пытаясь разобраться в причинах ее поведения, вспоминала все, что знала о ней. Познакомилась с Зиной еще в прошлом году, на районной выставке детского творчества, где, в основном, были поделки девочек: коврики, вышивки, вязание. Работы Зины мне понравились больше всех. Мы разговорились. Я отметила в девочке самостоятельность, ответственность, умение отстоять свое мнение. Говорила она уверенно, четко. Ей пятнадцать. Худенькая, сероглазая, с ярким румянцем на круглых щеках, покрытых нежным пушком. О таких говорят – «персик». Летом детдомовцы целыми группами разъезжались по пионерским лагерям. Встретилась я с Зиной только в октябре и не узнала. Осунувшаяся, бледная, выражение лица то злое, то безразличное. Ссутулилась. От девчонок узнала, что учится плохо, дерзит. Воспитатели решили, что у нее переходный возраст, и успокоились. А я не раз слышала от бабушки, что поведение ребенка – реакция на отношение взрослых. Может, обидел кто? Спросила у друзей Зины. Как будто все в порядке. К Володе подходила. Он смешной, но добрый. Ходит, подавшись вперед, словно голова тяжела для его тощей нескладной фигуры. Весь детдом знал про их любовь. И сама Зина как-то рассказала мне о его первом признании. Оно тронуло мое сердце. Я и сейчас представляю, с каким восторгом она рассказывала: « – Мне было шесть лет, а Вовику семь. Он уже в первом классе учился. Под Новый год выпал пушистый-пушистый снег, и ребята дружно лепили снеговиков. Потом все ушли в корпус, а мы с Вовиком остались. Мы так увлеченно возились, что нас не тронули. На улице темно-темно и совсем не морозно. Стоим, смотрим в черное бархатное небо с огромными яркими звездами. Я испытывала в тот момент незабываемое, удивительное, странное чувство восторга и восхищения. И вдруг Вовик, поправляя голову снеговику, говорит мне: «Я люблю тебя». Переполненная ощущением красоты ночи, я не ответила. К тому же его слова были для меня неожиданными. Я была тогда очень страшненькая: лицо круглое, толстое, глаза узкие, нос картошкой. Видно, под влиянием красоты природы в Вовике что-то проснулось, и ему захотелось об этом сказать. А я была рядом. – Нет, в этот момент ему все казалось прекрасным, и ты тоже, – возразила я. – А меня внешность никогда не волновала. – Посмотрела бы я на тебя, будь ты дурнушкой! – фыркнула в ответ Зина. – Я страшно тощая, но совсем не переживаю. Кости есть, –мясо нарастет. Бабушка шутит, что «изящная худоба говорит о породистости». Как-то в мечтах я придумала для себя резиновую надувную одежду, чтобы выглядеть «гладкой», но потом решила, что, когда вырасту, фигура сама исправится, – поделилась я. – Из гадкого утенка не всегда лебедь вырастает, – грустно отозвалась тогда Зина…». А этой зимой друзья сообщили мне непонятное, неосознаваемое, страшное: «Зину в пионерском лагере использовал врач. Теперь ей жизнь не мила. Проклинает весь белый свет». – Что делать? Взрослым сказать? – спросила я. – Для них главное, чтобы ЧП в детдоме не случались. Они, как водится, молчать будут, а Зину в училище сдадут. Было уже такое, – хмуро ответила мне Лена, подруга Зины. – А кто врача накажет? – Никто. Не домашняя. Заступиться некому. Я почувствовала, что в этот момент все эти невообразимо разные дети с одинаково напряженными печальными глазами были едины в своей ненависти и презрении к взрослым. Во мне поднялась буря возмущения. Володя, друг Зины, четко сформулировал мои чувства: «Убивать таких надо!» – Трус этот доктор. Беззащитных легко обижать. Раньше хоть дуэли были, – вздохнула Лена. – Дуэль – глупость! Мура, ерунда! А если погибнет невиновный? Погибать должен подлец! Не понимаю смысла дуэли! Доктор – гад! Бездарный прощелыга! Норовит легко отделаться. Не выйдет, – со зловещим видом сказал, как отрезал Володя, не скрывая бунтарского настроения. Его глаза пылали мщением. – Ты в своем уме? Рехнулся? Это дело обмозговать надо, обкашлять. Не ищи неприятностей на свою голову, пораскинь сначала мозгами. Нельзя убивать: в тюрьму засадят, вся жизнь наперекосяк пойдет. В два счета хребет сломаешь, – не на шутку встревожились старшеклассницы. – Это уж точно! Не ввязывайся в опасную игру. Оплошаешь, все прахом пойдет. Не форсируй события. Надо с Лидией Ивановной посоветоваться, – не скрывая обеспокоенности, предложила я простой выход. И замолчала, продолжая взвешивать в уме возможные последствия предполагаемого безрассудного поступка Володи. А он неожиданно нагрубил мне. – Не строй из себя дурочку! Ты же все понимаешь. Поговорим без обиняков. Кому нужно пустословие, сю-сю лю-лю всякие? Преступление не должно оставаться безнаказанным. Нам за малейшие шалости влетает, а взрослым все с рук сходит! Этот доктор – сволочь, хитрый подонок, духовный и нравственный труп. Зачем такие на свете живут?! – негодующе сузив глаза, сквозь зубы процедил Володя. Потом он как-то быстро остыл, вздохнул и напоследок сказал со смешком: «Считайте, что я глупо пошутил». В тот же день он пропал из детдома. Через три дня милиция нашла его и отправила в колонию за то, что он кирпичом проломил доктору голову. Не добились от мальчика объяснения причины нападения, хотя в глазах следователя дети видели радость охотника, вышедшего на долгожданный след. Володя стоял у стола начальника как пришпиленный и молчал. Бремя угрызения совести не давило его. Он не убил. Он защищал честь и достоинство…. Был только неожиданный жуткий животный бессознательный страх от содеянного, жгучая тоска и сумятица…. Когда увозили в колонию, прошептал сквозь слезы: «Как перед богом говорю, он заслужил!»… Может, Володя считал тогда, что страшнее того, что уже совершил, нет ничего на свете? Знать бы ему, что ждет его. Сколько еще хлебнет горечи, разочарований? Устоит ли, выдержит ли? Ох, лихо ему будет! Я уже слышала одно «яркое повествование» на эту тему. Володя рано познал цену страданиям. Его всегда обуревали горестные мысли. А теперь еще сжег за собой мосты…. Он выбрал глубоко невежественное, и по-детски искреннее воплощение утопии о всеобщем человеческом счастье…. Душа моя рыдала и металась между законом и безвыходностью сложившейся ситуации, в которой всегда крайний – глупый детдомовец. По истечению нескольких месяцев медсестра обнаружила, что у Зины будет ребенок. Из больницы она вернулась молчаливая, угрюмая. Совсем замкнулась. Девочки говорили, что на уроках смотрит в окно, к доске не выходит. По лицу видно, что жизнь поставила ее в тупик. Закончился учебный год. Как-то в начале лета я каталась в парке на веревке с перекладиной, привязанной к вершине дерева, и сорвалась. Зина сидела неподалеку, и первая подскочила ко мне. Мы вместе немного поплакали. – Главное, что не покалечилась? – сквозь слезы улыбнулась я Зине. – Я вот тоже так подумала: «Главное, что жива осталась. Поступлю в институт. Может, еще счастливой буду. – Конечно, будешь! Жизнь вон какая долгая! Знаешь, сколько всего разного и интересного тебе еще встретится! – поддержала я добрые мысли подруги. Зина горько усмехнулась, погладила меня по ноющей спине и скрылась в густом бурьяне. Я знала, что ей все время хочется быть одной. И все же она уже переболела своей бедой, выздоравливать начала, раз о будущем думает. Только, видно, еще не совсем жизнь в свои рамки вернулась. И вернется ли окончательно? Теперь Зина уже другая, взрослая, с новой жизненной философией. Жестче, горше, грустней…. В людях разуверилась. Страх свил гнездо в ее сердце. Страх перед жизнью обескураживает, делает покорным, беспомощным. Напуганный человек поступает неразумно. Может, она, как и ее друг Володя, тоже лишилась способности разумными, достойными путями бороться за свое счастье? Проходя мимо дома со старинными каменными воротами, вспомнила, что здесь живет воспитательница детского дома. Мы здороваемся. Я сочла такое знакомство достаточным, чтобы потревожить ее в нерабочее время. В ответ на мой вопрос Ольга Васильевна нахмурилась: – Совсем недавно Зина познакомилась с парнем. Сначала мы обрадовались: повеселела девочка, огрызаться меньше стала. А теперь волнуемся за ее будущее. Оказалось, что молодой человек старше ее вдвое! Ничего хорошего из их дружбы не выйдет. Она для него игрушка на время. Когда встречаются два интеллекта или две тонкие нежные души, получается ослепительный прекрасный взрыв. А тут что? Юная глупость да взрослый эгоизм. Беседовала с нею. Не понимает! Боюсь, по рукам пойдет! «Конец мечтам? Разве нельзя совмещать любовь и учебу? Жених не хочет, чтобы она училась в институте? Тогда он плохой человек! – возмутилась я, направилась к своему дому. КЛЯТВА Выполнила все запланированные на сегодня дела и отпросилась у бабушки погулять. Примчалась к детдому. – Тебе Лену из седьмого класса? – спросил меня какой-то мальчик. – Да. – Сейчас позову. На крыльцо вышла Лена. На лице, как всегда, ноль эмоций. – Куда пойдем? – поинтересовалась я. – Праздный вопрос. Знаешь ведь, что дальше парка не положено. Это ты шляешься, когда вздумается и куда хочешь, – взбрыкнула Лена с горестным ожесточением, уставившись на меня свирепыми как ножи глазами. – Мне тоже не разрешают подолгу засиживаться в гостях даже по делу. Но сегодня у меня и правда уйма времени. Покатаемся на качелях? – брякнула я наобум, лишь бы сгладить неловкость. – Давай. С чего это ты сегодня такая веселая? – Чего горевать? Сдала все экзамены на отлично! Знаешь, мы фотографировались с учителями, вспоминали школьные годы, первую учительницу, – затарахтела я привычной скороговоркой. Лена заговорила, глядя в пространство: – Мне не очень везет с учителями и воспитателями. Знаешь, я всегда чувствую бессознательную потребность в доброте, мне хочется, чтобы детям говорили: «милая», «дорогая», а иногда даже «мое очарование»; чтобы день в детдоме начинался с приветствия: «доброе утро», а не «подъем!» и тогда у всех сразу появлялось бы хорошее настроение. Разве после таких слов дети могли бы грубить? Хочется, чтобы не подавляли, не принижали, не игнорировали, чтобы уважали, как с равными обращались. Бережно относились к чувствам детей. Не нужно быть пророком, чтоб понимать такое…. Но это дилетантские глупости, зыбкий мираж мечтаний, который безрассудно царствует в наших головах. Детские наивные зори, причуды! Ведь согласись, изначально тяжкая, нескладная жизнь у детдомовцев, одиноких ничейных зажатых, без веры в красивую мечту. Робкая надежда на счастье, конечно, теплится у каждого. Украдкой мечтаем, даже своему сердцу не доверяем. Неистребимо желание быть любимыми…. Детство отзвенело, но не ушли из души детские желания. Видно не только мечты, и жизнь теряется в вираже вселенной. Пронесла я через все детство тоску многострадальную. Лена понизила голос и задумчиво, будто не для меня продолжила: – Мне кажется, что самое большое счастье для ребенка, когда за столом большая дружная семья и все улыбаются. Наверное, каждому ребенку хочется, чтобы его прижала к себе мать и сказала теплые слова, пожалела. Или хотя бы другой какой-то очень добрый человек. Пусть даже не обнимет, а просто увлечет каким-либо хорошим, интересным делом, а потом похвалит. Ну, совсем чуть-чуть…. Всем нам грезится счастье, всем хочется покоя. А получаем в основном всплески сожалений, потому что изгои. Мы не можем позволить себе быть пре-тен-цы-озными, но нам тоже много надо от жизни…. А тут глазом не успеешь моргнуть, как услышишь: «Не канючь замухрышка, не гундось! Не бухти! Заткнись! Чего тебе не хватает? Осталось только конфеты в ж… запихивать! Дармоедка! Оставь свои убогие претензии. Вот получишь у меня, быстро шелковой сделаю! Кормишь, холишь тут вас…». Ранят, задевают за душу такие слова. После них никого к себе не подпускаю. Видишь, как о нас пекутся? Ничего не скажешь! Нежные, остроумные речи достойные доброго порядочного человека! В них звучит предвзятость, заносчивость, да еще с такой гадкой интонацией! От таких слов не поют в душе колокола. Детство должно быть счастливым, а основной метод воспитания нашего детдома – насилие и унижение. А какой результат? Мой Саша восьмилетним попал к нам, так его в первый же день избили пацаны за то, что он был чистеньким маменькиным сыночком. Жестоко лупили, «в темную», под одеялом. Он сначала воспротивился, полагая, что воспитатели помогут, заступятся. Для того ведь приставлены …. Я бы предпочла дальше не распространяться. Нет надобности …. Чудовищные трудности перенес Саша, не превратился в волчонка только потому, что спасался и теперь еще спасается воспоминаниями из раннего домашнего детства. Кстати сказать, мне кажется, люди всегда знают, когда поступают плохо, если им, конечно, не задурили голову. Лена пошла медленнее. Я тоже придержала шаг. Голос подруги окреп, в нем появились нотки раздражения: – Совершенно очевидно, поскольку я не могу смиряться, то тоже не остаюсь в долгу. Легко поднять злую бурю в неискушенном сердце. Куда ни плюнь – везде сволочи! Всюду злость зависть злословие. Не докричишься до их душ. Сами по себе мы никому не нужны. Они уподобляют нас зверькам. Взрослея, я все меньше верю людям, даже друзьям. Мне всегда не достает приятных не безразличных человеческих лиц. Глядишь на пустые беспощадно белые стены и сатанеешь, невмочь становится…. Опостылело все! Лена нервно заерзала и, оглядевшись по сторонам, зашептала: – Наша воспитательница – жутко неприятная особа, точнее сказать, омерзительная старуха, гнусная тварь, к тому же обидчивая и злопамятная, как многие не очень умные люди. Не человек, скользкий обмылок. Крепости ее нервов камень может позавидовать. Доведет нас до истерики и сидит себе, пишет спокойненько. А я дрожь пол дня унять не могу. Вечно она зудит, зудит. Сыта по горло ее «заботой»! Не люблю ее повелительный, распорядительский, уверенный голос. После разговоров с ней вокруг меня бешено носится распаленная ненавистью черная тоска. Я застреваю в ней как в болоте. Она засасывает меня! Лена бросилась в траву. Я присела рядом. – Здесь с непонятной быстротой осознаешь безнадежность, необходимость. Неукротимое сердце сотрясают страдания, сердце гложет неутолимая обида. Выплачу бездонное море слез, – не помогает. До чего же тогда бывает отвратно на душе! Кажется, что наступает всем концам конец. Ожесточаюсь, злюсь на всех без разбору, появляется непреодолимое желание сделать кому-нибудь неописуемо каверзную гадость или самой сгинуть. Мной овладевает приступ негодования, сгоряча я перехожу все границы дозволенного, сужу о людях категорично, с беспощадной жестокостью, позволяю дерзкие мальчишеские выходки, пытаюсь учинить какой-нибудь сумасбродный поступок. Я так протестую. Когда я разгорячусь, мое воображение не знает тормозов, я не контролирую себя. Много нервов успела попортить учителям. Может у меня в крови неприязнь к дисциплине? Голос Лены звучал возбужденно и резко. У меня мурашки заскользили по спине. – …Потом наступает череда унылых дней, приходит период душевного упадка, давит тупая боль смирившегося отчаяния. Я ощущаю пустоту в сердце, безразличие ко всему, забрасываю учебу, сникаю. Хотя внешне я послушная, смирная, вернее смиренная. Опять затягивает трясина скуки, зыбучие пески слезной тоски, бездна неуверенности – изнанки жестокой печали. Леденит угрюмое оцепенение. Нет сил, вытащить себя из этого жуткого состояния. Я замыкаюсь в своей душевной непримиримости, предпочитаю полное одиночество присутствию чванливых, назойливых и равнодушных людей с их неискренним, нескромным любопытством, душевной скаредностью, оскорбительной снисходительной жалостью, стегающей хуже кнута, умеряющей страх, но вызывающей отвращение к жизни. Но не скрыться от пронизывающих, проникающих в самую глубину души сквозняков людского притворства. Нелюбовь хуже всякой боли. Всесокрушающая обида на неудачно начатую жизнь мулит, мешает жить нормально. И тогда уже не до завиральных сказок. Гаснет вера в добро. Стихает задор, желание попытать счастья…. Неожиданная задумчивая пауза. Лена печально смотрит в небо на облака и характеризует их как заплесневелые. Я мысленно не соглашаюсь, но молчу. Подруга продолжает исповедоваться: – Сначала мне казалось, что самое трудное – первый раз познать и пережить несправедливость, думалось это смерти подобно. Эх, это наше детское, взыскательное чувство справедливости! До чего же оно упрямое! Жизнь с ним представляется большим долгим кошмаром. Кажется, что недозревшая душа остановилась в росте, усохла и больше никогда не расцветет…. И вдруг неожиданный сочувствующий, взгляд, чье-то, пусть даже не произвольное, доброе слово, – и как рукой снимает бессилие ослабленного духа. Начинаешь явственно понимать убожество теперешнего положения, отчетливо представляешь последствия, стремишься к друзьям. Опять начинают возрождаться и теплиться мечты, возникает состояние радужного забытья. Отдаешься во власть мимолетной радости. И тогда мнится, что снизошло на меня неизъяснимое блаженство. Осознаешь, что отсутствие плохого уже означает хорошее…. Опять неопределенная пауза. Наверное, Лена собирается с мыслями. Я не решаюсь нарушить молчание. – Не выношу, когда меня выставляют глупой или вообще предполагают во мне полную идиотку. Нас здесь всех считают чуток с приветом, с придурью, – вздохнула Лена. – Говорят, наследственность подкачала. Их бы деток сюда, на прозябание, а нас в семьи – наверстывать упущенное. Мы не виноваты в непоправимом несчастье нашего рождения, достоверно и неотвратимо ведущем нас в пучину горестей. Иногда мне кажется, я предпочла бы этой жизни жгучий мрак небытия…. Пока передышка, отсрочка…. Воспаленное сознание науськивает. Потом пружина лопается…. Ретируюсь. Слава богу, ничего не случилось. Ох, эти мерзкие ночи …. Хочется думать о хорошем, а память вышивает иные узоры, грубые. Я постоянно вижу торжество зла и глупости. Моя беда всегда ходит за мной по пятам. Одни ребята у нас становятся людьми, другие, наверное, те которые слабые, перестают быть ими…. Жизнь давит их как клопов. Сами выдерживают только те, у кого стержень внутри крепкий, а остальным обязательно нужен хороший взрослый, чтобы повел за собой, как теленка на поводке. Ищи-свищи таких, как ветра в поле. Хороших людей раз-два и обчелся. Мне показалось, что Лена перебарщивает, перегибает палку, и я остановила ее рассуждения: – Мне тоже врастание в новую семью далось нелегко. Мучает скверная тайна, темные обстоятельства, сопровождающие мое появление на свет, годами нянчу сентиментальные переживания. Из-за переизбытка печальных чувств и горьких страданий происходит путаница умозаключений, подмена понятий. Так говорит Александра Андреевна. Что важно для меня, а что нет? Будущее – мысленный призрак. Мне не дадут самой выбирать его, самой решать свою судьбу. В пищевой отправят. В жизни не все выходит, как хочется. Но я все равно рано или поздно стану самостоятельной и тогда смогу проявить твердость характера и выйду на свою дорогу. Чем ярче мои мечты, тем смелее воображение и больше желания их добиться. А пока я живу с родителями и не имею права противоречить им. Приходится смиряться, покоряться неизбежному. Конечно, я потихоньку, намеками пытаюсь втолковать матери свои желания, но отец…. А ты, если будешь хорошо учиться, сама сможешь выбирать свой путь, не соглашайся на училище, – тихо отозвалась я. – Я не предполагала у тебя таких проблем, – выдохнула Лена, как-то совсем по-детски поежилась, потом расправила напряженный лоб и продолжила свой монолог с закрытыми глазами. Я поняла, сейчас ее занимают другие, «не конкретные» мысли. – Странно, но чрезмерность отчаяния иногда спасает меня. Можно сказать, что сознание, будто отключает мозги для грустных тем, вроде как приводит к временному отупению, забвению гадкого и позволяет отдохнуть. Мне иногда кажется, что организм так устроен, что до поры до времени стремится отвлечь, уберечь нас от тяжких назойливых воспоминаний. Но глухая безнадежность, одиночество, безрадостная жизнь все равно выковыривают их из души, и, складываясь, они опять начинают душить. Приступы отчаяния длятся невыносимо долго. Незавидная участь у детдомовцев. У нас ситуации часто бывают гибельными, трудно не обозлиться, не сбиться с пути. Домашним чужды наши мысли, наша скорбь. Но это не про тебя. Ты в состоянии нас понять. Я утвердительно кивнула. – Не могу выносить, когда унижают, бьют маленьких, беззащитных…. Убить готова, – спичкой вспыхнула Лена. – Может, во мне давно перегорели многие добрые чувства. О счастливом будущем я даже думать не отваживаюсь. У тебя нет подтверждений или четких опровержений, что я заблуждаюсь. Для того чтобы понять меня, надо прожить мою жизнь. Спасает только чтение. Увлекает упоительное чувство прекрасных иллюзий. Обожаю серьезных пыльных классиков. Там нахожу слова такой проникновенной силы! Они скрашивают мне убогое существование. Упиваюсь книгами, с ума по ним схожу. Только в них утешение, воздух, восторг, игра воображения! Прелестные грезы, лабиринты ярких мечтаний! Познавая новое, я испытываю загадочное неведомое удовольствие, наслаждение. Радио люблю слушать хоть целый день. Оно создает эффект присутствия живой умной души, – неожиданно восторженно заговорила Лена. Она приподнялась с колен. Глаза ее засветились. – Если все время слушать радио, когда же думать? – шутливо отозвалась я. Мне показалось, что костер темных эмоций подруги почти угас, и что она не станет дальше развивать печальную тему. Но Лена, сдвинув полукружья тонких черных бровей, говорила еще долго, сбивчиво, несвязно, с обидой, обреченно. Лицо ее быстро менялось, потому что по нему чередой перекатывались различные, непроизвольные печальные выражения. Я молчала, чтобы не потревожить рассказчицу и думала о том, что хоть в одном Лене повезло: она имеет массу свободного времени для чтения, и еще о том, что мне всегда интересны и понятны люди умные и несчастные. – …Чего хочется от воспитательницы? Чтобы немного похвалила, чуть-чуть пожалела…. Разве это много…. Разве это пустяк…. А они только шпигуют. Я им той же монетой отвечаю, – опять слышу я голос Лены. Сделав над собой неимоверное усилие, я попыталась возразить: – Может, сгущаешь краски? Ты смотришь на мир через призму своих бед, поэтому видишь его черно-белым. Я тоже этим страдаю, но учусь различать и другие краски жизни. Знаешь, даже гениальные люди не всегда говорят умные речи и не каждый день совершают добрые дела. У них уйма своих проблем и забот, что не мешает им иметь тонкую глубокую душу. По всей вероятности воспитатели предпочитают послушных детей, а ты то «атомный взрыв», то «мина замедленного действия», вот тебе и достается «на орехи» больше других. Твои воспитатели и мои родители, много для нас делают. Нам только любви не хватает. Без нее как без солнца жизнь тусклая, пустая, никчемная. Только ведь любовь – не платье: не купишь, не продашь, взаймы не возьмешь. Бабушка говорила, что заклятый враг взрослой души – износ чувств. Многие люди устают от забот, у них не хватает сил быть добрыми ко всем. «Гады, конечно, никогда не переводились, но может ты все-таки преувеличиваешь? Твое озлобленное сердце просто не замечает хорошего», – осторожно предположила я. – Я тоже часто бываю обруганная запуганная одинокая, но если быть честной до конца, уже понимаю, что часто даже самые простые слова отца мне кажутся оскорбляющими, унижающими мой независимый непокорный нрав. Мои страдания усугубляются тем, что нельзя обнаруживать своих чувств. Я уже пытаюсь приучать себя к мысли, что не стоит свои проблемы разглядывать через увеличительное стекло своей излишней чувствительности, что пора избавляться от детских идеалистический иллюзий. Конечно, пока плохо получается. Ты тоже не откладывай жизнь на потом, отвлекайся, учись всему, что может предоставить детдом. И все будет чин чином. Недаром же народная мудрость утверждает: «Сделай, чтобы понять». Не все из книжек можно получить. Я не чураюсь любых взрослых дел еще из самолюбия. Стараюсь доказать, что мы, девчонки, ни в чем не уступаем мальчишкам. Я остановилась, пытаясь подобрать для своих рассуждений более мягкие слова: – Ты знаешь, я против наказаний и до сих пор ненавижу тех, кто меня избивал. Но один взрослый недавно рассказал мне странную историю из своего детдомовского детства: «…как отхлестал его на рынке воспитатель, поймав на воровстве, как бил в ярости, со слезами бессилия и обиды, что весь труд пошел насмарку, что словами не смог научить. И только тогда, тринадцатилетним мальчиком, он впервые задумался о своем поведении, о заботливом, добром воспитателе. Он благодарен ему, считает, что этот жуткий случай вернул его к нормальной жизни, человеком сделал. А другой взрослый поведал по секрету, что получил ремня от отца уже, будучи студентом, когда решил оставить институт. Его никогда раньше не наказывали. Сначала молодой человек обиделся, подумал, что отец плохой. Потом ума хватило понять его справедливость». Вот такой парадокс случается иногда. Может, некоторым людям на самом деле иногда нужна встряска, чтобы отречься от глупостей и вникнуть в реальные обстоятельства? Хотя, мое мнение: добрыми не нудными словами легче добиться хорошего результата. Видишь, у домашних детей тоже предостаточно на пути терний, но, конечно несравненно меньше, чем у детдомовских, – высказалась я ровным спокойным голосом. Лена сердито вскинулась, но я жестом остановила ее: – Александра Андреевна объяснила мне эти примеры так: когда дети подрастают, то сначала во многом не дают себе отчета, чрезмерно щепетильны к взрослым и не очень к себе. Злит их непонятный, непогрешимый здравый смысл старшего поколения, стремление заставить нас вести себя «как подобает». Потом дети начинают понимать, что их проблемы не только в учителях и родителях, они еще в них самих. Я уважаю Александру Андреевну, поэтому доверяю. Она предлагает больше шевелить мозгами и учиться находить в этом удовольствие; к взрослой жизни себя готовить, не ждать, когда за веревочку куда-нибудь потянут как несмышленыша. Сдается мне, нам еще много неприятного придется выслушать, пока поумнеем. Учительница советует, как можно раньше заронять в себе добрые помыслы, искать красивую мечту, и стремиться к ее осуществлению. У многих из нас в душе героические помыслы, а на деле: робость неуверенность страх или наоборот бестолковая порывистая неожиданная сумасбродность. Трудно человека воспитывать, если он сам не хочет быть хорошим! – с жаром закончила я. – По горло сыта лекциями. И ты тут еще! Какая ты непонятливая! Твои примеры – нелепость, ерунда, частность. Сама в них веришь? Как в том, так и в другом случае, ты остаешься верной своим заблуждениям. Не убедила меня. Ты – идеалист чистой воды и пребываешь в счастливом неведении. Или совсем меня за желторотую держишь? Я знаю истинную цену справедливости, страданиям, доброте и душевному уюту. Годами нервов выверены мысли и чувства. Сначала только ощущала, не могла осознать. Изнемогала от уныния. Потом сама поняла: чего-то мне не хватает, что-то в жизни моей идет не так, – бесстрастно отреагировала на мой монолог Лена. Мы тихо брели по аллее парка. Я вспомнила, как однажды зимой моя бабушка сказала: «Много ли нам надо?» А я ответила: «Когда вы приносите из погреба пахучие, упругие, моченые яблоки с моей любимой яблони, то кажется, что в этот момент мне больше ничего в жизни не надо». Наверное, глупость сказала, но тогда я так чувствовала, и бабушка поняла меня. Ее добрая душа была и в них…. Я остановила поток приятных мыслей, чтобы случайно вслух не соскользнуть на путь высоких философских понятий, заполонивших меня в последнее время. Мне хотелось поговорить с Леной, чем-то ее успокоить, и я прервала молчание: – Бабушка мне про одну злую женщину говорила так: «Сердце ее ослепло, а душа устала прежде тела и рано умерла». Наверное, твоя воспитательница тоже такая? – Не знаю, – безразлично пожала плечами Лена. – Вот меня вчера отругали за ложь. В наказание я дебютировала на кухне в качестве повара-виртуоза. Два ведра картошки одна начистила. А за что! Может, это были мои фантазии? Надо же выяснять! Я могу говорить и думать бог весть о чем! Под внешним спокойствием у меня всегда дремлет боль, а в безмятежности звучит тайная тревога. Я люблю напыщенный слог, неподдельные чувства. И когда совсем становится невтерпеж, сочиняю во всю ширь своей фантазии. Люблю всласть поразглагольствовать в своем дневнике, не стесняясь своей «неуклюжей высокопарности и выспренности», как говорит Лидия Ивановна. И тогда, будто по мановению руки мир становится иной. Но только на короткое время. Вранье – штука бытовая, а у меня – высокие материи! Вот недавно я придумала для себя и друга Саши новые имена: Джуди и Джуд, и описала в дневнике нашу сказочную жизнь. – А я теряюсь, словно тупею от удивления, когда мне лгут прямо в глаза. Наглость взрослых шокирует. Слов не нахожу, чтобы «отбрить» или хотя бы не согласиться. Дара речи лишаюсь. Стою как кролик, загипнотизированный удавом. А после думаю: «Может и к лучшему, что растерялась? Кому нужны мои «снаряды» правды?» А все равно злюсь, что за дурочку держат. Я же понимаю, что лгут. Давно убедилась, что детское предчувствие почти всегда безошибочно как тонкий собачий нюх. Почему меня пытаются представить глупее, чем я на самом деле? Наверное, считают, что по доверчивой слепоте позволю себя обманывать. Презираю таких и сторонюсь. Конечно, по-настоящему прозорливые люди бывают только в старости, но и детей надо тоже уважать, не ущемлять, не принижать их достоинства. Послушай, Лен, а ты для чего сочиняешь? – не сдержала я своего любопытства, хотя боялась спугнуть хлынувшее широким потоком откровение подруги. – Должно же быть место, где мы с Сашей всегда счастливы, где честность и любовь – понятия непреложные! – не задумываясь, выпалила Лена, сопровождая ответ неистовой жестикуляцией. – Я пишу о серьезном уморительным языком и мой Саша, читая, покатывается со смеху. Он начинен юмором. С ним я чувствую себя вполне непринужденно. Последние слова она произнесла с интонацией, с которой говорят только слова любви. – Мне тоже не выпало счастья «познать полную неограниченную любовь родителей – единственную великую совершенную радость для ребенка». (Слова Юлии Николаевны!) Сознание этого ложится на меня непосильным бременем, обида часто сушит рот, нестерпимо подавляет, но и, пройдя все ступени отчаяния, я стараюсь не сетовать на прошлое, пытаюсь учиться жить в реальном мире: становлюсь осмотрительней, стараюсь быть всегда настороже, потому что не знаю, откуда ждать подвоха. Правда, пока не всегда удается. Но и тогда в своих «записках» я не стесняюсь говорить о семье с добродетельным пафосом. Я уже, в основном, вышла из душевного оцепенения, в котором долго пребывала. И мои воспоминания уже не дают такого тяжкого представления о «давно минувших днях», как это было совсем недавно. Надивиться не могу, какая я последнее время стала сдержанная. К чему пустое бессмысленное противостояние? Наши фантазии – чувства, не имеющие будущего. Это временное лекарство, бальзам души. Знаешь, жизнь в семье быстро отрезвляет. Человек должен управлять собой, иначе он – животное. Мне еще во втором классе подружка Валя об этом толковала, но я тогда пропустила ее слова мимо ушей. Как всегда была поглощена своими чувствами. Ты переживешь еще ни один приступ раздражения, и даже бешенства, пока выберешь нужный путь и выработаешь правильное отношение к жизни. Замечаешь, говорю словами Александры Андреевны! С именем любимой учительницы тепло разлилось в области моего сердца. И я уверенно продолжила: – Я до сих пор часто кажусь себе мертвой, когда моими чувствами управляет память оплеванного прошлого, но стряхиваю оцепенение, раз за разом преодолеваю себя, обуздываю, усмиряю невоздержанный характер; страдаю, веду мучительные споры с собой, втихомолку испытываю отчаяние, отравляющее жизнь. Иногда ощущаю болезненное отвращение к жизни. Но мысль о моей главной цели заставляет не поддаваться эмоциям, не дает бесповоротно губить мою единственную жизнь, попусту растрачивать силы. Бабушка говорит, что только слабое существо стремится избавиться от своих терзаний, баюкая милые сердцу образы прошлого. Я хочу быть сильной, уверенной. Бабушка советует мне воспринимать жизнь с великодушным сочувствием, без ненависти, не подмечать в людях мелких недостатков, которых у всех сверх головы, уважать уже за то, что способны на добро, ценить любое проявление отзывчивости, по крохам собирать их любовь. Еще предлагает равняться по тем, кому было много труднее, но которые выстояли. Лена слушала, насупившись, даже как-то устало-презрительно, но прервать уже не пыталась. – Иногда мне надоедает уверять себя, в том, что счастлива, и опять начинаю скулить. Потом снова ищу способы примирения с действительностью, жадно коплю хорошие впечатления. Характер или помогает, или мешает в жизни. У меня он пока слабый. Бороться я не умею, но стараюсь делать только хорошее, доброе, чтобы у меня не было врагов, чтобы уважали. Мне думается, я часто была не права, жестко осуждая взрослых. Понимаешь, Лена, хорошее отношение воспитателей надо заслужить. Чтобы любили, надо самой какие-то усилия приложить, Знаешь, когда моя бабушка тяжело заболела, я как-то очень остро почувствовала, что жизнь у меня одна и надо успеть много сделать. Жалость к бабушке вытеснила злость и обиду на весь мир, породила сочувствие и прощение. Теперь я пытаюсь с юмором относиться к своим проблемам. Плохо получается. Но как-то посмотрела на себя со стороны, посмеялась над собой и вдруг почувствовала, будто исцелилась! Не надолго, конечно. Но как здорово мне было в тот момент! Понимаешь, мое будущее в моей голове. Ну и в руках, конечно, – уверенно подвела я итог своих рассуждений. – Ты думаешь, что у меня глухая и слепая, сухая, одичавшая душа, что я злая? Пойми, иногда одна неприятность может перечеркнуть все хорошее, что было до того. Губы детдомовцев часто шепчут «убью», «ненавижу» не на кого-то конкретно, а вообще, на гадкую жизнь. Когда меня обидят, я, в основном, не плачу, только думаю, думаю …. Иногда с кулаками готова броситься на обидчика. Трудно все время быть взнузданной, с натянутыми вожжами. Мне воспитательница как-то сказала: «Наплачешься еще! По тебе тюрьма скучает!». Почему у нас часто наказания страшнее проступка? – Наверное, потому, что некоторые воспитатели не умеют быть снисходительными. А может, работа им не по душе, – предположила я. На миг глаза Лены вспыхнули злобой. Она беспощадным голосом заявила: – Наплевать мне на воспитательницу. Я все равно докажу, что она не права. Не стану плясать под чужую дудку. Спокон века не кланялась никому! В институт поступлю. Пусть воспитательнице стыдно будет! Тяжел детдомовский хомут. Хочется, чтобы хотя бы со слезами, с болью, с нервами, но любили, чтобы не мучила сердце злая тоска. И врем мы в основном от стыда, страха и неуверенности. У меня даже на бесшабашность накладывается страх и злость. Я завидую безоблачной жизни домашних, их способности бездумно радоваться. Где мое загадочное, неуловимое счастье, о котором я думаю в неизбежные минуты одиночества? Прячется, увертывается! На что должна опираться моя очаровательная мечта или хрустально хрупкая надежда? От слез глаза Лены, будто туманом подернулись. Я осязаю ее боль. Мне так знакомо это чувство! Но я уверенно отвечаю: – Опирайся на свою волю, на веру в мечту. Нам нельзя быть слабыми. Не на кого надеяться. Еще пойми, не всякому домашнему можно завидовать. Недавно ездили всей семьей в город. В поезде я читала журнал, который кто-то оставил на столике. Мужчина писал: «Во время войны меня взяли на воспитание две соседки. Мы голодали. Помню, как у меня в горле застревал кусок, который они отрывали от себя. Я мечтал попасть в детдом, только бы не видеть их страданий. Потом меня разыскали родители. А теперь, когда я стал журналистом, они смотрят на меня, как на человека, который обязан им по гроб жизни. Я все время им что-то должен. Устал от их претензий. У меня хорошая семья. В ней мне никогда не говорят: «ты обязан». Я все делаю от души, с добрым сердцем. И только постоянное недовольство соседок портит мне жизнь. Я, конечно, выполняю их требования, но не с радостью». Сначала я вспыхнула: «Неблагодарный!» Потом еще раз прочитала статью, поставила себя на место молодого человека и посочувствовала ему. Два года заботы – и десятилетия упреков? Не доброта это, если с выгодой…. Истинно хороший человек делает добро тайно, не выпячиваясь. Я замолчала, раздумывая, посвящать или нет Лену в проблемы своей семьи. Решила, что ей будет полезен мой грустный жизненный опыт: – Рассказала тебе про это еще и потому, что прошлое воскресенье вспомнила. Начался день здорово! Погода – прелесть! Завтракаем. Вместе работаем в огороде. Мы с Колей устраиваем соревнования. Играя легче работать. Обедаем. Балуемся с братом. Смеемся! И вдруг отец бросает «фразочку». Ни с того, ни с сего окрысился на меня. Дело ясное: радость меркнет. На меня находит лихорадочно взвинченное, возбужденное состояние. И я дорогой солнечного лучика устремляюсь в небесную высь, в царство белых облаков, где одиночество теперешней жизни заполняю хорошими моментами из прошлого. Одиночество как осенняя изморозь – душа стынет. Я редко показываю отцу свои слезы. Убегаю. Горький ручей моих обид не растопит его сурового сердца. От его глухой враждебности тоска сжимает горло. Она, как тень, всегда со мной. Одним холодным взглядом отец опрокидывает мои мечты и мою радость в бездну. Он всегда исподтишка выискивает предлоги и поводы осмеять меня, допекает намеками на иждивенчество. А я прямодушная и легковерная, со своей неистребимой потребностью верить и любить, вновь и вновь попадаюсь ему на удочку. Потом использую единственный способ спасения, – побыстрее улепетываю от него и в одиночку усмиряю свой невоздержанный характер. Знаю за собой: могу ответить очень даже непочтительно. Я всегда склонна преувеличивать внешнюю, привычную благожелательность людей. Хочется верить в настоящую глубину их чувств. Лена понимающе кивала головой. – Наверное, я преувеличиваю и глубину пропасти между мной и семьей. Может, напрасно артачусь, дуюсь, переживаю? Но когда отец дома, веселость мгновенно покидает меня и не хватает сил чувствовать себя счастливой. В школе я долготерпением не отличаюсь: дома его растрачиваю. В семье мало тепла и сочувствия, но и на стороне я не ищу их: стыжусь своего положения иждивенки. Я уже понимаю, что взрослые тоже не всегда могут управлять своими чувствами. Знаю, что я как заноза в пальце или песок в глазах отца. И все-таки обидно. Я же ни в чем не виновата! Чем внимательнее я приглядываюсь, тем больше запутываюсь в своих понятиях о людях. – Может, ты не понимаешь его юмора? – попыталась успокоить меня Лена. Теперь она говорила другим голосом: мягким, душевным, сочувствующим. – Я различаю, когда он шутит, а когда ехидничает. Однажды дядя Петя похвалил мои пальцы. Сказал: «Музыкальные!» А отец проехался: «Воровские. По карманам удобно лазить!» Я же поняла, что шутит, и мы вместе посмеялись. Отец знает, что после окончания школы я дома не останусь, поэтому сейчас не упускает момента меня унизить, оскорбить. А мне надоело быть его мишенью. Конечно, я всегда буду помнить, что многим ему обязана, буду всегда помогать. Я сумею разделить свой, пусть даже очень скромный кусок. Но буду ли я испытывать радость, отдавая долг? Хотелось бы. Я замолчала. Последнее время все чаще задумываюсь о взаимоотношениях в семье. Как найти общие точки соприкосновения наших душ? Ведь каждая клеточка моего существа переполнена ожиданием любви. А ничего нет! Я не вижу шагов навстречу. – Помню, – снова заговорила я вслух, – вышила крестиком матери на день рождения наволочку и на кровать ей положила. Она обиделась, что в руки не дала. А как я могу через себя переступить? Она же сама так не делает: не поздравляет, не радует, не хвалит, только усмиряет жестким взглядом. У нее никогда не бывает желания прижать и поцеловать меня. Как-то невольно, машинально протянула ко мне руки и тут же резко отдернула, будто испугалась чего-то или ей противно стало…. Со мной она придирчивая, сухая, непреклонная. Только ревностно следит, чтобы нигде не задерживалась, ни с кем не разговаривала. Я гуляю только тогда, когда ее нет дома. Когда она веселая, у меня копошится в мозгу слабая надежда услышать доброе слово, но опять получаю только приказания или упреки. Да еще наворотит горы домыслов…. В таких случаях я молча иронизирую: «Маразм крепчал». Шутка у нас в классе есть такая. – С отцом тебе еще сложнее ладить? – спросила Лена, вяло откусывая травинку. – Трудно сказать с кем мне сложнее. Отец разумно поступает, каждодневно не участвуя в моем воспитании. Наверное, понимает, что мне трудно общаться с ним, тем более слушаться, зная о его «грешках». Может, боится, что я не выдержу и выскажусь. А это обострит обстановку в семье. А кому от этого будет лучше? Никому. Вот поэтому все назидания и упреки я получаю от матери. Отец не человек, ледяная глыба, молчаливый монумент, покрытый изморозью. Меня мучает ежеминутное ожидание язвительных укоров и насмешек. Не выношу его ехидный вкрадчивый голос. У него даже сапоги поскрипывают вкрадчиво! Смешно, да! Часто после «общения» с ним во рту появляется тошнотворный вкус. Своим безразличием он с первого дня воздвиг между нами непроницаемую стену. Для него неважно куда смотреть, главное – сквозь меня. Не люблю его скользящие вбок, вечно что-то скрывающие глаза. На безразличие трудно отвечать любовью. Лена согнала с моей щеки овода и попросила продолжать. – Я очень стараюсь быть хорошей, буквально наизнанку выворачиваюсь, чтобы он полюбил меня или хотя бы терпимее относился, а он не замечает или не хочет замечать, и я опять «выставляю шипы» недоступности. Маленькой я очень робела перед ним, неосознанно стеснялась, смущалась, избегала. При всяком удобном случае непременно уходила. Мне казалось, что и мать на все смотрит его глазами, потому что боится. Моя застенчивость не от природы, а от сложного детства, которое заставляет меня уединяться, уходить вглубь себя, быть задумчивее, вдумчивее одногодков, чувствовать себя более взрослой. Я думаю, что родилась оптимистом, но жизненные обстоятельства заставляет меня превращаться в пессимиста. Представляешь, за год я сменила три места обитания: детдом, семья, еще семья. Папа, мама, еще папа, мама…. Трудно переварить такое, трудно свыкнуться. Это тебе не фунт изюма, когда многократно ломают. Это безмерная тяжесть для сердца. До сих пор не приду в себя от тех перемен. Где уж тут найти в душе место ликованию? Таким не хочется делиться с первым встречным. Вот и молчишь годами, боль в себе держишь. Теперь я стараюсь реже взывать к памяти, осторожнее бужу прошлое. Не к чему часто вторгаться в то, что недоступно понятию. Переживания спускаются вглубь души, но все равно постоянно присутствуют во мне и создают тоскливый налет моей жизни, флер, как говорит Александра Андреевна. Наши с тобой мысли и чувства созвучны. Должна признаться, мне, как и тебе трудно избавиться от необоснованных, незаслуженных претензий. Забыть их нельзя, можно только стараться не думать о них или смягчить, поняв причины проблем самих взрослых. А тут еще постоянно изводит мысль, что я являюсь причиной бед матери, что без меня она была бы счастливей. Откровенно говоря, мне тоже иногда кажется, что кругом меня только зло, что люди не могут существовать, не причиняя друг другу страданий. А я так жить не хочу, поэтому только в своем воображении чувствую себя комфортно. Оно у меня доброжелательное. Я вздохнула, собралась с мыслями и продолжила: – Как-то услышала разговор у колодца: «Ты трудолюбивая, со мной не ругаешься. Моя дочь нервная, капризная, и все равно она для меня самая лучшая, потому что родная, а ты невестка». Тогда я подумала, что хорошей работой и добротой любви не заслужу. Застряла в сердце эта фраза. Растерялась я, разволновалась. Неуверенной стала. Будто опоры лишилась. Только недавно была в Обуховке у бабушки Мани. Стали прощаться. Она мне тоскливо так сказала: «Не свидимся больше». А я ей: «Ну что вы! Я скоро опять приеду». – «Не дождусь», – ответила она совсем печально. Из потухших глаз покатились слезы. Прижала к себе, словно защиты просила. Значит, полюбила? Поняла мою доброту? Как сердце тогда защемило и горечью и радостью! Значит и от меня зависит, чтобы в моей жизни было больше хорошего. Сразу надежда появилась, правда пока неясная, призрачная, как круги на воде. Лена, гони из души все темное! Тебе самой будет легче, – бодро закончила я свой длинный грустный монолог. Я ожидала реакцию Лены на свои откровения. Молчание затягивалось. – Ты, говорят, у своих родителей вкалываешь как ломовая лошадь или Козетта из книжки Виктора Гюго «Отверженные»? – спросила Лена, ни с того ни с сего. – Да нет! Я никогда не тяготилась своими обязанностями. Меня не понукают! Я сама берусь за любые дела. Конечно, семейное положение осаживает, развивает болезненную чувствительность, усмиряет мой энергичный увлекающийся нрав, что, естественно, приучает к безропотному подчинению, но я, к счастью, не отношусь к числу редко встречающихся детей подло мечтающих извлечь выгоду из темного прошлого своих родителей. Я на самом деле всегда работаю с удовольствием и одновременно мечтаю. Мне никто не мешает, потому что по большей части я вожусь по хозяйству одна. К тому же физическая работа – хорошее лекарство от нервов, от душевной суеты, – объяснила я спокойно, хотя вопреки уверениям иногда с горечью мечтала о более интересном и радостном времяпрепровождении. – Иногда я замечаю за собой, что с идиотским упорством, доходящим до «героизма», колю дрова. Другим это может показаться дуростью, а я испытываю удовлетворение. Может упорство – черта моего характера, а работа – прибежище радости? Не знаю. К тому же, желание быстрее выполнить работу и в короткий срок редко выпадающего свободного времени, почитать, поучиться как можно большему, дисциплинирует и мысли, и поступки. При этом появляется масса благоприобретенных чувств и мыслей. Но домашняя работа бесконечна, вот в чем загвоздка. Поэтому мне остается поощрять в себе и использовать неодолимую потребность погружаться в мир фантазий. Мой, постоянно подавляемый семьей, врожденный неоправданный оптимизм часто протискивается на уроках и переменках в форме бунтарства или даже обыкновенного запоздалого детского баловства. «Отгремев», я корю себя, смущаюсь, а дома пытаюсь трудом бороться с нежелательными проявлениями излишней энергии, трудом же «замаливаю грехи». А они снова и снова возникают, как весенняя трава, – рассмеялась я. – Я такого же пошиба. А некоторые мои девчонки начинают приспосабливаться, лицемерить. Это меня бесит. Терпеть не могу изворотливых! Они злятся, когда меня хвалят за хорошую работу. Говорят: «Нас из-за тебя ругают, не высовывайся». А я не могу «лодыря гонять». Перед майскими праздниками послали нас в парк два газона убрать. Все сгрудились на одном, а мы с подружкой на другом остались. Ничего, убрали. Не опозорились. Задумали нас унизить! Не вышло! – Честным трудом нельзя себя унизить, – поддержала я подругу. – И все же я почему-то часто позволяю использовать себя, хотя замечаю? Откуда в характере такое: от жесткого воспитания или от моих добрых фантазий? Бабушка иногда поддразнивает меня: «Эх, ты! Святая простота!» и тут же успокаивает: «Не переживай, жизнь отшлифует, подкорректирует. Основа у тебя хорошая, надежная». Я верю ей. А когда я слишком расхожусь от обиды на хитрых людей, она недовольно восклицает: «Чего обижаешься? Никто тебя не заставлял. Это был твой выбор». Лена вдруг заговорила сосредоточенно, совсем по-взрослому, даже как-то мудрено: – Печальный ум детдомовца, как стрелка барометра всегда в сторону «пасмурно» направлен. Мои проблемы, как ледяной памятник тоске на плоскости души. Мне одна учительница сказала: «Хватит переживать. Все беды когда-нибудь проходят». «Но и жизнь ведь тоже проходит! Детство-то уже промчалось бездарно и гадко!» – ответила я ей грубо. Конечно, она поддержать меня хотела, да только слов хороших не нашла. Может, я ее не поняла? А у тебя глаза тоже грустные. Я тихо отозвалась: – Наверное, грусть преобладает над радостью, которую получаю в семье. Я стараюсь погашать тоску работой. Иногда я кажусь себе человеком, который едет в автобусе спиной к водителю, потому что часто смотрю в прошлое, хотя понимаю, что это плохо. Знаешь, всякое в раннем детстве случалось. Были минуты печали, замешательства, странных и страшных разочарований. Бессознательно въелись в память непривлекательные, ныне дремлющие ужасы унизительных обид. При напоминании они лезут, выпирают из всех углов памяти грязной мешаниной, перегораживают путь к свободным легким ощущениям, и опять превращают мир в черно-белый. Мысли о них беспрестанно ходят по кругу, подталкивают на размышления, и я снова и снова подыскиваю взрослые слова для описания детских впечатлений и моих тогдашних мыслей. Были и добрые моменты. Теперь они кажутся особенными, удивительно светлыми, пронзительно прелестными, и вызывают радостно-горячие слезы, нежную щемящую боль в груди. Моя память, смягченная, притушенная годами, прожитыми в деревне, теперь вносит в число добрых людей, ранее не очень любимых воспитателей. Я четче осознаю, что они не умели бороться и сами боялись нашу директрису. Со временем душа не забыла, но вычеркнула из жизни самое гадкое, – тихо закончила я. Лежим на траве. Молчим. Больше не хотим посягать на чувства друг друга. Пресытились. Наш разговор теперь безмолвный. Между нами теплится огонек понимания. День сомлел жарою. Дремлют мысли. Тормозит сознанье тишина. Небо высокое. Воздух струится у земли. Чуткие нити берез не вздрагивают. Дикий виноград зелеными волнами захлестывает забор и стены хозяйственного двора детдома. Голубоглазые незабудки расцветили солнечную лужайку. Сорвала одну. Что поражает в ней? Изящество формы, тонкость и одновременно незатейливость рисунка, нежность окраски? Вспомнились слова: «К незабудкину лугу, мечтая о чуде, очень часто приходят усталые люди». Когда я вижу гармонию в природе, то мне кажется, что земля – это место, где все должны быть счастливыми. Вспомнилась Таня из шестого класса. У нее глаза как незабудки. И сразу заныло сердце, и на ресницах застыли слезы. Это из-за письма Тани, которое дала мне прочитать ее мама, потому что мы дружим. «Милый папочка! Я знаю, что у тебя теперь есть тетя Люба. Но ты не представляешь, как трепещет мое сердечко, когда я вижу тебя. В чем я виновата? Почему ты забыл меня, почему не приходишь ко мне? Бабушка, я тебя так люблю! Я же тоже Смирнова. У меня даже голосок звонкий, как у тебя. Я тоже выступаю на концертах, как ты. Ты любишь меня? Почему не зовешь к себе свою единственную внучку?» Таня письма пишет, но не отсылает. Я не знаю, чем ей помочь. Мы иногда молча грустим с нею. Мы понимаем друг друга…. * Мимо нас идут Катя с Лешей. Он размахивает руками и что-то рассказывает: – … Захожу к нему. Морду сделал круглую, озабоченную. Вижу: клюнул. С интересом смотрит…. И вдруг как саданет по кумполу! У меня глаза вывалились от изумления…. Он всегда виртуозно врал, преданно заглядывая в глаза. Не разгадал я его. Что ржешь? Не веришь? Сбрендила совсем! Ты что, с «Камчатки», совсем не шаришь или артистичности мышления не хватает? К ним подбегает Люба, младшая сестричка Кати. Леша дает ей конфету. Люба подпрыгивает и радостно кричит: – Конфета, подаренная от чистого сердца, равна двум конфетам! И убегает. – В нашей группе еще одного мальчишку усыновили. Вот если бы всех забрали! – говорит мечтательно Леша. – Лучше бы вообще сюда не отдавали! Родителей хочется в детстве, – раздраженно фыркает Катя. – Глупая ты, – сердится Леша. – Сам псих и три дня не умывался! – Зато на четвертый – с мылом, – парирует Леша. – Брехать – не пахать! – кричит Катя. – Ребя! Непорядок в танковых войсках! Хватит лаяться. Разрядиться невтерпеж? Ох, получите сейчас от меня звучного пинка в зад! Тормоза! – командует им Лена. Пристыженные Катя и Леша мигом оставили свои распри и разбежались в разные стороны. – Вот дурачье, чуть не подрались, – рассмеялась я. – Откуда у Лешки конфеты? Слямзил на кухне? – предположила Лена. – Лешка тырить не станет. Наверное, из своего загашника достал, – возразила я. –С чего бы это? Держи карман шире! – Он добрый. – Добрый? – неопределенно хмыкнула Лена. – Не знаю. Я люблю своих подружек, а все равно мы часто нетерпимость проявляем, стремимся отнять, зажилить, даже напакостить, обижаемся из-за всякой мелочи. Иногда мне кажется, что полное единодушие царит у нас только тогда, когда нас объединяет общая ненависть. – Ну, ты и даешь! Вот загнула! – с легким отвращением перебила я подругу. – Я такого не понимаю. Знаешь, когда живешь в семье, видишь болезни стариков, заботы, неприятности, трудности взрослых, переживаешь за всех, а не только за себя, то меньше обращаешь внимания на всякую ерунду. А вот отвратительно бессмысленную ложь я всерьез не переношу, и еще преднамеренные оговоры взрослых. Между этими понятиями на первый взгляд несущественная разница, а стоит вникнуть, так сразу начинает вылезать гнилое нутро лжи. Говорят, дети очень чувствуют неправду. Я тоже чувствую, но всегда ставлю под сомнение свое недоверие. Боюсь оскорбить человека. Мне же неприятно, если кто-то незаслуженно назовет меня врунишкой! Я не могу обманывать, потому что стыдно после этому человеку в глаза смотреть. И жалко обманутого. Мне проще выполнить обещание. По крайней мере, я себя при этом уважаю. Александра Андреевна учит меня способности контролировать откровенность. Она шутит: «Говори правду и только правду, но не всю правду. Иногда правдой убить можно. Гибкость в общении с людьми развивай. Не лезь напролом, лоб не расшибай. Думай, прежде чем высказываться». Я больше люблю правду, чем неправду, поэтому слушаюсь учительницу. Лена вздохнула: – Куда как неприятно, когда тебе лгут! Мне сто раз обещали и не выполняли, вот я и перестала быть честной. В мелочах, конечно. Часто вру, когда нервничаю. Дурная привычка! Подлость среди детей ненавижу. Любая даже маленькая ложь взрослых вызывает большое недоверие. А детей я понимаю. У меня знакомый есть. Витькой зовут. Виртуозно брешет. Жуткий врун. Хочет показать всем, что чего-то стоит. Чудак, надо не показывать, а доказывать. Но я на него не обижаюсь. Детское вранье в основном безобидно. – Лен, а почему с Зиной беда случилась? – спросила я осторожно. – Знаешь, почему наши девчонки «влипают»? Их же никогда не любили. И вдруг мужчина говорит: «Я тебя люблю, ты мне нужна». Сразу голова кругом идет. Все готовы отдать ради этих слов. Они ждут того, кто их произнесет. Часто таким оказывается первый встречный прохвост. Потом следует горькое разочарование. Нет опоры, нет надежды. Есть гадкий мир, от которого хочется куда угодно скрыться. Трудно выстоять в одиночку, если тебе шестнадцать. Не часто нам улыбаются. И когда говорят красивые, ласковые слова – девчонки верят, потому что хотят их слышать. Если я встречаю доброго, как мне кажется, человека, я сразу иду с ним на лестницу мечты. Отчего так мало добра на земле? – горько вздохнула Лена. – Просто не всем оно достается поровну, – отвечаю я. – Я не хочу быть злюкой, не хочу быть обидчивой но, когда вижу несправедливость, зверею. Отомстить стараюсь. Недавно мы озорство учинили: завучу клей в замок налили. Она два часа слесаря ждала. – Чего радуешься-умиляешься? Слесаря-то за что наказали? Зло, как снежный ком, набирает силу и вас же давит, – возмутилась я. Лена не унималась: – Только почему взрослые этого не понимают? Не хотят? – Меня тоже этот вопрос волнует. Знаешь, Лена, я взрослею и все больше понимаю, что жизнь – штука сложная, поэтому многое прощаю взрослым. Юлия Николаевна говорит, что в детстве эмоции застилают разум и не дают мыслить трезво, поэтому мы шалим. Она советует нам ко всему относиться философски: «не делать из мухи слона», чаще вспоминать, что «не так страшен черт, как его малюют», что «надо жить проще, но не примитивней». Мне очень понравилась притча про Сократа, в которой рассказывается, как он дал невезучему человеку кольцо с надписью: «Все проходит», и сказал, что когда ему будет очень плохо, пусть прочтет, слова на внутренней стороне кольца. А там оказалось выражение: «И это пройдет!» Я до слез хохотала. Мне от этой притчи так легко на душе сделалось! – улыбнулась я, вспомнив хитренький, веселый взгляд любимой учительницы. – Твоя воспитательница видно тоже ее знает, только не ко времени ее применяет. Моя бабушка говорит, что все проходит, и только любовь остается, только она есть сущее, главное. Ее ничто не одолеет. Она защищает и спасает. – Тебе философия помогает? – удивилась Лена. – Не всегда. Воспитание – длительный процесс, – рассмеялась я. – Приведи пример, когда получалось. – Так сразу не сообразишь. Что я помню? Как меня обижали, как я плохо поступала, стыд свой помню. А хорошее – оно нормально, естественно для человека и не остается рубцом на сердце. Поэтому, чтобы вспомнить такое, надо поднатужиться, – усмехнулась я. – Почему мы с тобой все о грустном говорим? – У кого что болит, тот о том и говорит, – безразличным тоном ответила Лена. Я понимала, что за холодным спокойствием она скрывает душевные муки борьбы с противоречиями в душе. * На соседнюю лавочку сел Димуля, друг Леши. Друзья принесли ему обшарпанную гитару. Он рвет струны, издавая бравурные, многосложные, хаотические звуки невообразимо широкого диапазона. На лице жутко серьезное выражение. «Оперу играю», – говорит он. Ребята падают от хохота. Нас с Леной он тоже развлекает. Опять подбежала Катя. «Лена, я красивая?» – спросила она, показывая прическу «я у мамы дурочка». «Сойдешь по третьему сорту в темноте», – засмеялась Лена. И добавила тихо: «Вот и в Катюшке проснулось невинное трогательное неосознанное девичье кокетство». Глазея по сторонам, плетется Вовка из шестого класса. Видно околачивался где-то поблизости. Лицо не выражает ни малейшего движения мысли. Заметил нас, посмотрел выжидающе, потом, очертив очередной круг, приблизился и залебезил: «Лен, хочешь анекдот? Смеяться будешь до упаду!» – Давай! – соглашается она. Вовкино лицо, изображенное оспой, сияет. Он радостно мурлыкает: – Жили они счастливо и умерли в один день. На пожаре сгорели. Сказал и закатился хохотом. «И о каком опасном обаянии хулиганов толковала недавно мне мать? Не пойму. Между дураком и хулиганом я ставлю знак равенства», – подумала я, глядя на довольную физиономию «юмориста». Лена разъярилась. – Отстань, урод! Оголтелый дурак! Чокнулся совсем! Разве можно смеяться над тем, чего не понимаешь, чего не чувствуешь? Это же признак глупости. Опять в носу свербит! Чего выставляешься, трепло? Корчишь из себя принца заморского. Не пойму тебя, хоть тресни! Приносишь всякую дребедень, на лету схватываешь всякую гадость. Почему? Хоть бы раз что-нибудь путное рассказал. Чего ошиваешься тут? Закругляйся. Не путайся под ногами, непутевый неслух! Брысь под лавку, отребье чертово, а то схлопочешь затрещину, – так живописно, многословно и сердито Лена накинулась на Вовку. Тот вмиг свернулся в пружину и выстрелил в другую компанию. «Плюй на него, береги свое здоровье. Дался тебе этот дебил». – Это Леша мотнул головой в сторону Вовки и подал Лене яблоко. Она откусила и скривилась: – Кислое, аж задницу морщит! – Ни черта ты не понимаешь! Там же витамины! – обиделся Леша и ушел. – Ну и фразочки из тебя выскакивают! И с какой холодной мрачностью произносишь грубости и заковыристые словечки! Здорово получается! Я бы так не смогла, – удивилась я. – Ты не переборщаешь с эпитетами? А мы, если в школе едим что-то кислое, говорим: «Ой! Москва-Пекин!» или «Москву вижу!» – Порицаешь подобное поведение? Зря. Я не острю специально. Шутки у меня сами с языка слетают, а вот когда злюсь, то думаю, как бы погрубее, пожестче сказать. Когда смотришь на жизнь через решетку железной ограды, не очень-то хочется красиво выражаться, – тяжело вздохнула Лена. – Нельзя судьбой свое поведение объяснять. Так любое зло оправдать можно, – не согласилась я. – Знаю. Лидия Ивановна говорила, что человек от животного отличается правом на выбор. Мне иногда хочется быть похожей на нее, но не хватает силы воли учиться отлично. – Мне проще. Когда я устаю, то стараюсь учиться для родителей, чтобы не расстраивать их. – А какое наказание родителей для тебя самое тяжелое? – Когда говорят: «Иди спать, а завтра побеседуем». Чего только ни передумаешь, пока заснешь! Ожидание наказания подчас больнее самого наказания. Я понимаю, ребенку полезно осмысливать свои поступки, но для меня – лучше бы сразу отругали, потому что от ночных размышлений настроение очень портится. Я же себя сильнее осуждаю, чем родители, – объяснила я. – Я боюсь будущего. У меня часто бывает подавленное настроение. Я всегда ожидаю только плохого, поэтому на любое замечание грублю, – заговорила Лена обиженным тоном. – Я не бяка. Защищаю маленьких, беру вину подруг на себя, потому что считаю это геройством. Оно же толкает меня на безрассудные поступки, колкие слова. Меня наказывают. И все равно сквозь безрезультатность моих действий и безысходность неудач просачивается радость оттого, что я права, заступилась, не прошла мимо их беды, совершила поступок в защиту чести, достоинства, правды! Мне за другого вступиться в сто раз легче. Я бойкая, если надо кому-то помочь. А для себя – робкая, застенчивая. Зимой по выходным дням вожатая Людмила выдавала нам санки и лыжи. Дети старались захватить себе лыжи, ссорились, дело доходило до драк. Я, как всегда, стояла в стороне и наблюдала за перебранкой. Кого-то оттолкнуть, и попросить лыжи себе было неловко, точнее, стыдно. И мне всегда доставались только поломанные санки. Сначала было обидно, а потом, катаясь по крутой «красной горке», обо всем забывала, выбирала самые сложные трамплины и, преодолевая их, была довольна и собой, и санками. – Я тоже из тех, кто не возьмет из общей тарелки большой кусок, – пробормотала я и подумала с грустью: «У Лены сердце, рано познавшее страдание и умеющее сострадать другим. Правда, не всегда. При всей несхожести характеров и судеб, мы имеем много общих черт в поведении. Например, привычка копаться в прошлом». А вслух сказала: – Мы с тобой похожи. Я тоже боюсь будущего. – Ты боязливая и стеснительная потому, что тебя воспитывает семья, а не «дружный» коллектив. Наша проблема в том, что мы обе не понимаем взрослых. Отсюда неуверенность в наших характерах. Недавно смотрела фильм. Там мужчина из-за любви убил женщину. Глупо! Этот мужчина боялся слишком уверенной в себе женщины. Мне нянечка объясняла, что он страшился того, что ему придется не своих, а чужих детей воспитывать. Я так и не поняла няню. В другом фильме офицер не смог выбрать между старой женой и молодой любовницей и застрелился. Ах, вот мол, какой он несчастный! А не подумал, что троих детей на жену повесил! Дурак, эгоист! – Бабушка объясняла, что любовь бывает крепкой, если в семье существует уважение и каждый оценивает своего ближнего выше, чем себя или, по крайней мере, на равных, учила меня ставить вопросы типа: «Во имя любви, но к кому?». Знаешь выражение: «Бьет, – значит любит»? Не женщину мужчина любит, когда издевается над ней, а себя, свою обиду тешит. Если бы любил, то берег бы, жалел, защищал. Такое непонимание опошляет настоящую любовь, и самое дорогое делает дешевым. От серьезных мыслей я загрустила: – Знаешь, Лена, меня иногда называют наивной. Ну и что из того? Это внутри меня, мое восприятие жизни: желание и стремление видеть в людях только хорошее. Устаю видеть мир через призму горестей и обид. Я всегда сомневаюсь, когда слышу о человеке плохое, сразу думаю, что виновата мнительность говоривших, что они ошибаются. Может, таким образом, я сохраняю себя, оберегаю от переизбытка грустного, неприятного, чтобы не обозлиться? Мне всегда не хватает красивого яркого радостного, и я сочиняю такой мир вокруг себя. Для меня важно самой жить в гармонии со своей совестью и поступками. Я взрослею и чувствую, как уходит непосредственный, добрый взгляд на мир. Жаль. – А у меня и сызмальства не было доброго, – вспыхнула Лена. – Но розовые мечты ведь были? – Они, наверное, всегда останутся со мной. Я до сих пор очень хочу увидеть маму, – опустив глаза, тоскливо сказала Лена. Меня тронула безутешная искренность ее слов. – А я – нет. За последние годы столько передумано, пережито. Мне четырнадцать. Теперь эти люди – мои родители, те, кто воспитывал. Им я благодарна больше, чем родные дети. Вдвойне. Я часто обижаюсь на них, но все равно понимаю: благодарна, – объяснила я Лене свою категоричность. – Знаешь, меня всегда спасала любовь. Раньше к бабушке Мавре, Витьку, друзьям, теперь к бабушке Ане, брату и опять-таки к Витьку. Недаром говорят: когда мы любим, мы богаче. Ты тоже счастливая, тебе уже два мальчика в любви объяснялись! А мне только один Димка, но мне не нужна его любовь. – Любовь моих друзей только укрепляла нашу дружбу, а других чувств во мне не вызывала, – объяснила Лена. – Знаешь, я где-то прочитала, что дружба – великое дополнение к любви, но между мужчинами и женщинами она возможна до тех пор, пока они идут параллельно. Как только их интересы пересекаются, на дружбе надо ставить крест. Раньше у меня в детдоме был друг Сергей. Он мне очень нравился, но я скрывала свои чувства. Сережа помогал мне, во всем советовался со мною. Я так была счастлива, когда его любила! Мне казалось, что моя любовь способна вынести все на свете. Однажды в лагере он влюбился в новенькую и с таким жаром рассказывал о ней, что не замечал, какую боль доставляет мне. Я долго переживала, а потом решила перебороть свою любовь к Сергею, забыть его. А он все мечтал, витал в облаках. Через полгода счастье Сережи лопнуло, как мыльный пузырь, и он вдруг воспылал любовью ко мне, но мое чувство уже угасло. С тех пор я решила, что любить – только себя губить. Ни к чему мне такая кручина! Других бед хватает в моей горемычной судьбе! – Ты же была счастлива, когда любила Сережу! – не поверила я. – Только до тех пор, пока он не влюбился в другую. А в моем Саше мне нравится мужественная доброта. И ум у него живой, обаятельный, независимый и скептический. Редкий, стоящий парень. Он – мой светлый праздничный друг. – Я не переживаю насчет любви. Когда-нибудь встречу свое счастье, – уверенно сказала я. – Сейчас нам хорошего парня легко заполучить, да трудно удержать. Юные мы еще и глупые. Так бабушка говорила. – Ой! Представляешь! Вчера к нам приезжала бывшая выпускница, – вдруг радостно вспомнила Лена. – С мужем, в фате! Расфуфыренная. Отродясь не видывала такой красавицы. Свадьба у нее! Весь детдом ее встречал и поздравлял. Все вокруг были такие счастливые! В кои веки счастье показалось… хоть и чужое. Это был самый яркий праздник в моей жизни…. Лена резко умолкла, будто сказала лишнее. * Мимо нас пробежали Катя с Лешей. За ними вихрем пронесся Вовка. – Лен, пусть его в психушку заберут. Он забубенный и неуправляемый! Опять мяч зафитилил в окно! Только одну учительницу понимает, – кричит Катя. – Значит, просто невоспитанный, раз учительница все же нашла к нему подход, – возражает Лена. Вова продолжает «воевать» с Катей. – Лена, гляди, какую баталию развели! Зашибут друг друга, разними их, они же тебя уважают и побаиваются, – прошу я. – Еще бы! Я не из разряда пугливых. Как ни как спортсменка! Но санкцию на драку им не выдавала. Пусть сами разбираются. Самый выносливый на свете зверь – человек, особенно русский. – Больно же смотреть, – переживаю я. – Я тоже кошек не вешаю, но в адвокаты к ним не нанималась. Пойми, не всегда я буду рядом. Не нагнетай обстановку. Драка идет в пределах нормы, пока не вижу разгула анархии и вседозволенности. Вступлюсь, если ногами начнут «колошматить» друг друга. Может, стыдобушка в них сама проснется? Хотя вряд ли, в запале они. Бьюсь об заклад, Вовка норовит под глаз Катьке фингал наклеить. Не хило всыпает! Не удалось засветить! Знаешь, почему он курит? Пыжится выглядеть взрослым. А сам дурак дураком. «Катя! Не давай себя разозлить, не лезь сама в драку, не подливай масла в огонь!» – тормозит Лена Катюшку. – У тебя свой подход к воспитанию. Может, учителем станешь и, как говорилось в одной книжке про приключения, “наполнишь ветром надежды спущенные паруса” тоскующих, много испытавших детдомовских ребят. – Польщена твоим комплементом! Давай сразу директором! Моя стихия!– засмеялась Лена. И добавила задумчиво: – На тебя нагрянула очередная вспышка оптимизма. У нас дикий диссонанс между желаниями и возможностями. Я в уме отметила интересное сочетание влияния Лидии Ивановны и детдомовской среды на речь подруги, а вслух сказала азартно: – Я всерьез! Ты обязательно добьешься! Ты же спуску не дашь плохим воспитателям. Устроишь ребятам почти настоящее детство. Я тоже сначала об этом мечтала, но теперь поняла: характера не хватит, категоричная очень и требовательная. Такой можно быть только по отношению к себе. К тому же у меня появилась и с необычайной силой овладела мечта о Московском университете. – Ты все же, наверное, оптимист? – спросила Лена. – Нет. В моей ситуации трудно быть оптимистом, но ныть всю жизнь не собираюсь. Знаешь, что мне Александра Андреевна сказала? «Когда ты уедешь из дому, и будешь учиться или работать самостоятельно, никому дела не будет, чья ты, какое у твоих родителей прошлое? Всех будет интересовать, какая ты сама, что ты можешь и хочешь? И тогда детские комплексы и беды уйдут на второй план или совсем пропадут. Проблемы и заботы взрослой жизни полностью захватят тебя, и ты станешь совсем другим человеком. Это только в школе смотрят на ученика с точки зрения поведения его родителей». Давай условимся: будем стараться не скулить! – Как ты понимаешь смысл слова «судьба»? – неожиданно спросила меня Лена. – Как сказала бы Ольга Денисовна, моя учительница физики, «это точка «О», в которой сходятся оси моей системы координат. Не мною она поставлена, – родителями. Но из точки отсчета «А» начинается моя сознательная жизнь, где я сама решаю, какова моя дальнейшая линия жизни. Если что-то будет мне мешать, линия может немного отклонится в сторону, но основное направление, я обязана держать, раз хочу стать достойным человеком». – Значит это твой «трактат» о законе всемирного тяготения между людьми я читала? Мне его ребята из вашей школы приносили. – Я его в шутку на уроке географии сочинила. Но сейчас я говорю о самом важном – о будущем. – Ты хочешь сказать, что «пьяная» судьба родителей Вовы Петрова не повлияет на его жизнь? – Если у него, как у родителей, от рождения слабый характер, это совсем не значит, что он пойдет по их «дорожке». Просто ему потребуется больше сил, чем другим, на то, чтобы остаться человеком. Я это точно знаю. У нас есть родственник, который раньше был пьяницей. После женитьбы уже много лет держит себя в руках. Жена помогает. – Вова не захочет стараться. Он будет плыть по течению и пропадет. Воля у него сильно отстает в росте. У меня, между прочим, тоже, – усмехнулась Лена. – Раз понимаешь, значит наверстаешь. Бабушка говорила, что с себя надо начинать, со своей головы и своего сердца. Мне, например, безразлично какими были мои первые родители. Я думаю, что главное – поставить перед собой цель и не отступать. Тогда преодолею любые трудности своего характера и сложные жизненные проблемы. Все в жизни не может устроиться само собой. Успеха надо добиваться. А еще, мне кажется, надо всегда помнить: я – хороший человек! И стараться быть хорошим. Ты думаешь, мне всегда хочется учить уроки? Ох, как иногда почитать и погулять охота! Преодолеваю себя. Терплю. Это похоже на игру, где я всегда выигрываю. Когда привыкаешь хорошо учиться, появляется интерес к урокам, желание написать красивое сочинение, быстро решить сложную задачу, узнать что-то такое, о чем не читали твои друзья. – А как ты думаешь, что лучше для наших ребят: знать или не знать о плохих родителях? – спросила Лена таким тоном, словно этот вопрос ее вовсе не касался. – По мне – лучше потемки, спасительное неведение. Знай я своих родителей, еще не известно как бы я вела себя с этими. Наверное, всем нам было бы много трудней. Между тем, несмотря на многочисленные трения, я ценю их. Конечно, каждый хочет определенности, чтобы представлять, как жить дальше, чего бояться, на что надеяться. Даже в мелочах неизвестность тяжела. Вот объяснят малышу, что зуб удалять не очень страшно, – и ему уже легче идти на “экзекуцию”. А вообще-то, чего философствовать? Чего врать себе? Всем нам нужна хорошая сказка! – с болью в сердце резко завершила я долгие рассуждения. – За семь лет жизни с родителями Вовка столько гадкого узнал, что другому на всю жизнь хватило бы. Тяжелый груз недетских проблем раздавил его голову, смял мозги. Он до сих пор как зверек, не знаешь, что может выкинуть в следующий момент. И девчонок постоянно домогается, как дурак. Противно смотреть. Я на речке от него еле отбилась. Представляешь, пригрозил мне, чтоб неудовольствие не изображала и помалкивала в тряпочку. Зараза! Шалапутный, с мозгами набекрень! Вечно свирбит у него в некотором месте. И все же, наверное, его любила мама, а я свою никогда не видела, только в приятных снах– тихо сказала Лена, запрокинула голову к верхушкам деревьев и продолжила тоскливо: «Это жгучая тайна. Солонее боли не бывает». Видно, Лена где-то услышала эту горькую фразу и запомнила, потому что нашлось ей место в изболевшемся сердечке. – По мне, лучше начинать жизнь с «чистого листа». Переделывать всегда трудней, – сказала я уверенно. – Я об этом даже своим подшефным ребятам на занятиях по лепке говорю. У тебя есть надежда, что мама была хорошая, а у Вовы – нет. Ему хуже, – добавила я. – Он говорил, что все равно любит ее, – бесцветным голосом произнесла Лена. – Кого-то надо любить, – тихим эхом откликнулась я. – А почему Вовка только про мать говорит? У него же есть отец. – Он не приходит к нему. Я никогда ничьих отцов в детдоме не видела. – Почему? – Не знаю. – Странное, грустное наблюдение. Спрошу у Александры Андреевны, в чем тут причина. – К нам бы твою учительницу! – Александра Андреевна говорила, что не хватит у нее душевной щедрости на классы, где всем детям постоянно требуется специальный подход. Не по силам ей. Особенные люди должны работать в детдомах, такие как Лидия Ивановна. А у нас Александра Андреевна получает удовлетворение от работы. Представляешь, она сказала, что если не будет чувствовать отдачи от воспитания учеников, то может даже заболеть! – Воспитывать можно по-разному, – передернула плечами Лена, видно вспомнив что-то нехорошее. Потом вздохнула: – С нами очень сложно. – Это уж точно! Трудно к нам находить подход даже в мелочах. Мы все такие разные! Я как-то зачиталась, а куры грядку луку разгребли. Мать полтора часа нотацию читала. Лекции у нее длинные и нудные, как зимняя февральская дорога. Я не услышала ничего нового, открыто поглядывала на «ходики» и тяжело вздыхала о потерянном времени. Ее монологи для меня как постоянно включенное радио, которого уже не замечаешь. Я реагирую только на фразу «а что люди скажут?», потому, что она меня бесит. Я знала, что мать права насчет чувства ответственности, понимала бесполезность «лекции», но терпела. «Может ей надо выговориться», – думала я тогда. Не сумела она ко мне ключик подобрать. В этом и ее, и моя беда. А бабушка дала мне в руки лопату и сказала: «Пересей лук, пожалуйста». И все!! Понимаешь? – Любишь бабушку? – Еще бы! Как бы я без нее жила?! От бабушки во мне все доброе, хотя ей самой судьба отказала в счастье. От нее во мне толстовство: всех понять примирить простить. Она сказала мне как-то: «Твое всепрощенчество помогает не только тем, кого ты прощаешь, но, прежде всего, тебе». Вот пойду работать и первым делом куплю ей мягкие теплые бурки на замках. Ноги у нее больные, тяжело ей в солдатских ботинках ходить. В прошлом году я работала в колхозе, но нам заплатили зерном, денег совсем мало дали. Я их матери все до копейки отдала. – Какие отношения у тебя с братом? – Хорошие. Мы никогда не ссоримся. Спорить случается. Не выдаем друг друга, выручаем. Работу по дому часто вместе делаем. Правда, он имеет больше свободного времени, к друзьям часто ходит, но я не обижаюсь. Не он командует парадом. Раньше бабушка говорила привычную, набившую мне оскомину фразу: «Он маленький». И я ему во многом безропотно уступала. Теперь он подрос и понимает ситуацию в доме, но не пользуется ею, потому что добрый и порядочный. Он внешне очень спокойный, а душа у него чувствительная и нежная. – Легко жить, не задумываясь над тем, что хорошо, а что плохо. Твой брат, наверное, быстро и охотно забывает обиды нанесенные родителями. Думаю, он не зацикливается на них как мы, – хмыкнула Лена и тут же поинтересовалась: «Домашние дети обсуждают друг с другом поведение родителей?» – Редко. Как правило, не распространяются. Говорят, вроде того: «…А мои сегодня поругались. …От моей дождешься! Если только тумака! …Мамка сегодня гостей проводила. Даже вздохнула от радости. Устала. …А мои годовщину свадьбы отмечали….». Я тоже о своей семье с домашними детьми не делюсь. Много тому причин. Одна из них та, что я не хочу, чтобы мои беды гнетом ложились на чью-то душу. Моя боль, мне ее и нести. Вторая: могут не понять и начнут сплетничать. Не терплю, когда «перемалывают косточки» чужой беде безразличные или зловредные люди, – ответила я без промедления. И добавила: «У меня с тобой время пролетело минутой, а со стороны, допустим кому-то из домашних, наш разговор может показаться занудным нытьем». Наговорившись и отогревшись в атмосфере чуткости и взаимопонимания, мы, незаметно для себя замолчали и задумались каждый о своем. Я хотела поддержать, сходившую на нет беседу, но к крайнему моему неудовольствию, Лена вдруг грубо, но по-дружески, толкнула меня кулаком под ребро и спросила: – Почему ты хочешь учиться в университете? – Мне одинаково легко заниматься и физической и умственной работой, но я чувствую, что могу понять много больше, чем дает школа. Мне интересней познавать во всем новое, раздражает примитивное, однообразное. Физическую нагрузку для себя я представляю только в качестве отдыха после умственной, – ответила я не задумываясь, потому что этот вопрос за последние два года многократно тревожил меня, заставляя размышлять, анализировать. – Послушай, давай не терять друг друга из виду? Построим свою жизнь так, чтобы наши дети не страдали как мы!? Встретимся через двадцать лет и убедимся, что все, что зависело от нас, мы сделали! Мечты должны сбываться! Главное не изменять себе. Старания не могут быть напрасными. Пусть нашей путеводной звездой всегда будет Надежда! – Согласна, – обрадовалась я, потирая ушибленный бок. – Пусть это будет нашей главной клятвой! – тихо сказала Лена. Лицо ее на мгновенье осветило мечтательное вдохновение. Глаза засияли. В эту секунду она была очень красивая и счастливая. А я вдруг подумала: «Меня с Леной роднит боль, а с Лилей – радость». Мне захотелось поскорее увидеть свою спокойную, мягкую, добрую подружку. Я так устала от своих и Лениных проблем! Широкий луч солнца огненной рекой скользил по краю горизонта, унося с собой тревоги дня. Над нами приветливо шуршали березы. Вокруг галдели малыши. Глядя на них, я почему-то успокаивалась. РИТА Иду со станции от сестры, песни то насвистываю, то беспечно напеваю себе под нос, солнцу радуюсь. Рассматриваю облака, неторопливо проплывающие по утреннему небу караванами белых верблюдов. Аллея густая, зеленая. Тень от нее прохладная, приятная. Цветы на неизвестных мне кустах как хлопья неожиданного майского снега. Пчелы жужжат над ними. Задумалась о будущем. Все школьные предметы мне интересны и легки. Какому из них предпочтение отдать? Допустим биологии. В школе она простейшая. Но в институте, наверное, изучают ее глубинные тайны. Значит, много еще открытий ждет студентов? Только что-то не хочется мне изучать колоски и букашек. Знать бы какие глобальные вопросы волнуют ученых, какие великие проблемы стоят перед ними! Мне кажется, с моим упорством я могла бы многого достичь. Если конечно мне не будут мешать, палки в колеса ставить. Так Мария Николаевна сказала. А зачем кому-то мне вредить? Не понимаю. Я же добрые дела собираюсь делать. География интересна великими путешествиями. Только друг моей знакомой студентки как-то жаловался: «Мечтал, грезил! А после распределения загнали меня под Курск, и уже второй год бесперспективно глину копаю». Учился отлично, а романтичной работы не нашел. Почему? Какая специальность беспроигрышная, всегда интересная? Может физика? Ее триумф наблюдает весь мир!… Неожиданно меня привлек подозрительный шум и сдавленный стон со стороны болота, того, что возле маслозавода. Прислушалась. Почудился хриплый крик, и опять наступила тишина. Только ветер слегка шуршит верхушками деревьев, да гладит и ласкает камыши. Вижу в высокой траве недавно протоптанную тропинку и пугаюсь: «Там же опасная зона, трясина! Кого туда занесло?” Из любопытства спустилась по свежим следам в низину. Вода захлюпала под ногами. Хотела вернуться, но странный звук раздался совсем близко. Осторожно раздвинула высокую траву. Взору открылась сухая, чуть приподнятая над землей кирпичная площадка. Остаток какого-то разрушенного строения. На ней, корчась от боли и злости, боролись двое. Я узнала хулигана со станции. Мальчишка уже оседлал девочку и, зажав ей рот, заламывал руку за спину. Лица обоих в ссадинах и царапинах. Я рассердилась: «За девчонок взялся, пацанов ему мало!» Одним махом вспрыгнула на спину обидчику и со всей силы ребром ладони ударила его по руке выше запястья, чтобы отпустил бедняжку, потом столкнула с кирпичей и прижала лицом к земле. Теперь мы уже вдвоем насели на него: рубашку натянули на голову, чтобы он не узнал меня, одной брючиной связали сзади руки, другой – ноги. Девочка от волнения не могла выразить бурной радости за спасение и только устало улыбнулась. – В аккурат за маслобойкой трясина! Чего тебя потянуло на болото? – спросила я, когда мы вышли на дорогу. – Мне было грустно, а он пообещал показать настоящий родник. Мы соседями были. Я раньше здесь у бабушки жила. А ты смелая, – сказала девочка, немного успокоившись. – Опыт был, – раздраженная нахлынувшим неприятным воспоминанием резко ответила я. И все же поделилась. – Однажды стояла на крыльце сельского клуба, подружку ждала, а Славка с Некипеловки подкрался сзади, обхватил меня и хотел поцеловать. Я отшвырнула его. Он все ступеньки спиной пересчитал. Не ожидал яростного отпора. Потом палка у меня откуда-то в руках оказалась. Ребята сначала хохотали над тем, как я «учила уму-разуму» опытного ловеласа, а когда увидели, что я в раж вошла, оттащили своего дружка. – Почему ты так разошлась? – Я не давала повода так вести со мной! Он оскорбил меня, унизил! Идиот! Видишь ли, он думал, что оказывает мне внимание. Осчастливил! Не нуждаюсь в подобном внимании всяких недоумков. Стегала я его за всех девушек, которым он жизнь испортил. Чаще надо таких на место ставить, чтобы меньше было разбитых судеб! А мать не разобралась, и мне здорово влетело. Посчитала, что я виновата уже тем, что подошла к сельскому клубу. Такая вот у меня жизнь, – грустно усмехнулась я. – Меня Ритой зовут. Приходи сегодня вечером ко мне на улицу Речная, дом восемнадцать. – Постараюсь, – ответила я, и мы расстались. Дома я рассказала бабушке о происшествии. Она разволновалась. – Конечно, надо проведать девочку. А мальчишка не утонет в болоте? – вдруг обеспокоилась она снова. – Нет. Мы не очень туго связали. Развяжется. Нам надо было время выиграть, чтобы убежать, – обрадовала я бабушку. Вечером Коля пошел встречать корову с луга, а я отправилась к Рите. Старый, под железную крышу дом нашла быстро. Постучала. Рита вышла, загнала собаку в будку, и мы уединились на сеновале. Теперь я разглядела ее как следует. Беленькая, худенькая, голубоглазая и очень грустная. – Мама знает о том, что случилось с тобой? – спросила я. – Нет. Сказала, что с яблони свалилась. – Почему? – На свете нет ничего более сложного, чем настоящая откровенность между детьми и родителями, потому что чувства ребенка намного глубже, искреннее, чем у взрослого. А моя семья совсем раскололась по корявым узорам многочисленных трещин обид и недомолвок. Мне не приходится надеяться на понимание. Мы не контачим, – сморщившись, вяло ответила Рита. – С родной мамой? – Понимаешь, до десяти лет я жила с бабушкой, если сказать точнее, с прабабушкой. А мама училась. Когда мне было четыре года, бабушке привезли полуторагодовалого двоюродного внучка, который в поезде «подхватил» дизентерию. Ночью меня сонную одели и отвезли к родителям. Утром я проснулась в другой семье. Я не понимала, как бабушка могла бросить меня одну?! Мне объяснили, что она скоро вернется из больницы, но для меня разлука казалась трагедией. Я чувствовала себя одинокой, покинутой, никому не нужной. Родители были для меня чужими людьми. Мать строга и неласкова. Отец морщился, когда я садилась на горшок рядом со столом, где он обедал. А я боялась оставаться в комнате, где нет взрослых. Потом мама уехала в командировку, а я осталась с сердитым грубым отцом. Он нервничал по каждому пустяку. Я ему говорила: «Я же тебе все очень просто объясняю. Что же ты меня не понимаешь?» А он только кричал. Помню, как я шептала перед сном: «Бабушка, я хочу быть у тебя двадцать ночек, целых двадцать ночек». Не знаю, почему я называла эту цифру? Скорее всего, потому, что умела считать только до двадцати. Однажды я попросила шоколадку. Отец купил. Но она не показалась мне такой вкусной, как в деревне. Потом я задумалась о том, почему у людей бывает разная речь: русская, английская, немецкая. Если бы все одинаково разговаривали, мама не уехала бы в командировку. И мне было бы хоть на одну совсем маленькую капельку легче. Вечерами особенно страдала. Мне казалась, что без меня бабушка может умереть, и я больше никогда ее не увижу. Я дрожала и скулила как самый несчастный брошенный щеночек. Ничего меня не радовало, не отвлекало от грустных мыслей. Я истосковалась по бабушке. Мне так были нужны ее успокоительные слова! А вскоре я заболела и стала молить Бога, чтобы бабушка пришла ко мне хотя бы на один день. Поверь в сказку: она приехала! И привезла с собой чахлый невзрачный цветок. Листочки у него были маленькие, круглые, темно-зеленые, бархатные на ощупь. Бабушка попросила меня смотреть на него каждый день и вспоминать деревню. И вдруг цветок выпустил сразу восемнадцать бутонов! Потом было еще большее чудо: одновременно появилось восемнадцать огромных розовых цветков, похожих на сказочные колокольчики. Стебельки у них были толстые, сочные, а цветки хрупкие, нежные. Когда солнце падало на них, они сияли, как хрустальные. А вечером цветы казались таинственными, добрыми и волшебными. Я смотрела на них и поправлялась. У бабушки я никогда не болела, а тут прошло совсем немного времени, и я опять слегла. Родители спали в соседней комнате. Я боялась пошевелиться, вся заледенела, онемела от страха. Я думала: «Почувствуйте, что мне холодно и скверно. Проснитесь!» А они спали. Потом я беззвучно звала бабушку. Мне от нее ничего не надо было. Только бы она прикоснулась ко мне рукой и сказала: «Я с тобой, моя милая». Даже когда выздоровела, я каждый вечер молилась: «Бабушка, приходи ко мне хотя бы на одни ночки. Мне так плохо без тебя. Если бы мама стала такой же доброй, как ты!» Это когда мы становимся старше, то учимся менять заботу родителей на конфеты и платья, а маленьким нам нужна только любовь. Мне и сейчас хочется ласкового доброго взгляда. Как ты думаешь, когда мы перестанем нуждаться в любви родителей? – спросила Рита. Взгляд ее при этом сделался странным, углубленным в себя. – Не знаю, – ответила я деланно безразлично, потому что боялась расплакаться. Как я ей сочувствовала! Мне очень хотелось отвлечься от грустной темы, но Рита продолжала: – Знаешь, как я любила свою бабушку! Как никого больше в своей жизни! Я молчала. Подступающие слезы сдавили горло. – Представляешь, все в этой семье было не так, как в деревне. Я очень трудно привыкала. Вернее, я так и не привыкла к ним за полтора месяца. По возвращению из больницы маленький Сережа некоторое время жил с нами в городе. Он не понимал, что бабушка у нас одна на двоих, и не подпускал меня к ней. Если я садилась на стул, он тут же меня прогонял. Я уступала ему, как младшему, но все равно обижалась. Наконец, мы вернулись в деревню. Я снова была счастлива. После этого случая я поняла, как дорога мне бабушка и какое счастье жить с нею. Только в деревне у меня было настоящее детство. Помню, как заворачивала в пеленку своего котенка и катала в зеленой грузовой машине. Хотела ему радости. Любимую курицу с огромным красным гребешком брала на руки и выносила в сад погулять. Песни ей пела. Она терпеливо сидела и не убегала. Весну очень любила, одуванчики. Подкидывала мячик, и мне казалось, что я лечу вместе с ним в небо, бегу по изумительно красивым белым облакам с золотой каймой. Головокружительное прекрасное ощущение бесконечного счастья и свободы! Десять лет в раю с бабушкой! Ее восторженность, нежность и сострадание передались мне. Я очень любила убирать и украшать комнаты. Бывало, и про уроки забуду. Бабушка подойдет, спокойно напомнит, и я слушалась. (В юности она была библиотекарем-просветителем, позже в школе преподавала.) Потом, когда мама закончила два института и стала начальником, меня отвезли к ней. Она очень нервная и резкая. Не говорит, а приказывает тяжелым властным голосом. Уже четыре года с нею и с отцом живу, а все равно очень боюсь ее. Ни тепла, ни радости от нее. Привычка к бабушкиной любви не позволяет мне довольствоваться малым со стороны родителей, – грустно посвящала меня в свое детство Рита. Я смотрела в отворенную дверь сеновала. Струилось мягкое вечернее солнце. Природа отдыхала от жаркого летнего дня. И только неугомонные ласточки беспрерывно разрезали воздух своими острыми черными крыльями. – Как ты думаешь, старики добрые потому, что бед много видели, или их такими с детства воспитывали? – спросила я. – Не знаю. Когда бабушка заболела, я с такой любовью и нежностью за ней ухаживала! А за мамой – без души. Бабушка для меня была мамой и осталась ею. – Я тоже считаю, что родители те, которые воспитывали. – Из-за мамы я замкнутая, неуверенная, не способная себя защитить. Я постоянно ощущаю гнет ее власти, – пожаловалась Рита. – А я еще никогда по-настоящему не была счастлива. Только полюбила папу Яшу, а он умер. Здесь мне трудно. День-другой радуюсь, а потом то мать накричит, то отец шпильку вставит – и опять грустно. Нет, светлые дни тоже бывают. Иногда соберемся всей семьей пельмени лепить. Так радостно делается! Кажется, что я в веселой, дружной семье. Зимой колбасы вместе делаем. Тогда мне хочется, чтобы это доброе время не заканчивалось. Меня радуют самые незатейливые пустяки, даже мелочи. Привезут родители сдобные белые булки из города – здорово! Как-то заснула с карамелькой за щекой. Мать узнала, испугалась, а мне приятно: беспокоится, не безразлична ко мне! Самое большое счастье для ребенка, когда семья обедает за одним большим столом, и все улыбаются. Так моя подруга Лена сказала. Я всегда пытаюсь понять, почему человек поступает плохо, стараюсь оправдать его поведение. Это помогает мне прощать людей и самой не звереть. Но когда на меня обрушивается отчаяние, и стальные обручи обид стискивают голову, я чувствую себя беспомощным двуногим существом. А учительница биологии говорила, что человек – венец природы. У меня вся надежда на взрослую жизнь. А может, я никогда не буду счастливой, потому что слишком чувствительна к несправедливости? – грустно предположила я, распластавшись на жесткой полосатой дерюжке, расстеленной поверх соломы. – Что о будущем думать? Хотя бы в теперешней жизни разобраться! Моя мать – сильная прямая непреклонная неприступная женщина. Она одновременно училась, работала и дом вела. Доброй ей некогда быть. Она у нас и за мужчину, и за женщину. Отец газеты читает, а мать рядом плинтуса приколачивает. Ему в голову не приходит помочь ей. Она раньше отца очень любила, берегла. Бабушка рассказывала. Отец, кроме работы, других забот не знал. Много свободного времени имел. Его устраивало, что мама «пашет». Он говорил матери: «Я тебя ревную даже к стулу, на котором сидишь». Любовь так свою выражал, – хмыкнула Рита презрительно. – А как-то зло заявил: «Был бы здоров, так пил, курил и гулял бы!» Мама тогда очень обиделась на него. – Не знаю, как взрослые понимают слово «ревность», а для меня оно означает, прежде всего, – обиду одного человека на другого, за то, что не ценит, не уважает. Я от бабушки слышала, что ревнивые чаще других изменяют из-за чувства неполноценности и мнительности. Твой отец изменяет матери? – осторожно спросила я. На лице Риты появилось выражение безысходности и страдания. Я пожалела, что вторглась в запретную область ее переживаний, и заерзала в неловкой попытке сменить тему разговора. – Да, изменяет, – взяв себя в руки, достаточно спокойно начала свой печальный рассказ Рита. – Я сначала на стороне узнала, но не поверила в убийственные намеки. И только случайная фраза, долетевшая из соседней комнаты, со всей очевидностью открыла мне истинные взаимоотношения между родителями. Известие буквально раздавило меня. Пришибленной стала. Куда делись дружелюбие, рассудительность? С тех пор взяла меня в оборот неотвязная тоска-подруга. Не в моей власти справиться с ней. Не могу ни притормозить, ни избавиться. Раньше мама редко срывалась при мне, укоряя отца в неверности. Надо отдать ему должное, во время ее «высказываний» отец чувствовал себя неловко, бросал раздраженные взгляды в мою сторону и шипел: «Не время и не место». А по ночам я слышала слезы и ругань. Маму я жалела, но, как это ни кажется странным, не видела в их «разборках» угрозы семье, и только все больше терялась от непроницаемой хмурости отца. Наверное, в силу своего возраста я не могла оценить сложности беды, нависшей над семьей. Когда родители препирались между собой, я плакала, и ночные истории лишь заставляли с напряженным вниманием присматриваться ко всем событиям в доме. Как пишут в старых романах, во мне тогда еще теплилась «тонкая свеча веры» в семью. Мне казалось, что эти ссоры ровным счетом ничего не значат, жизнь наладится, все войдет в привычную колею. Между тем, отец становился все развязней, часто метал громы и молнии, иногда в своей ругани хватал через край. Потом грянул тяжелый безобразно пошлый давно назревавший скандал. С тех пор жить стало совсем невмочь. Отец совсем перестал таиться, начал унижать маму, не стесняясь меня. Она нервничала, по вечерам разыскивала его, а он, как искусный разведчик, как мальчишка играющий в шпионов, скрывался у нее перед самым носом. Мама возвращалась раздраженная и озлобленная. Позже он, как ни в чем не бывало, в самом приятном расположении духа нагло возвращался домой. Мне противны удивительно хитроумные уловки и более чем возмутительное поведение отца! Смешно, но ему нравятся эти игры! Несносный! Не хочется плохо думать об отце. Но он по собственной прихоти делает меня и маму несчастными, думает только о своих удовольствиях. Родители ругались при мне, а я уже понимала, что их ссоры бессмысленны и бесполезны, потому что в своем поведении отец исходит только из чисто эгоистических соображений. Сначала я, глупая, предполагала, что у него слепая губительно-сладкая всепобеждающая страсть из неведомой мне области любви, которая сумасшедшим образом распаляет сердце, и погасить ее нет никакой возможности. Позже поняла – обыкновенное себялюбие. Не ожидала я от него такой подлости. Примириться не могу. Теперь его слова для меня мало что значат. Я не могу заставить себя относиться к нему снисходительно. Меня утомляет его грубость. Я изнываю от его безоглядности, озадачивает и бесит бездумность. Горько, гадко! Угнетает неспособность хоть что-то изменить в лучшую сторону. Надоели бесконечные напасти! Тоска. Ад одиночества. Вот она, страшная правда жизни. Я слышала, что человек рождается с душой определенного возраста. Может, у меня она сразу взрослой была? – доверительно пробормотала Рита и потупилась. Я не сдержала своего раздражения от вмиг пробудившегося недовольства собственной семьей, и сердито отозвалась: – Неправда. Взрослой тебя сделали родители. – Представляешь, наряжаться стал! Комедия, да и только! Пятью волосинами пытается прикрыть лысину во всю голову. Глупым уродом себя выставляет, – все больше распаляясь, выплескивала накопившиеся обиды Рита. – Мама говорила, что если женщина любит, она не замечает недостатка волос…. Еще одеколоном каждый день на себя фыркает. Глаза сделались наглые надменные презрительные. Разговаривает свысока грозно повелительно. Я для него не дочь, а пустая финтифлюшка. Маме не уступает ни в чем, капризничает, неподатливый даже в мелочах. Гоголем ходит. Смотрит на нас холодным презрительным взглядом победителя. Смеется натужно, неестественно, противно. Не понимаю, как можно гулять с чужой женщиной и одновременно требовать от семьи внимания и заботы? Дикость какая-то! На маму не обращает ровно никакого внимания или третирует жестоко и бесцеремонно. Брезгливо кривится по каждому поводу, нещадно осыпает руганью. Злой стал, как не знаю кто. Его действия не способствуют хорошему климату в семье. И матери день-деньской не дают покоя мысли об изменах отца. Обида ее съедает. Извелась вся. Вот как так можно жить?! Если родителям не веришь, кому же тогда еще можно верить? Нет ничего оптимистического в моей жизни, ничего хорошего мне не светит! … В открытую дверь сеновала я видела сумрачную порушенную церковь, старательно замаскированную под склад, и крышу нового красивого элеватора. В воцарившейся ошеломительной тишине раздражающе пищали комары. Мелькнула вялая мысль: «Жизнь люди строят новую, а проблемы у них старые». Рита говорила без подтекста, напрямую, с беспощадной трезвостью: – Раз проявил слабость и пошло-поехало! Стал утверждать, что истосковался по любви. В прошлом году ходили разговоры о молодой пухленькой блондинке, буфетчице с наглыми глазами и жеманными манерами, а в этом в нашу жизнь вклинилась чернявая медсестра. Не моложе мамы, не красавица. Крупная грубая женщина с гадким характером. За нею и раньше водились подобные грешки. Своего не упустит. Я не понимала к чему старому отцу воздыхания, вкрадчивые томные слова. Называла его маразматиком. А мама шикала на меня: мол, помалкивай, не твое дело. В доме преобладала атмосфера покорности и скуки. По улице поползли слухи: ««Зазноба» в положении». Я не знала, как поступить: держать ли в секрете жуткое известие или рассказать маме? А как-то у крыльца нашего дома шумно разговаривали женщины. – Мудрая женщина, узнав об измене мужа, будет молчать, – убежденно сказала одна. – Не знаю, как у вас, а я своему разок между глаз врезала, так будто бабка нашептала – вся дурь разом прошла,… – поделилась другая. – Правда, как чистый спирт. Ее надо принимать в разбавленном виде, иначе дух захватывает. Так мой дед говорил. Жалел он людей, – высказала свое мнение молоденькая бойкая соседка. – Жизнь – это сладко и страшно, – горько усмехалась пожилая. – Да уж так сладко, аж тошно, – фыркнула я сердито и тем положила конец назойливому жужжанию соседок. Пока я думала, «добрые» люди обо всем доложили маме. Нашла ее молва. Мама понимала, что единственный способ удержать непутевого папу – еще родить ребенка. Вскоре я узнала, что в нашей семье будет пополнение. «Краля» настроила моего отца против будущего ребенка, и он встал на дыбы. Чего только ни делал, чтобы заставить мать избавиться от бремени! Но она была непоколебима и только однажды сказала презрительно: “Этот ребенок хоть твой, а тот – еще неизвестно». У отца от злости глаза из орбит чуть не повылезали. Остался он с нами, но согласие не воцарилось, и исчезать из дому он не перестал. А мама на сорок третьем году от роду ждет прибавления. На мой недоуменный взгляд ответила гордо: «Я жена, а она шлюха – в этом моя правда». Гадко наблюдать их жизнь. Мама по ночам глотает слезы и лекарство. Отец храпит на диване. «Стоит ли он того, чтобы такими средствами за него бороться? – думала я. – Любви между ними давно нет. Налицо полная несхожесть характеров. И не принц он грозящий роковым обаянием, и глаза недобрые, и разговоры ведет мучительно нудные, просто изнурительные, выматывающие душу». Я понимала, что мама боится остаться одной, стыдится быть брошенной, униженной. Но это тоже не жизнь, сплошной самообман! Беда один раз нагло вошла в наш дом и больше не уходит. Порушил отец семью. Ни к чему теперь бдение над несуществующим домашним очагом, нечего там сохранять. Я не хочу видеть житейскую грязь, но всюду обнаруживаю ее следы. Надоели напыщенные речи матери о самопожертвовании. Представляешь, она не перестала печься об отце, волнуется, что его сердце не выдержит молодых чувств. Дикость какая-то! Не пойму, как можно презирать жалеть и любить одновременно! Не могу свыкнуться с жестокостью отца, и с постоянной тревогой жду последствий взаимоотношений родителей. Меня преследует и одолевает печальное чувство непрочности всего земного. Сердце сжимается, изнывает от боли. Бабушка, пытаясь успокоить меня, объясняла, что из-за своей патологической честности и бессознательной, неистребимой жажды правды я не умею и не хочу считаться с взрослыми понятиями, что одержимая желанием непременно быть счастливой, тону в свалившихся на меня бедах и не замечаю хороших сторон жизни, отгораживаюсь от них. Говорила, что нестерпимо тяжелое и непонятное поведение близких людей вызывает у меня гнетущее отчаяние, глухое раздражение и застилает разум. Утверждала, что подобные отцы редкость. Просила уважать мужчин, «не причесывать всех их одной гребенкой». Обещала, что наша жизнь войдет в нормальное русло, семейный конфликт уладится сам собой, отец опомнится, «перебесится», как говорят у вас в деревне. Враки все! Не пойму, какие оправдательные доводы взрослого рассудка пыталась втолковать мне бабушка? Если бы отец жил по уму, разве мы с мамой сейчас так страдали бы? Бабушка считает, что беда в том, что у моего отца нет даже простейших нравственных принципов-тормозов. Он как животное: куда инстинкт зовет, туда и бежит. Да еще и гордится этим. Когда очередная «любовь» застилает отцу глаза, у него тут же отключаются мозги, и он становится неуправляемым. Изучала я семьи моих подруг. У многих нелады. И, в основном по причине отцов: то пьют, то не хотят работать, другие как мой…. Я с инстинктивным, мрачным упорством отгоняю от себя мысли о дурных наклонностях отца, ищу в нем хорошие черты. Но не нахожу, не вижу их распрекрасных! Я думаю, знай, что так случиться, мама, наверное, никогда бы не пошла за него замуж…. Если бы женщины не верили мужчинам, будучи молодыми, жизнь на земле давно бы прекратилась…. Каждая надеется, что ее избранник не такой. Никогда не пойду замуж, не хочу, чтобы унижали. Я тебя не заговорила до обморока? Я перебила Риту. – Когда пьяница с нашей улицы замерз, его тихая, забитая жена, оставшись с тремя детьми, расцвела и сумела поднять детей. А сколько лет терпела его побои?! Чего же твоя мать так держится за отца? Странная штука – жизнь. Поймем ли мы когда-нибудь ее тонкости? Повезет ли нам? Мы с тобой слишком рано столкнулись с необходимостью погружаться во взрослую жизнь, но все равно ничего не поняли в ней, а только вырастили в душе страхи и обиды, – вздохнула я. Рите хотелось выговориться, и она продолжала рассказывать о том, что было для нее самым болезненным. – Я не понимаю маму, но сочувствую ей. И думаю о ней больше, чем о себе. Такую беду ни один нормальный человек не выдержит, не одолеет. С этим нельзя примириться. Мама необыкновенно терпеливая. В других семьях из-за измен скандалы, а она молчит. Взрывается только если отец допекает издевками. – Моя тоже терпеливая, – грустно сказала я. – А у нее что? – спросила Рита, удивленно подняв тоненькие стрелочки бровей. – То же, что и у твоей. Мне тоже надоела постоянная, молчаливая баталия между родителями. Я в работе пыталась растворить свои грустные мысли. Не получается. – Надо же! В селе такое – редкость, – посочувствовала мне Рита. – Когда поняла, что не я – основная причина их ссор, то мне даже немного легче стало. Понимаешь, я не родная им, – с трудом вымолвила я последнюю фразу. А Рита опять о своей беде, остановиться не может: – Очень обидно, когда мама придирается, раздражается по пустякам. Талдычит незыблемые истины, словно мак в ступе толчет. Нет никакого проку от ее нотаций. Мало того, несмотря на все усилия объясниться, не понимает, извращает смысл моих ответов, что для меня равносильно избиению души. Если я, скажем, пытаюсь рассчитывать на ее поддержку в разговоре с отцом, так она взвивается до потолка и вторит ему: «Мол, какая ты, однако хитрая». Я расцениваю такое поведение, как если бы меня бросили в беде. При этом если я отвечу грубостью, она упорствует и наказывает меня. Согласись, проще всего было бы спокойно сесть и разобраться в недоразумении, а не кричать? Сомневаюсь, что ругань решает проблемы, она только усугубляет их. Допустим, тебе заявят, что твое мнение не в счет, это же все равно, что сказать взрослому, ты – ноль! Другими словами, либо ты дурак, либо подлец. Как бы он реагировал? Не сладко, да? А с ребенком, считается, можно неуважительно разговаривать. Мол, пошел вон и все! В твоем случае, я подозреваю, такая же история. Если ошибаюсь, возрази. Ладно, оставим в стороне неприятности с отцом. Надоело стонать! Я как-то не выдержала и сказала: «Мама, что же ты ругаешься? Сначала смягчись, пожалей!» Но слова мои пролетели мимо, – горько пожаловалась Рита, будто не замечая моих выстраданных, с болью произнесенных слов. – А я у своей спросила: «Почему вы с учениками ласково разговариваете, даже с юмором, а на меня кричите? Уместней было бы одинаковое обращение». Она отшутилась: «У них дома есть, кому ругать». Я не унималась: «Вы же, как учитель знаете, что криком можно только чувство противоречия вызвать, а не желание исправиться». А она мне: «Не умничай. Прикуси язык. Не разыгрывай трагедию». Поговорили по душам!… А если что ни по ней, то мало не покажется…. С чего тут будешь радоваться? Зимой на олимпиаде первое место заняла по физике, так никто не порадовался. Рассказала о своей мечте про МГУ. Мать отреагировала: «Высоко взлетишь, – больно падать будет». Мне трудно понять мать. Не слышит она моих страданий. В своих тонет. А может, как и отец, хочет поскорее с рук сбыть? Не нахожу я душевного отклика у родителей. Много раз пыталась подойти к матери, доверчиво поговорить, но всегда останавливалась в двух шагах. Мне всегда не хватало ее протянутых рук. Она не понимает, что я чувствую, что меня волнует. Ей главное, чтобы со стороны все было благополучно: тишь да гладь – божья благодать. Почему я должна каждый раз ловить растерянный, неуверенный взгляд матери, не знающей, как выкрутиться из непредвиденных ситуаций, созданных мною? Ненавижу, когда она вызывает меня на кухню за шторку, чтобы без свидетелей укорять за то, что я не так повела себя при отце или его родне, учит молчать, требует учитывать мое положение в семье или ругает за то, чего я не могу понять! По понятиям матери мне надлежит постоянно чувствовать себя отверженной, полагается быть тише воды, ниже травы. Мне требуется поистине библейское терпение, чтобы все это вытерпеть. Моя жизнь – домашний арест. Пресекается малейшая попытка самостоятельности. Все под «ать-два!» Надоело стремление матери подчинять меня, подавлять, подгонять под свой трафарет. Я другая и хочу быть другой! Разные мы очень. После обидных разговоров с матерью еда поперек горла становится. Я стараюсь владеть своими нервами, молчу для сохранения хотя бы внешнего достоинства, мысленно ищу лазейки для ее оправдания. Мне кажется, мать в угоду отцу так делает. Родители не сумели разобраться в своих проблемах, а я страдаю. Думаешь, понапрасну разжигаю, распаляю себя? – выжидательно глянула я на Риту. Она отрицательно качнула головой. Рискуя затянуть новую подругу в пучину собственных эмоций, я продолжала: – За что мне такие унижения? Я не имею права ни обидеться, ни попросить о чем-либо. Я давно мечтаю съездить на велосипеде на Желтое озеро, где часто с друзьями бывает мой брат, не могу весной сходить в цветущую балку. Мне остается только мечтать об упоительных блужданиях среди благоухающей черемухи, дымчатых холмов, каскадов плакучих ив на дне огромного оврага, где пугающе дрожат сумрачные пятна теней, где можно мысленно углубиться в туманы древности, где над головой тонкие, быстро растворяющиеся перья облаков рисуют вечную картину бесконечного неба. – В праздники мне всегда грустно, – с захлебывающейся торопливостью излагала я. – Отца раздражает, что я всем интересуюсь, всему учусь, делает вид, что не замечает моих успехов. Он ни разу не позволил мне самой фотографировать, проявлять. А я все равно выучилась в школе. И за руль нашего мотоцикла не дает садиться. Ребята из десятого класса брали меня с собой на занятия по автоделу и давали водить грузовик. Однажды пристала к отцу, чтобы он позволил мне чуть-чуть проехать на мощном школьном мотоцикле. Так он выбрал самый трудный участок дороги, где три колеи в одну сходились, и заставил включить максимальную скорость. Мои ноги подбрасывало выше головы, но я удержала руль, хоть было очень трудно. Не отбил желание технику осваивать! Хотя, похоже, главным образом он именно этого добивался, разрешив мне сесть за руль. А может, поиздеваться посмеяться захотел надо мной? Так не получилось. Велосипед сломается, он Колю зовет чинить, а меня прогоняет, оскорбляет. Думает, бухнусь перед ним на колени, умалять буду? Не дождется. Есть и другие пути выучиться. Отец всячески принижает меня, пытается доказать мою бездарность. Отслеживает малейший промах. Душу на мне отводит, зло срывает или обиды какие-то вымещает? Боль вздымается внутри, разрастается, а я губу закушу и терплю. Остро ощущаю его враждебность и от бессилия задыхаюсь. Прикладываю судорожные усилия, чтобы справиться с собой. Хлестко, зло меня цепляет. Живу как на пороховой бочке. Я стараюсь, хорошо выполнить любое задание, не даю повода упрекать меня. Но замечаю: с одной стороны, он доволен, что я много работаю, а с другой – вроде не хочет добра от меня, не хочет, чтобы я была хорошей, многое умела. Чем очевиднее его пренебрежение, тем ожесточеннее доказываю я свою положительность. Сам в школе учит, что главный судья человеку – совесть, а где свою оставляет, когда мать мучает и меня шпыняет? Сдается мне, раздвоенный он какой-то. И в тоже время раскошелился, отвалил кучу денег на книгу «Эрмитаж». Не для меня, конечно, а все равно приятно. С чужими умеет быть вежливым, уважительным, обходительным, иногда даже может сойти за галантного, преисполненного достоинством, а при мне не видит нужды прятать свое истинное лицо. Походя, осыпает презрением, ироничными фразочками. Никогда не замечала в нем даже простой приветливости. Косо всегда глядит. У него неуловимые глаза: вроде бы все видит насквозь, но не все желает замечать. Терпеть не могу его ледяной, обжигающий ненавистью взгляд, искаженное злостью лицо. От них делается зябко и хочется убежать далеко, далеко. И говорит, будто отмеряет, отвешивает слова по малой толике. Жадный в проявлениях эмоций. На уроках рассказывает серым бесцветным безразличным голосом отрывисто неохотно. Вдобавок, злит меня его преувеличенный педантизм. И улыбается ой как мало и редко. Да и то как-то зажато, неискренне не открыто не солнечно, словно боится или не желает порадовать. В его светло-карих глазах никогда не видно огня восхищения, одно невозмутимое равнодушие. Холодный туман взаимной вражды отравляет мне жизнь. Недавно случайно увидела его с любовницей. Остолбенела, конечно. Потом отшатнулась как от удара хлыстом, сжалась в комок, съежилась от обиды за мать. Он блаженное выражение с лица смахнул и в крысу превратился; мелко затрясся от злости, лицо перекосилось, словно лимон разжевал. Неприятные зенки вытаращил, гадостей мне наговорил. Я потом долго не могла унять нервную дрожь. А если вдуматься, я-то при чем? Уж во всяком случае, не меня следовало ругать! Я со станции возвращалась. Откуда мне было знать, что они будут идти по той же аллее? Вот какое у меня воплощение многолетней мечты об отце! Иногда думаю: «Человек не может быть во всем идеальным. У меня тоже характер не слава богу. Но ведь другие меня понимают! А он не хочет. Я для него – пустое место, невидимка. Я всегда в его присутствии испытываю странную неловкость, будто виновата перед ним. Для школы он старается, об учениках заботится, к любому подход находит. Когда расписание составляет, учитывает просьбы всех учителей. На станции дисциплина на страхе и угрозах держится, а наш отец голоса никогда не повышает, а ребята по струнке ходят. Склок, интриг никогда не бывает в коллективе. (Я раньше не вникала в закулисные дела, хотя иногда слышала от матери, что учителя «пощипывали» ее из зависти, когда отец был директором, но в основном все-таки уважали; и не всегда догадывалась о ехидной вражде между некоторыми коллегами потому, что отец всегда умел урегулировать проблемы любой сложности.) Мне нравится его забота о выпускниках. Десятиклассников никогда не отвлекает на колхозные работы. Если школьники выбрали свой путь, он негласно позволяет учителям давать им поблажку в не основных предметах, чтобы они больше времени имели для дополнительных занятий по предметам, которые придется сдавать на вступительных экзаменах в институты. Значит, он хороший? Не понимаю, хоть убей, чего он со мной такой желчный, ядовитый? Виртуозно разящими меня замечаниями сохраняет свое душевное равновесие? Ненавидит меня до такой степени, что способен только едкой яростью разрядиться? Видно, занозой я у него в мозгу засела. Так сам же себе ее загнал! А может, ему нравится изгаляться, и он выбрал меня безгласным, беззащитным объектом? … Возьму самый просто пример. Отцу надо больше есть морковки, и я стараюсь по собственной инициативе каждый день ее чистить для него. Но стоит по какой-то причине мне этого не сделать, он сразу кривится и я выслушиваю кучу желчных замечаний. А ведь ни разу не попросил, не напомнил! Конечно, мелочь, но их столько за день набирается!… Я все о себе, да о себе. Еще не замучила тебя? Обычно я сознательно избегаю разговоров о своей прошлой и теперешней не очень складной жизни. Но вот с тобой…. Я похожа на нытика? – Ничего зазорного не вижу в наших откровениях. Иначе голова может взорваться от неразрешимых проблем. Иногда ее нужно освобождать от непосильной тяжести. Может, когда-нибудь я с раскаянием замечу, что в чем-то была не права, и мне будет стыдно за сегодняшние мысли и слова, но сейчас я так чувствую и так думаю, – отрывисто сказала Рита. – Теперь по-настоящему я бываю счастлива только в те краткие минуты, когда опьяненная радостью общения с природой сознательно или бессознательно отчужаюсь от реальной жизни. – Меня тоже не оставляют сомнения в своей правоте, я стараюсь пресекать свои попытки критиковать родителей, все чаще говорю себе «се ля ви», но сдается мне, что в основном мы правы: мы не виноваты в происходящем в наших семьях и ничем не можем помочь. Нам остается терпеть незаслуженную кару. Рита, ты представляешь, я только на днях поняла, что отец «шпыняет» меня только тогда, когда мы с ним один на один. Почему? – Наверное, хочет показать всем, что хорошо к тебе относится. Хитрый, – задумчиво сказала Рита. – Может, считает, что только через терпение ты сможешь заслужить его уважение? – Странное предположение. Через мучения? Разве ребенок должен страдать, чтобы его полюбили? Глупость какая-то! Как я могу полюбить того, кто меня незаслуженно обижает! – взбунтовалась я. Рита опять затронула волнующую ее тему: – Что ты почувствовала, когда узнала, что отец изменяет? – Сначала удивилась, была обескуражена, буря в душе разразилась. Кавардак поднялся в голове, долго находилась в сильнейшем замешательстве. Директор, учитель! Потом была удручена, подавлена. О жизни стала совсем плохо думать. Один раз услышала, как мать говорила бабушке: «Не вырвать мне гадких мыслей из головы: крепко вцепились, как корни старого дуба. Звезды от ревности из глаз сыплются». Грустно видеть мать в скорбной задумчивости. Жалко ее. Она, в принципе, хорошая женщина. Зачем он ее так? – Ты обсуждаешь с братом поведение отца? – Нет, конечно, он же ему родной. – А с подружками? – Не намереваюсь выворачиваться перед ними наизнанку и предъявлять свое сокровенное нутро, высвечивать беды, изливать душу или делать еще чего-либо в этом роде! Ты нездешняя, к тому же подруга по несчастью, вот у меня с тобой язык и развязался. И еще с одной детдомовской девочкой, но не на полную катушку как с тобой, – полыхнула я горькими словами. – Я ненавижу отца. Не могу его простить. Он изверг рода человеческого, душегуб. В моем воображении мера наказания отца растет в соответствии с его поступками…. – Ты о Боге? – удивилась я. – Так он тоже мужчина…. Похоже, Рите не дошел смысл моей реплики. – Наверное, моя мама не может быть одновременно нервной с отцом и ласковой со мной, правда? Робкая надежда засветилась в глазах Риты. – Конечно, – уверенно подтвердила я, не желая лишать девочку добрых иллюзий. – Я пыталась проще смотреть на жизнь, понять отца. Не получается. Ты грубишь своему отчиму? – поинтересовалась Рита. – Нет. Я знаю в точности, что тогда на меня все будут злиться. Поэтому так рассудила: не стоит ворошить муравейник. Мне кажется, в некотором роде это разумно, потому что вся семья выигрывает. И в зависимость ни к кому не попадаю, и масла в огонь не подливаю. Это тоже очень важный факт. Как-то неожиданно сделала для себя гениальное по своей простоте открытие: «В семье мне лучше помалкивать». Ведь не всякий раз удается правильно распорядиться своим умом. Зачем мне лишние оплеухи по больному самолюбию? Да и вообще предпочитаю держать свои настроения в непроницаемой тайне. Я даже негодую на себя, если не сдерживаюсь. Один раз в четвертом классе я разозлила отца. Глупая была. Какой-то парень спросил его: «Молодой человек, скажите, пожалуйста, который час?» Отец ответил. А я расхохоталась. Он удивился и спросил, что меня так развеселило. Ну, я и брякнула: «Какой же вы молодой? Седой, лысый». Отец был разъярен моим наивным ответом. Затрясся, лицо красными пятнами пошло. «Мне, – говорит, – только сорок пять!» Я не ожидала такой бурной реакции, потому что на самом деле считала его старым, потрепанным. Выслушала его суровую отповедь и больше глупостей не совершала. Долго пыталась загладить свою непреднамеренную вину. Не предполагала, что он усмотрит в моих словах издевательство. Тогда еще не понимала, что ущемляю его мужское самолюбие. – Я огрызаюсь, а когда разозлюсь, долбаю своего отца. Иногда мне кажется, что злить его – ни с чем не сравнимое удовольствие, даже наслаждение. – Зачем ты так!? – возразила я, почувствовав себя очень неуютно. – Может, он поймет, как неприятно, когда тебя ругают, и перестанет хамить! – Зря. Уверена, что ему все нипочем. Только отношения испортишь. Разрабатывай новую стратегию, меняй поведение. Меня так Венька учил, дружок мой школьный. Говорил, что тихой сапой можно большего добиться. Но я не обостряю отношений потому, что мать жалею. Знаю, отец позже на ней все равно отыграется. И бабушка просит меня, не держать на него обиды, прощать безразличие, – решительно возразила я. – У меня есть друг, – учительница литературы в старших классах. Когда мне очень плохо, я обращаюсь к ней за советом. Мы с ней на любые темы разговариваем. Рассказать о ней? Рита ничего не ответила, и я принялась с восторгом заполнять паузу. * «Вот недавно я бежала как встрепанная, Александра Андреевна увидела меня и пригласила к себе. Усадила на лавочку во дворе и так посмотрела, что, кажется, в самую душу заглянула. – Почему такая взволнованная? – спрашивает. – Пытаюсь разобраться в жизненно важных проблемах, – отвечаю. – Вечные вопросы потому и называются вечными, что никому не дано разрешить их раз и навсегда, – улыбнулась Александра Андреевна. Мы долго беседовали. Я спрашивала ее обо всем, что меня тревожило, и она как будто открывала передо мной занавес жизни. – Почему Иван Стефанович говорит, будто я не чувствую то, что описываю в сочинениях? Я ничего не выдумываю. И мысли, и слова мои. Фразы сами на бумагу плывут. Сам не помнит, какой был в детстве, а утверждает, что в четырнадцать лет невозможно думать по-взрослому. Но я-то думаю! Я что, в угоду ему нарочно должна сюсюкать как малышка? Он считает, что дошкольник вообще не умеет рассуждать, но я помню свои размышления в четыре года! – сердито сопела я. – У него детство было безоблачное. Гонял себе с друзьями по полям и лесам. О чем можно думать и переживать, когда и родители, и старики без ума от единственного чада? Счастливчиком рос. Беды и ответственность вынуждают взрослеть. Его война заставила за ум взяться, – раздумчиво ответила Александра Андреевна. А я продолжала ее донимать. – Вот читаю «Войну и мир» Толстого, и не могу понять...– опять страстно пустилась я в атаку… – Рано тебе творчество Толстого изучать, – засмеялась она. А я ей: – Знаю, что рано. Но я не могу ответить себе даже на самые простые вопросы. Я плакала навзрыд над гибелью сына Ростовых. Мне казалось, он до конца не осознавал, что может погибнуть, потому что находился во власти восторженного предвкушения героического поступка. Бесчеловечно было посылать такого юного на смерть. Как родители могли отпустить его на войну? Нет, я знаю: патриотизм, Родина! Я сама в любой момент первая побегу защищать свою страну. Мне проще: нечего терять кроме своей жизни. Но родители должны была втолковать сыну, чтобы он вел себя разумно. Пропасть по-глупому даже из патриотических чувств – не геройство. Он даже не успел вступить в бой! А она объяснила: – Он увлек за собой солдат, а это важнее, чем самому кого-то уничтожить. Он понимал, во имя чего рвался в бой. Понимал, что обязан был защищать честь страны. Не зря погиб! Отряд мчался отомстить и за него, юного. Он герой! Своим поступком он укрепил веру в победу. – И все же, как мать могла оторвать его от сердца? – опять настырно спросила я учительницу. – Родители растят сыновей защитниками страны и семьи, и только просят судьбу оградить их от беды, живут надеждами на лучшее. А если дети погибают, то навсегда остаются в сердцах своих родных и в памяти благодарных поколений. Так было всегда. У нас с Петром Андреевичем три сына. Мы стараемся воспитать их волевыми, умными, галантными, нежными. Одним словом – настоящими мужчинами. Не простой вопрос ты задала. Я постараюсь рассмотреть его со старшеклассниками. А каков же тогда твой сложный вопрос? – улыбнулась Александра Андреевна. – Вот вы говорите, что литература – учебник жизни. А почему в «Анне Карениной» Толстой на примере жены брата главной героини учит, что она должна простить двойную жизнь, измены мужа, а самой Анне оставляет один выход – смерть? В газете, в рецензии к спектаклю Анну Каренину называют двуликим монстром и торжественно заявляют, что она наказала себя за свое поведение. Только что-то ее братец не больно чувствовал себя виноватым, имея на стороне вторую семью и обманывая обеих женщин. Почему о нем никто ничего плохого не говорит? Почему Толстой не наказывает его? Мужская солидарность? Мужчины пишут законы, защищающие только их достоинство? Разве в этом не проявляется неуважение к женщине? Ее заведомо оставляют бесправной и беззащитной? Это называется справедливостью? Прошли рыцарские времена? Почему для Вронского главное – «что люди скажут?» Он даже сына возненавидел, когда Анна полюбила другого. Для него важнее всего на свете – карьера. Почему сильный мужчина не может простить слабую женщину, а женщина все должна прощать? И еще. Я не понимаю фразы: женщина зависит от мужчины. Женщина сама может себя прокормить. Ей трудно одной растить их общих детей. Дети нуждаются в мужчине, в отце. А этой фразой полностью отвергается понятие нормальной семьи, ею уклоняются от воспитания детей. Получается, что у мужчин, проповедующих и внедряющих подобные выражения, не сформировано чувство семьи. Они нарочно перекладывают ответственность за детей на женщин? Вот читаю в романе: «Женился на богатой, промотал приданое жены…». И все почему? Потому, что жена обязана была отдать мужу свое наследство, и стать от него зависимой. А на эти деньги она могла бы сама вырастить детей. Вот в физике все четко и однозначно! Надо законы развития общества и семьи сформулировать с точки зрения сохранения хорошей семьи и пользы детей, и на уроках изучать как любой другой предмет. А в «Воскресенье» Толстого, что я вижу? Мужчины требуют от женщин таких подтверждений любви, за которые потом они расплачиваются всей своей жизнью и здоровьем, искалеченной судьбой детей. Это честно? Любили вместе, а отвечать пришлось молодой и глупой Масловой. Неклюдов потом страдал, переживал, да только Катюше от этого легче не стало! Не сумел он помочь ей. А раньше не мог подумать о последствиях? Он же был старше Катюши! Непорядочный он! Вот и Дима объясняется мне в любви, а сам плохо отзывается о женщинах, поэтому я не верю в его любовь! – кипятилась я. – Ты права. Если мужчина не уважает женщин, то, когда влюбленность пройдет, он и к жене будет относиться так же, – согласилась со мной Александра Андреевна. – Мне иногда кажется, что мужчины вообще не умеют любить. Они только пользуются любовью женщин. Сколько я вижу примеров, когда они сбегают от больных жен и детей! Ищут легкой жизни? Боюсь, что настанет время, когда некоторые женщины, не выдержав трудностей, тоже начнут вести себя, как плохие мужчины: бросать детей, больных мужей, стариков, будут пить и курить. «А почему бы и нет? Мужчинам можно, а нам нельзя?» – скажут они. Еще мне смешно и непонятно, когда мужчины возмущаются, если женщина начинает вести себя как они: пить, курить, гулять, выражаться. Почему тогда себе позволяют подобное? – со страстностью, достойной лучшего применения продолжала я. – Жуткий прогноз! Откуда в тебе столько мужененавистничества? – рассмеялась учительница. – Мой брат Анатолий, когда умерла его жена, не женился до тех пор, пока полностью не определил детей: образование дал, женил, с жильем помог устроиться. – Не много таких. Разве я не права? У нас соседка по квартире, где мы останавливаемся в городе, когда сердится, то говорит своему мужу: «Мне лучше алименты с тебя получать и другого мужчину приглашать. Когда он будет приходить, хоть праздник в доме почувствую. И сто раз не надо просить кран починить…». Я глупости говорю? Но они оттого, что жизнь вокруг бестолковая, – оправдывалась я перед учительницей. – Обыкновенная жизнь. Идеально счастливых семей не бывает. У кого-то бабушка болеет, ребенок не слушается, в других семьях несовместимость стариков и родителей, в третьих – работа мужа не устраивает, нервирует отсутствие перспектив. Да мало ли что может вызывать дисгармонию взаимоотношений в семье! Нельзя из всего делать трагедию. Надо стараться достойно жить в любых условиях, стремиться побороть в себе плохие качества, пытаться улучшить ситуацию. Смирение, терпимость – огромная сила. Надо жить. Понимаешь, просто жить, – спокойно объясняла мне Александра Андреевна. – Трудностей в работе я не боюсь. Я не умею преодолевать раздражение от несправедливости. А у вас выясняю причины появления несчастных семей, чтобы не пополнить их число, – вздохнула я. – Вы же тоже знаете про нашего отца? Правда? Как думаете, он изменится когда-нибудь? – спросила я, и опустила глаза, скрывая неловкость от слишком взрослой темы разговора. – Старость его исправит, – серьезно ответила она. – Обрадовали! – хмыкнула я сердито. –Ты хотела правды и получила ее, – сказала, как отрезала, учительница. – Вот смотрю на нашу жизнь, и дружить ни с кем из мальчишек не хочется. Мать замучила руганью, не верит мне, – жалобно пожаловалась я. – Каждая мать старается оградить своего ребенка от злословия. Не обижайся на нее. А дружить не вредно. Юность как весна быстро проходит. Надо узнавать разных людей, учиться любить, ценить людей, расширять свои способности к общению и тем самым уменьшать вероятность ошибки в выборе достойного. Когда дружишь, главное – четко помнить границы дозволенного. Женщины созданы верить мужчинам, а они стремятся завоевать нас любыми способами. Осторожность надо воспитывать. – Не хочется мне жить в таком неправильном мире, – совсем сникла я. – Милый мой максималист, – улыбнулась мне Александра Андреевна, – ищи такого, ради которого захочется жить. Я же нашла. А первые чувства, юношеская дружба останутся в твоей памяти как самое светлое, самое дорогое. Запомни строчку из песни: «Не опошляй любви согласьем…». И еще одну житейскую мудрость не забывай: «Пока девушка не допускает мужчину к себе, он за нею ухаживает, а если ошибется, поверит, сама за ним побежит»…. Вот как мы беседуем. Правда, она здоровская! Вот бы мать была мне таким другом! Жаль, что такие разговоры с учительницей очень редки. Но я бываю откровенна лишь в тех случаях, если ее и мои собственные чувства и мнения совпадают. Тогда между нами стираются различия в возрасте. Но о своем детдомовском прошлом я не разговариваю с ней…. * Я так увлеклась пересказом последней беседы с учительницей, что не сразу заметила, что Рита не слушает меня. Но не обиделась, только умерила свои восторги. Понимала, что это моя жизнь, а ее волнуют совсем другое. Ну и разговорилась! Интересно, мое, Ленино и Ритино многословие – свойство безудержной юности или реакция грустной выжженной скорбью души, зажатой рамками тоски и несбыточных мечтаний о счастье, когда она стремится вырваться на волю? Рита вся ушла в себя: сидела какая-то отрешенная, подавленная, потерянная. – Ты знаешь, что-либо про взрослые дела… ночью? – вдруг тихо спросила она. – Мало. Весной один мужик вернулся из тюрьмы, а на следующий день побил окна в нашем интернате и проник в спальню к девочкам. Мать была в ужасе и все причитала: «Не дай бог, успел… Варя рыдала. Может, все-таки от страха!?» – Разве это так быстро…? – спросила я тогда отца. – Иногда двух секунд достаточно, – криво усмехнулся он. Но лицо его было бледным. Он же отвечал за интернатских. У бабушки я стесняюсь спросить про такое. Девчонки в классе со мной говорят только про уроки. А у подружки Зои мне стыдно узнавать. Она младше меня. Еще высмеет перед всей компанией! И почему родители не рассказывают нам о взрослой жизни? У нас одна девочка «вляпалась» в историю и даже не сообразила, что с нею произошло. Ее замуж потом выдали. Родители заставили сына жениться. Мне неинтересна и неприятна эта тема. Я люблю думать о красивом, умном, особенном. Правда, отдельные моменты, на которых я иногда останавливаю свое внимание, удивляют меня. Как-то моя одноклассница играла на улице с братишкой своей подруги. Я взглянула на ее ладно скроенную, по-деревенски крупную фигуру, и мне показалось, что у нее не детское озорство, а желания замужней женщины. Она по-особому обнимала мальчика, как сына. И лицо в это время было странное, полное выстраданной любви. Порывисто так схватила ребенка, прижала к себе и целовала, целовала. В движениях ее рук и тела было столько материнского! Наверное, я говорю глупости? … Рита опять ничего не ответила. Потом, чуть запинаясь, тихо спросила: – Как ты с отчимом? Ты же ему чужая. Не пристает… ну, понимаешь? … – Думаешь, если я иждивенка, то платить ему должна своей честью?! Не собираюсь сиротливо заискивать перед ним, и покорно ждать его гадких действий. Пусть только попробует тронуть! Не рискнет он, знает мой характер. Не зря в классе «атаманом» и в глаза и за глаза называют. – А со мной могло случиться…здесь в деревне, в сарае. Прошлым летом…. – То есть как? Родной отец домагался! – испуганным шепотом произнесла я, не веря своим ушам. – Я сначала не поняла, потом не поверила, но потянулась за вилами…. Обошлось. С тех пор мой взгляд скользит мимо отца…. Я в упор его не вижу…. «Так вот почему мать никогда надолго не оставляет меня наедине с отцом, в город с собой берет! Вот чем объясняются ее странные, опасливые взгляды! Она постоянно боится за меня!” – вдруг поняла я горькую тайну. – А я-то наивно полагала…. А Рита, как в забытьи, продолжала: – Потом ночью приходить стал. Стоит, смотрит, сопит, но не пристает…. Я от страха немею…. Слезы льются, а закричать боюсь. Стыдно, и маму жалко…. Ненавижу,… убила бы! Как-то не выдержала, пожаловалась матери. А она вдруг как с ума сошла. Глаза вытаращила, лицо красными пятнами пошло. Мне чуть дурно не сделалось…. Шлюхой обозвала… подол задрала…. Я ничего не поняла… больно было. Потом с нею истерика случилась, проклинать себя стала…. Это очень в мамином духе…. Долго я отходила от потрясения…. С того дня между нами непреодолимая пропасть разверзлась. Я чувствую себя вычерпанной до дна. Слишком крепка связь детей с родителями, невыносимо трудно, болезненно ее разрывать. – Даже когда их никогда не было рядом?… – не утерпела вставить я. – С тяжелым сердцем думаю: «Не ужиться нам вместе». Горло перехватывает от мыслей, от ужаса…. Сделалась излишне впечатлительной, обидчивой, нервной, жутко одинокой. Стала задумываться и остро чувствовать социальную сторону жизни. Повзрослела на десять лет. Старухой себя чувствую. Может сбежать из дому или сгинуть? ... Пока пытаюсь все забыть, как страшный сон, стараюсь всей душой жить в чистом воображаемом мире. Увязла в мечтах, надеждах. Только надежда еще не вера…. Рита потупилась и замолчала. – Надо надеяться на лучшее. Иначе как жить… – тихо промолвила я. – Счастье никто не может гарантировать. Совершенно неслыханные жуткие неосознаваемые подробности! – отстраненно думала я, шокированная откровенностью новой знакомой. – Я не понимаю и не принимаю даже малейших отклонений в поведении родителей, а тут такое! Воспаленное воображение рисовало страх, красный туман. Я всматривалась в Риту, в поисках еще не ведомых мне глубин ее грустной души. – Я много знаю, но это не позволяет мне понять, кто прав кто виноват, кто плохой, кто хороший. Без жизненного опыта знания не работают. А я не желаю гадких экспериментов над собой. Счастливой хочу быть. И почему всегда кажется, что плохое не коснется меня? – растерянно бормотала девочка. – Сама плохого не делаешь вот и от других не ожидаешь пакостей и подвохов, – высказала я свое мнение и с сочувствием вздохнула. Нас сближало осознание бессилия перед неразрешимыми семейными проблемами. И я вдруг почувствовала, что из общих несчастий и сострадания между нами родилась чуткая привязанность, связывающая души может быть даже намного крепче любви. – Вчера похоронили мою бабушку. Ужас расставания с ней сначала вверг меня в состояние прострации, а теперь тоска давит как осенняя безнадежная даль. У меня теперь никого не осталось… – горько навзрыд заплакала Рита. Мне показалось, что я услышала, как застонало настрадавшееся сердечко, и вся сжалась, боясь разреветься. – Боже мой! Как я мечтаю об обычной тихой счастливой семье! Как хочется иногда уткнуться в колени доброму понимающему человеку! К чему мне их зарплаты, дорогие подарки? – опять всхлипнула Рита. – Если не хочешь заканчивать десять классов, уезжай в другой город, поступай в техникум. Мне учительница говорила, что, когда покидаешь родительский дом, в нем остаются все беды и проблемы детства, – сказала я после долгой паузы, пытаясь своим советом отвлечь девочку от тяжелых переживаний. – Я завтра уеду, и мы больше никогда не встретимся, – тихо произнесла Рита. – Я редко допускаю людей в свое сердце, но если разрешу войти, то уже на всю жизнь, – ответила я еще тише. Мы молча сидели, соприкасаясь спинами. Неслышно подобралась темнота. В открытую дверь сеновала заглядывала полная, яркая луна. Ее спокойный серебряный свет рисовал таинственную сказку. А мы жили в грустном реальном мире. ДЕТСКИЕ ВОПРОСЫ – ВЗРОСЛЫЕ ОТВЕТЫ Все спят, а я вверяю дневнику тронувшие мое сердце воспоминания прошедшего дня. «Сегодня я поделилась с Александрой Андреевной секретом про Зину, потому что она не болтливая и на самые сложные ситуации умеет смотреть по-житейски просто. – Несправедливо детям страдать из-за гадких взрослых! – возмущалась я. – Представляете, сами же взрослые потом презирают этих несчастных обманутых девочек! А в чем Зина виновата? В том, что еще глупая? В том, что детдомовская? Это ее беда! Жаль мне ее. Вразумите, объясните, в чем я не права, – буквально взмолилась я. – Спокойнее, не воспламеняйся. К сожалению, в юном возрасте человек крайне чувствителен. Он зачастую не способен противостоять любому разрушительному воздействию и может сломаться. Ничего не поделаешь, вся жизнь – парадокс. Судьба преподает жестокие уроки тем, кто не готов к борьбе за существование, – на удивление спокойно провозгласила Александра Андреевна. – Правильный путь может быть таким: не лететь очертя голову как мотылек на огонь за каждым, кто позовет; учиться отвечать за свои поступки, делать правильные выводы из ошибок и не впадать в пессимизм. – И мне не хватает оптимизма. Я хочу видеть вокруг себя только хорошее, беспрерывно борюсь с собой и повторяю: «Мир полон чудных грез», а все равно замечаю плохое. Вы знаете больную от рождения девочку с улицы Гигант? Пьяные мужики при мне изловили ее на току, железной скобой голову к земле прижали и по очереди грубо издевались. Мерзость! У меня поджилки затряслись, сердце заколотилось от негодования. Я в них сначала издали комья земли кидала, потом куски кирпичей принялась швырять. А они мне – мат и угрозы. Гады! Что я могла сделать? Пятеро их было, – сказала я, ежась от ощущения гадливости и презрения. – Люди проходили мимо и никто не прогнал гадов! Не хотели связываться? Безразличные? Вот так и сеется преступность. Разве нет закона, чтобы наказать этих пьяниц за жестокость? – Знаю бедняжку, – вздохнула Александра Андреевна. – Слабоумную обижать во сто крат хуже! У этих мужиков, наверное, дочки есть. Почему они такое позволяют? – вновь распалялась я. – Вне всякого сомнения, в человеке есть и плохое, и хорошее. В пьяном виде гадкое вылезает на первый план, – объяснила учительница. Голос ее звучал спокойно, но настойчиво. – Разве они умнее этой несчастной, если ведут себя хуже скотов? – пробурчала я, недовольная ответом. – Вот недавно один дядька у колодца «распинался»: «Я когда погуляю от жены, еще более верным становлюсь». Как, изменяя, можно становиться верным? Никакой логики! А наши городские соседи злословят, мстят, радуются несчастью других. – Так не все же плохие. Один или два человека на сотню. Глухая сосредоточенность на себе, зависть, угрюмость характера превращает некоторых бездарных людей в чудовищ. Следующий раз обрати внимание на то, как поведут себя соседи в случае несчастья в какой-нибудь семье. Гарантирую: всем миром помогут! Не руби с плеча. Натерпелась ты в детстве. Всякая боль тебя трогает. Радость к себе не допускаешь.… Обостренное восприятие тому причиной. Многое доводит юную душу до иступления. Трудно открывать внутри себя человека, а еще труднее оставаться им. Понимаю тебя. В мире два высших равновеликих начала: добро и зло. Эти явления взаимосвязаны и разнять их нельзя. Вечная борьба этих сил делает жизнь многомерной и непонятной. Добра без зла не бывает, но добро чаще побеждает, иначе бы мир погиб. Каждый из нас должен посильно служить добру. Не прячься от трудностей, но замечай их только для того, чтобы учиться сосуществовать в реальном мире. Нельзя жить в обществе, не учитывая его законов и особенностнй. Подрастешь, – проще будешь смотреть на многое, – уверенно сказала Александра Андреевна. Меня даже передернуло от негодования: – Ну, уж, нет! Плохих я всегда буду презирать и ненавидеть. Я никогда не смогу оправдать жестокое и подлое в человеке! В нашем селе я в основном вижу уважительное отношение к женщинам. Может быть, потому что они сами не позволяют себя унижать? А вот прошлым летом я с родителями попала в деревеньку соседней области. Там стройотряд студентов работал. Девушки одевались как парни, и волосы носили короткие. Один колхозник за руку со всеми поздоровался и вдруг разглядел среди них девушку. Ох, как разозлился! Руку об себя вытирал, плевался, матом крыл. Студентка обиделась и говорит: «Вы мизинца моего не стоите. Еще неизвестно, кто из нас лучше пашет и косит, а вот в отношении интеллекта я не сомневаюсь: он рядом с вами не ночевал. Вы оскорбляете и принижаете женщин, потому что боитесь их. Не хватает у вас истинно мужских качеств для мирного сосуществования». Тогда колхозник стал орать, что «все бабы – дуры». Студентка снова возмутилась: «Дяденька, вы ерунду говорите про умных мужчин и глупых женщин. Посмотрите на свою семью. Дочь похожа на вас, сын на мать. Из ваших речей выходит, что ваш сын должен быть глупым. Где логика? Когда не можете доказать свою правоту, вы начинаете свою досаду тешить руганью и рукам волю даете. Слышала, как над женой издеваетесь. Вы бы и на меня кинулись, только друзей моих боитесь. Сила и ум мужчине даются, чтобы защищать. Но вы, оказывается, – «слабый пол»! На педпрактике я задала классу придумать короткое, но емкое, всеобъемлющие слова для заголовка статьи. Так один ученик пошутил: «Ничего кроме матерных слов на ум не приходит». Вы видно из таких, – резко закончила студентка. Не выдержал местный житель «защиты нападением» и скрылся в хате. Мой голос звучал уверенно, с пониманием своей правоты, к которой примешивалась некоторая доля еще не сформировавшегося злорадства. Александра Андреевна улыбнулась: – Ах, этот милый трогательный немного взбалмошный детский стоицизм! Не суди о людях по отдельным чертам и фактам. Зачем обобщаешь? Нельзя поведение отдельных людей возводить в ранг «национальных» недостатков! Дураков везде предостаточно. Попытаюсь объяснить, почему мы с мужчинами неодинаково ведем себя. У мужчин и женщин несколько разный ум. Мы чувствительны, сильны интуицией и более практичны. А мужчины, которые умные, мыслят глобально. – Разве не бывает чувствительных мужчин и широко мыслящих женщин? – усомнилась я. – Есть, конечно. Сколько угодно! Только жизнь так устроена, что мужчине приходится подавлять свою чувствительность, а женщине растрачивать свой ум по мелочам. – Так надо создавать такие условия, чтобы способности людей проявлялись в полной мере! Надо по знаниям и умению оценивать человека, а не по тому, мужчина он или женщина. Бабушка рассказывала, что после войны в их колхозе женщины на тракторах работали лучше мужчин, и колхозами командовали здорово, по-хозяйски, – опять загорячилась я. – Наши женщины до сих пор прошлым живут, памятью о войне, о погибших мужьях, о тяжких послевоенных годах. Они оглядываются назад потому, что тогда проявлялись самые мощные всплески эмоций. Только не перебивай меня, пожалуйста! Ретивая ты больно. Выслушай до конца, – одернула меня учительница. – Разумное сочетание природных данных обоих полов приводит к великолепным результатам, а их игнорирование – к плачевным. Нет смысла выяснять, чей ум лучше. Он разный. – А какой ум у дружков Димки, если они только гадости умеют говорить о девушках! Претит мне их болтовня, а доказать им ничего не могу! Почему в узком кругу мужчины стесняются выказывать свою доброту, а только хвалятся грубостью и непорядочностью, – зло вскрикнула я. Александра Андреевна рассмеялась: – Плохие хвалятся. Не шарахайся по пустякам. Ну не испепеляй меня взглядом. Мужчины часто искренне объясняются в любви, не задумываясь, подчиняясь природному инстинкту самца-завоевателя, а потом также искренне ненавидят, и стремятся избавиться от предмета недавнего обожания. Милый легковерный несмышленыш! Юность – время неуловимой прелести, смутных надежд и неоправданных мечтаний. Верь словам мужчин с оглядкой. У тебя поэтическое, даже драматическое восприятие жизни. В своих крайних рассуждениях ты доходишь до предела. Так до абсурда можно договориться. Почаще возвращайся на грешную землю. Библию бы тебе почитать. Там много полезного для себя нашла бы. А друзей Дмитрия я наперечет знаю. Уверена, что они еще не целованные. Ты же сама говорила, что никогда не видела их на пару с девушками. Они сочиняют всякую чепуху для собственного самоутверждения. Как дети. Понимаешь? «Лопухнулась, купилась на свою наивность! Какая же я глупая! Как я заблуждалась на их счет! Может статься и Димкина любовь – обман, пустая болтовня? » – рассердилась я на себя, и немного успокоившись от неожиданного откровения учительницы, растерянно пробормотала: – Их ведь тоже учили в школе, что правда есть истина плюс справедливость. Чехарда какая-то у меня в голове! Ничего не понимаю! – А есть еще готовность человека к правде и неготовность, – усмехнулась учительница. – И все же почему люди врут? – спросила я сумрачно. – Ложь, в глобальном смысле, – одно из орудий управления людьми. Гадкое орудие. А в бытовом… я не могла маме сказать, что у нее неизлечимая болезнь. Обманывала ее, потому что жалела. Понимаешь? Надеюсь, мое поведение не противоречит твоим возвышенным устремлениям? – Нет, конечно. Я же не безнадежная идеалистка. – Никогда не торопись высказывать свое мнение. Сначала обдумай предмет разговора, предположи варианты возражений тебе, свои ответы оппонентам. Поразмышляй, к каким последствиям может привести тот или иной твой ответ. Анализируй ситуацию. Не лезь напролом в беседе с взрослыми. – Понимаю, вы правы. Своей поспешностью, безудержным характером я создаю вокруг себя круговерть. А вот объясните мне, пожалуйста, другой случай. На элеваторе работает Ванечка. Ему шестнадцать лет. Он веселый. Все его любят за легкий характер. Но на самом деле он грустный. Знаете историю, которая произошла с его мамой? Закончила семь классов, выучилась стучать на пишущей машинке, и направили ее секретарем к начальнику одного нашего завода. Мне рассказывали, что девчонкой она была тихой, доброй, симпатичной. Как-то приехал в командировку солидного возраста мужчина и зашел к Анюте за справкой. Она наклонилась, чтобы достать папку, которая лежала на полке в глубине стеллажа, а дядька, как глянул на ее округлые формы и загорелся. Прижал, юбку задрал. Она резко оттолкнула его, да все уже свершилось. Анюта – в слезы. Он тоже расстроился и говорит: «Не ожидал от себя такого. Красивая ты очень. Прости». И уехал. Анюту после этого распутной сразу сочли. Мужики пристают. Она их гонит, потому что ненавидит. Обидно! Почему многие люди в первую очередь верят в плохое и считают, что женщина всегда во всем виновата! Я слышала, что тот мужчина, в общем-то, неплохой человек. Почему он так гадко сделал? Не привык отвечать за свои поступки, понимал свою безнаказанность, знал, что люди все равно девушку обвинят? Ему наплевать на дальнейшую судьбу девушки и ребенка? Мой дедушка Яша знаете, как поступил, когда инспектировал школы города по медицинской части? Был он тогда молодым и красивым. Одна из старшеклассниц стала ему «глазки строить», а потом позвала на стройку. Дед пошел. Заходят они в помещение, а девчонка и говорит: «Раздевайтесь» и снимает с себя одежду. Дед вытащил ремень из брюк и «отходил» ее по мягкому месту. Стегал, а сам приговаривал: «Не позорь своих родителей!» – гордо сообщила я. – Хороший пример! Коротенький прочувствованный рассказ. История проста, но изыскана. Но ты в основном – копилка гадких случаев. Где выуживаешь их? Ох и трудно с тобой! – рассмеялась Александра Андреевна. – Сквозь сито просеваю, – улыбнулась я в ответ, но тут же взъерошилась и завелась еще больше. – И все же не уходите от ответа. Где у того дядьки, Ваниного «отца» была совесть? Что такое совесть? – Совесть это закон внутри нас, честный анализ себя. Прекрасен человек, чей разум живет в ладу, в гармонии с совестью; он способен принять полезное, но не всегда выгодное для себя решение. Совесть проявляется, когда надо выбирать. Хочет человек плохо поступить, а совесть не дает. Если человек привыкает подводить под свой гадкий поступок теоретическую базу, постоянно ищет самооправдания, то постепенно превращается в подонка. – Совесть воспитывают или с ней рождаются? Говорят, врачи в немецких концлагерях не имели совести, а дома были хорошими, любили своих детей, – проявила я эрудицию в вопросах истории. – В них сосуществовали две личности, которые не пересекались. В науке это явление называется вилочковым сознанием. В данном случае оно обусловлено неправильной социальной направленностью общества. Совесть в этом случае может быть заблокирована или ослаблена. – Мать говорила, что древние греки не обладали совестью. Не верю! Скорее всего, у них тогда еще не сложилось такого понятия или она иначе называлась. Может, их начальники не имели совести. Я помню себя очень маленькой и очень совестливой. – Ты права. Главным путеводителем по жизни все равно будет твоя внутренняя совесть. С ней ты всегда будешь сличать свои поступки. Она оградит тебя в минуты слабости. Она же, если потребуется, поведет тебя на подвиг. Мне так кажется, – со свойственной ей патетикой завершила тему Александра Андреевна. – А что такое грех? – не унималась я. – Скажу коротко: грех – не преступление, а рана, которую мы наносим сами себе. В человеческой натуре произрастают различные цветы зла: лицемерие, гордыня, отчаяние, распутство. Силу греха по настоящему знает только тот, кто борется с ним. – Бабушка объясняла мне, будто помысел страшнее греха, потому что сознательный, а грех может быть бессознательным. – Понятие греха – это тема несвободы, раскаяния и покаяния. Ребенок рождается чистым, взрослея и врастая в общество, по законам которого ему приходится жить, он должен держать ухо востро. Не хочу излишне морализировать. Грех – это то, что отделяет нас от идеала. Невидимая зыбкая граница проходит между истинной порядочностью и грехом. Уясни одно: чтобы жить полноценной жизнью, необходима сдерживающая сила и любовь, в широком смысле этого слова. Никакие деньги не помогут быть счастливым, если, как сказал один умный человек, «внутренний ландшафт души не вспахан» добрыми делами, а ее «интерьер не обустроен разумом» и культурой. Любовь необходима человеку. Пусть даже не взаимная. Без нее жизнь пуста. Настоящая любовь стоит всех сокровищ мира. В этом случае один человек становится частью другого, частью его судьбы. Когда любишь, жизнь в большей степени приобретает смысл. Не надо бояться неведомого. Главное, не теряться, если что-то сразу не получится, не думать, что зашла в тупик. Говорят легче быть знаменитым, чем любимым. Женщине труднее найти единственного, неповторимого. Она душу ищет, а мужчина не представляет любви без обладания…. Культура человеку нужна как плодородный слой для души, его надо создавать, оберегать. Престижно быть умным, эрудированным…. Желание служить общему благу, – должно быть потребностью души каждого. Как много еще надо вложить в девчонок и мальчишек, чтобы сделать из них достойных людей, – задумчиво говорила учительница, похоже, нисколько не заботясь о том, слушаю ли я ее или нет. Наверное, забывшись, размышляла вслух над проблемами класса, в котором была классным руководителем. – А писатели должны открыто говорить о пороках, копаться в душах как Достоевский? – осторожно повела я учительницу в сторону своих проблем. – Всегда актуально писать о грехах и пороках. Ценю жестокий талант Достоевского. Не отдает читателям на откуп голые факты. Для художников такого ранга всегда стояла проблема границ. Каждый писатель должен сказать что-то новое или писать так, как раньше не умели писать. Настоящего писателя природа награждает особым даром слова, и он обязан нести людям истину, любовь, красоту. Без болевых точек трудно держать читателя в напряжении. Мне кажется, отрицательного героя легче изображать. Не автор виноват, что у его героев плохие мысли или дела. Он является их зеркалом. Главное не описывать грехи высокомерно. В произведениях необходимо присутствие возвышенного отношения к изображаемым событиям, творческое преображение натуры, динамика развития внутреннего содержания, обобщенность и объемность форм. Еще нужна ясность цвета, могущество красок. Рядом с драмой всегда должно быть место надежде, вере…. Чувствую, Александра Андреевна «оседлала своего любимого конька». Рискнула остановить ее. – Все это высокие материи, слова. А в жизни плохое сразу в глаза бросается. Вот недавно на нашей улице у колодца люди шумно обсуждали статью в областной газете о том, что девочка в пятнадцать лет родила, и ребенка в больнице оставила. Мужчины возмущались: «Как она посмела бросить ребенка?!» Женщины ахали, поддакивали им. Я разозлилась и как заору: «А кто папаша? Если он взрослый, то в большей степени виноват. Почему отца ребенка никто не осуждает ни по радио, ни в газете? О нем даже не вспомнили. Почему его вину перекладывают на девочку? Она бросила! А он не бросил? Никому нельзя так поступать! Разве он не обязан наравне с матерью заботиться о своем ребенке?» Что тут началось! Долго доказывала свою правоту. Да разве они поймут? Нищие мещане! – В тебе бурлит гремучая смесь детскости и ранней взрослости. Всерьез задумайся о самовоспитании, – строго прервала меня учительница. – Конечно, наверняка не все в их рассуждениях было бесспорно. А ты считаешь, что имеешь право судить людей, обзывать? Какие у тебя основания к тому? Ты даже не представляешь кто такие мещане! Увидела в хатах примитивные открытки, салфетки на комоде и сразу этикетку приклеила. Может, наши женщины по красоте и уюту соскучились! Устали от нищеты. Отношение к вещам у них не мелочное, а бережливое. Своим потом зарабатывали, потому и ценят. Они героини, великие труженицы! Войну на своих плечах вынесли. Рюшечки-оборочки – внешнее проявление, а не главный признак мещанства, они только символ пошлости. Мещанское сословие характеризуется, прежде всего, ограниченным мировозрением. Непричастность, социальное равнодушие их основная черта. Для мещан, вещи – мера человека. Они активны, только когда у них отнимают, потому что им есть что терять. Не торопись поносить мещан. Для них важны жесткие правила: от и до, они активно занимаются своим делом. И в укладе жизни есть определенный порядок, стабильность. Они носители определенной культуры, у них достаточно крепки нравственные устои, стремление к грамотности. Может, многие из них – наши корни на определенном участке развития незрелого человеческого общества, ступенька к дальнейшему созиданию? Мне кажется, что, окрепнув, так называемые мещане, расширят свой кругозор, пошлют детей учится в вузы, и вырастят надежную достойную смену. Надо получше разобраться в психологии данного явления. Понимаешь, в обществе бывают разрушители и созидатели. Мещан к разрушителям не причислишь. Разрушители яркие. Герои! У всех на виду. За ними стоит хаос. А созидатели копаются, в темноте шарят, ищут золотую середину в жизни. Я скорее к мещанам отнесу некоторых чиновников, которые, дорвавшись до власти, теряют нравственность и со временем становятся разрушителями. С матерью поговори на эту тему. Она же историк. – А роскошь, с вашей точки зрения, это хорошо? – продолжила я тему. – Ты имеешь в виду ее духовный или материальный аспект? – Я о духовном аспекте не задумывалась. Что в него входит? – Много чего. Допустим, роскошь общения с друзьями, роскошь власти, для кого-то праведная роскошь общения с богом. – Общение – это же естественная необходимость, – рассмеялась я. – Она – роскошь, если тебе долго затыкают рот. Для каждого человека роскошь имеет свой смысл, это как бы трактовка собственной жизни, индивидуальный взгляд. Это то, что каждому нужно для счастья: кому рыбалка или беседа с друзьями, кому-то хочется позволить себе выспаться вволю или порадоваться весеннему цветению, для кого-то важно чувство свободы и чувство достоинства. Для одного это просто иметь дом, а для другого важно – каков он, этот дом. Для литератора роскошь – это многообразие стилей, направлений, когда они не самоцель, а способ реализации способностей. Для меня роскошь – воспитывать детей не приказом, а атмосферой. Поэтому здесь работаю. Все складывается из социального взгляда на предмет нашего обсуждения. Материальное понятие «роскошь» я заменила бы словом «комфорт». После революции, глядя на барские усадьбы, мы думали: «В какой роскоши жили гады!» А теперь говорим «Как жили!», и мечтаем о собственной квартире или даже автомобиле. Роскошь – это дорогая «игрушка». Людей тянет к ней. Это нормально. Русские цари воспринимали роскошь как символ власти. Когда-нибудь увидишь роскошные интерьеры Московского кремля. Византийская традиция великолепия! А европейцы во время экскурсии утверждали, что это не красота, а угроза. Я сама слышала. – От зависти они так говорили, – засмеялась я. – А вот Будда сначала уходил из дворца, чтобы решать проблемы народа, а потом отказался от аскетизма и стал искать истину – золотую середину. Роскошь, ко всему прочему, категория красоты, искусства. Красоту надо показывать, к ней надо приучать, не стесняться ее, естественным образом относиться к ней, как к природе. Русская церковь всегда отличалась богатством убранства, тем самым как бы подчеркивая, что духовная жизнь – это небо и красота, а личная жизнь должна быть скромной. Для нас не приемлема вызывающе-кричащее показное, безвкусное проявление роскоши, как способ утвердить себя. На данном этапе важно создать всем людям нормальную жизнь, а потом уж украшаться. Роскошь и богатство, – разные вещи. Я принесу тебе журнал, где подробно освещается эта тема, – пообещала учительница. – Вижу, по поводу мещан глупость сморозила. Виновата, – покаялась я. – Мы про это будем по истории в старших классах изучать? – Нет. Только в институте. – Почему так поздно? Думаете, не поймем? Вронский не боялся строго требовать от семилетнего сына запоминания «извлечений» из философских трактатов. Этим он закладывал базу, основу воспитания и мышления своего ребенка. Меня такой серьезный подход к обучению поразил и обрадовал. Я даже зауважала этого зануду. Только меня сейчас более важные вопросы волнуют. Женщины у нас что надо! А вот мужчины…. Недавно спрашиваю у знакомого дяди Вити: «Почему не бросаете курить?”– «Не хочу», – отвечает. «Почему не бросаете пить?” «Не хочу», – опять говорит. А если женщина так же ответит на эти же вопросы, ее ждет всеобщее презрение и осуждение: «Как она посмела?! Как она могла?!» Это называется равенство? Мне кажется, девочка оставила ребенка в больнице, прежде всего потому, что отец ее ребенка бросил их. Наверное, этот мужчина раньше клялся ей в любви на век. А теперь из-за него девочка навсегда потеряла веру в людей и себя. Я ее не оправдываю. Но она же еще юная! Смотрите: войны давно нет, а детдома так и не закрылись. Почему взрослые видят и обсуждают следствие, а не причину этого жуткого случая? А причина в отсутствии ответственности за свое поведение не только у девочки, но и, прежде всего, у того мужчины! Один наш знакомый хвастался, что сына без жены воспитывает, а сам бабушке его спровадил. Видится с сыном от случая к случаю. Спасибо, конечно, ему превеликое, что в детдом не спихнул! – завелась я, соскочив на больную тему. – Мужчинам труднее воспитывать детей. Им терпения не хватает, – спокойно объяснила Александра Андреевна. – А у женщин на все хватает: учиться без мужей, и работать, и детей растить? Значит, правильно студентка сказала, что мужчины – «слабый пол»? – пренебрежительно бросила я понравившуюся фразу. – У нас в городе знакомая есть. Так они с мужем договорились, что она будет деньги зарабатывать, а он домашнюю работу выполнять. И только через три года она заметила, что он совсем не занимался детьми и все свободное время тратил на удовольствия. Где была его совесть? Развелась с ним мамина подруга. Я слышала, как одна женщина в очереди говорила: «Когда мужчины перестали справляться со своей обязанностью: содержать семью, на работу вышли женщины. И теперь мужья ругают нас за то, что мы не справляемся со своими и их делами одновременно, и не хотят помогать в работе по дому. Хорошо устроились!» А еще она иронизировала над тем, что мужчины предлагают нам рай в шалаше, а сами любым способом стремятся в готовые хоромы. – Шутила она, – несколько раздраженно объяснила учительница. – А другая тетя говорила, что без мамы или жены ни один мужчина не достиг бы высот в своей карьере. Неизвестно, чего бы могли достичь женщины, если бы их поменять местами с мужчинами, – фыркнула я. – Опять обобщаешь! В традициях нашей нации говорить, говорить…– недовольно возразила Александра Андреевна. – Больше думай. Не ударяйся в крайности. Помни о золотой середине! Не решай за всех. Не торопись принимать мнение любого человека на веру. Анализируй каждое с разных точек зрения. Если кому-то в чем-то не повезло, так что же теперь весь мир очернять и охаивать? Уважать надо людей. Мужчины и женщины нужны друг другу! И в своем союзе каждый из них что-то теряет, что-то находит. Учительница помолчала, а потом сказала с улыбкой: – Нам с тобой только переустройством мира не хватает заняться. Политинформации тебе на пользу пошли. Неплохо научилась говорить. Ты лучше скажи, что соседи ответили на твой протест? – Да ничего! Молча, по домам разошлись, – хмуро выразила я свою обиду. – Я не обобщаю, а переживаю за несправедливо обиженных. Я не ругаю всех людей, вижу счастливых, радуюсь за них. Но посмотрите, как много несчастных! В селе еще крепкие традиции семьи, а в городе они намного слабее. Благополучные семьи очень редки. Люди часто создают лишь видимость хорошей семьи, а на самом деле.… – Среди женщин тоже встречаются такие, что не дай бог…. – жестко сказала Александра Андреевна. И добавила с усмешкой: – Кошки тоже бывают интеллигентные и наглые. – И все же матери очень редко бросают детей, – отрезала я. – Так уж издавна повелось, что женщина – хранительница семейного очага и нравственности. – Мужчины диктуют удобные для себя правила жизни, забывая о гармонии, а женщины им следуют? Да!? – возмутилась я. – В войну наши женщины вынужденно взвалили на свои плечи все семейные заботы, да так и не сняли до сих пор, – усмехнулась Александра Андреевна. – Шучу, шучу, – успокоила она меня, увидев, что я опять готова взорваться. – Как же без юмора? На нем многое держится. У меня было трудное, но интересное детство, голодное веселое студенчество, сложная жизнь в большой семье мужа, пока себе хибарку не построили, – вот и оставалось одно: шутить. Что бы я представляла собой, не будь у меня чувства юмора? Зануду. А теперь вот небогато, но счастливо живем. Жизнь соткана не из одних золотых нитей. А мухи не только в уксусе дохнут, и в меду тоже. – Значит, я – зануда?! – вспыхнула я как спичка. – Не кипятись! Настоящий мужчина не позволит любимой женщине превратиться в лошадь. Запомни! Хороших людей больше, – мягко выразила настойчивое неудовольствие учительница. – Знаю, но это совсем не значит, что не надо помнить о плохих! В журнале «Семья и школа» много пишут о том, как воспитывать детдомовских детей. Мне понравилась статья «Духовное состояние семьи». Там говорилось о том, что детей надо воспитывать через любовь, культуру и красоту. А что на деле я вижу? Вот недавно в наш детдом приезжала комиссия. Один сердобольный дядька спрашивал у моего знакомого мальчика: «Ты помнишь маму? Ты хочешь к ней вернуться?» А на лице написано: «Ах, какой я хороший, ах, как я тебе сочувствую». Пацан молчал, а сам думал: «Зачем лезете в душу, если не можете помочь? Зачем выставляете напоказ мое несчастье?» «Ты не хочешь домой? Ты боишься?” – снова приставал взрослый. «Да, боится! Но хочет! И в этом парадокс, которого не понимают многие взрослые», – сердито думала я тогда, глядя на «представление». Мальчик любит родителей, какими бы плохими они ни были. Он придумывает красивые истории об их жизни, скрывает плохое, он хочет видеть родителей хорошими. Без их любви ему нет опоры в жизни. Пусть в его семье убого, даже страшно, но они родные, и он верит, что там его по-своему любят. Он боится потерять их навсегда, особенно когда маленький. Он тянется к родителям, а, подрастая, искренне хочет помочь своим единственным, любимым, таким же несчастным, как он. Дети не понимают, почему их бросили. Они страдают от обиды, но жалеют своих пап и мам. Это много позже некоторые из них звереют от безысходности, сравнивая свою жизнь с удачной жизнью домашних детей. Они сторонятся счастливых, чтобы не получать болезненных ударов в сердце, – отрывисто и резко говорила я. И вздохнула, вспомнив о Лене. – Одна воспитательница сказала моей подруге: «Не делай из мухи слона. Мир не крутится вокруг тебя. Не так уж велики твои проблемы, чтобы из-за них стоять на ушах». А что же тогда главное для ребенка? Деньги, тряпки? Нет! Чтобы любили, уважали, были справедливыми. Детдомовские мальчики из училища, работавшие на строительстве нашей школы, жаловались мне: «Мать бросила…». «Моя даже куртку не купила, когда я приехал в ее новую семью…». «А отец? Чем он помог тебе?» – спросила я. В ответ увидела удивленные взгляды: «При чем тут отец?» Им даже в голову не приходило, что за них в ответе двое. Рядом с понятием «ребенок» в голове у них стоит только слово «мать». Ее они винят во всех смертных грехах и во всех своих бедах. И в то же время именно ее любят, ищут, ждут. Опять парадокс! Мне кажется, как правило, в плохих семьях сначала отец начинает пить, а потом мать, не выдержав нагрузки – «нянчить» мужа и одной растить детей, – тоже принимается пить и деградировать. Я не права? Поправьте. Моя бабушка говорила: «Без хорошей семьи невозможно воспитать ни настоящего отца семейства, ни полноценную женщину. А если безотцовщина будет повторяться в нескольких поколениях, то это может плохо сказаться на обществе», – закончила я свой «растрепанный» монолог. Александра Андреевна положила мне руку на плечо и примирительно, хотя опять-таки с долей иронии, сказала: – Успокойся. Может отчасти и хорошо, что из всех средств защиты и обороны ты предпочитаешь лучший способ – нападение, тем паче, что… Но ее жест и слова разозлил меня, и я нервно встрепенулась: – Как вы не понимаете, что я только с вами такая смелая и откровенная! Ладно, пусть я глупая! Но я исхожу из того, что семья – структурная ячейка государства, и воспитание будущего поколения – самая главная задача любой страны. Это нам моя мать на классном часе объясняла. Разве не важно для государства решить проблему ответственности мужчин перед семьей? Недавно разговаривала с двоюродной сестрой моей городской подруги. «Почему, – спросила я, – у тебя только один ребенок? Из-за того, что учишься и работаешь одновременно?” «Нет, – ответила она, – не уверена в муже. Сегодня он со мной, а завтра? Одного ребенка я сама смогу вырастить». – «А если бы не боялась остаться одной, скольких бы родила?” «Двоих», – сказала. «Почему не больше?” – опять пристала я к ней. «Какой начальник потерпит бесконечные больничные? С двумя детьми в семье руководители смирились как с неизбежностью», – рассмеялась она. «Надо им объяснить, что трое, – тоже необходимость!» – посоветовала я. Она назвала меня фантазеркой. – Ты слишком живая в делах, и быстрая в словах. Когда-нибудь черед в правительстве и до этого вопроса дойдет. Их ведь без счета забот-то наших. А ты опять взялась за решение государственных проблем! Пытаешься своими идеями уменьшить мировую скорбь и уныние, – пошутила учительница. – Я серьезно говорю, а вы все в шутку обращаете. Не от нечего делать задумываюсь обо всем! Боюсь взрослой жизни. Если в техникум отправят, мне же самой придется во всем разбираться. Я не собираюсь разрушать высокое мнение о мужчинах, просто хочу знать, какими должны быть мы и какими они, – обиделась я на иронию учительницы. – Мы мечтаем о гармонии в семье и обществе, на классных часах изучаем с вами моральный Кодекс, но до тех пор, пока женские и детские проблемы будут решать одни мужчины, у нас ничего не получится. Ты заметила: как только у нас в областном руководстве появились две женщины, сразу был решен вопрос с детскими садами. Женщины активнее мужчин, энергичнее и больше понимают в бытовых вопросах. Мне кажется, что в доме имеет смысл командовать женщине, а мужчина, отдыхая от решения глобальных проблем, бездумно, не вникая в мелочи, должен ей помогать. Соединение положительных качеств обоих полов необходимо и в семье, и на государственном уровне. Еще мы всегда должны помнить, что для ребенка самое главное – теплый климат в доме, покой в душе. Вот к чему мы в первую очередь должны стремиться. – Вот если бы уважение к себе и ближнему прививали не только в школах, но и во всех слоях жизни! Чтобы все осуждали пьющих, курящих, презирали некудышних отцов наравне с плохими матерями. И чтобы не говорили: «Что с него взять? Он выпил, поэтому избил жену и выгнал из дому детей». Нельзя ни оправдывать, ни покрывать такое поведение! – уже примирительным тоном заговорила я. – Мечтать не вредно! – засмеялась Александра Андреевна. – Шучу, не заводись. Дмитрий Федорович как-то сказал: «Раньше мужчины хотели только видеть женщин, а теперь им приходится еще и слышать их». Большого ума человек. У него в семье семь женщин, а он не потерял способности шутить. Обладает недюженным талантом общения, имеет дар успокаивать, усмирять разгорающиеся страсти. Знаешь, есть у нас такие люди: как ни прячь их под бабий деревенский платок или стариковскую шапку-ушанку, все равно интеллигентность из-под них вылезает на свет божий. В лицах, в словах, делах она проявляется. – Вот такого бы человека в руководители района, – улыбнулась я, и тут же задала очень важный для себя вопрос: – Я понимаю, что мир несовершенен. Он трагичен по сути своей? – Нет. Иначе бы он погиб. Люди в основном ни хорошие, ни плохие, а разные. Когда повзрослеешь, глубже вникни в Достоевского, тогда поймешь, что «ангелы» не могут жить среди людей. Они сами страдают и обыкновенным людям, не желая того, приносят беды. Ты можешь ответить, кто лучше: блондин, шатен или брюнет? Нет. Существуют детские вопросы: «Что такое хорошо, а что такое плохо?» Но когда ребенок подрастает, у него возникают более сложные вопросы, на которые подчас нет однозначных ответов. При их рассмотрении приходится учитывать ситуацию, в которой происходят те или иные события. – Но ведь всем хочется быть счастливыми! Почему не у всех получается? – допытывалась я. – Много тому причин. Счастье, каждый понимает по-своему: одному надо, чтобы денег было много, другому – любимая работа и добрый человек рядом. Понятие об идеальных мужчинах и женщинах, – тоже у всех разное. А уж о многообразии характеров людей и говорить не приходится. Кто-то нетерпим, раздражителен, кто-то пассивен, романтичен, непрактичен. Очень трудно найти свою половинку, да еще так, чтобы она по всем параметрам подходила. Почти невозможно. Поэтому необходимо быть снисходительными к недостаткам партнера. Только не у всех получается. Еще ссорятся от неправильного воспитания, от обиды, от усталости и болезней. Помню, приехал мой родственник из Сибири и жалуется на жену: «Тридцать лет вместе прожили душа в душу. Что с нею случилось, не пойму? Кричит по всякому пустяку, все не по ней!» Оказалось, болезнь ее мучила, очень она уставала. Счастлив тот, кто не только пережил чувство любви, но и смог сохранить ее на всю жизнь. – Бабушка говорила мне, что вместо взаимной уступчивости в семьях преобладает борьба за лидерство. К нам приезжал из Москвы родственник с женой и пятилетним сыном. Ей двадцать пять лет, а ему шестьдесят пять. Жуткий человек! Мать рассказывала, что он завлек ее в сети прекрасным обхождением, подарками, а как ребенок родился, стал унижать, оскорблять, власть над ней свою показывать. Издевается над бедняжкой и при этом получает удовольствие. А уйти она не может, потому что муж пригрозил, что ребенка отберет. Богатый он, связи у него огромные. Мне так жалко ее! Вся наша родня сочувствует ей. Бабушка говорит, что он еще лет тридцать проживет и успеет превратить молодую жену в старуху или совсем угробить. – И такое иногда имеет место быть. В мышеловку девушка попала…. Дело в том, что мужчине очень важно: каков он, какова его личная значимость для окружающих. Когда в этом не эгоизм проявляется, а понимание меры ответственности перед семьей, возложенной на него природой, – это хорошо. Плохо, если в нем говорят темные силы, отсутствие культуры, «азиатчина», стремление подчинить себе. А для женщины важнее, какие те, что вокруг нее. К сожалению, бинарные системы на практике не всегда оказываются стабильными. Трудно находить общие точки сложных многомерных функций с бесконечным числом систем и подсистем переменных, – объяснила учительница. «Влияние мужа-математика неоспоримо», – улыбнулась я про себя и продолжила разговор: – Я спросила у матери: «За что женщины любят мужчин?» Она рассмеялась: «Любим? Мы их терпим». – Знаешь, иногда все человечество легче любить, чем одного человека. Когда нам не до юмора, приходится переходить на иронию, – усмехнулась Александра Андреевна. – Может, настанет время, когда мы будем настольно богаты, что сможем позволять себе быть добрыми и культурными. «Шучу, шучу, – остановила меня учительница, предвидя шквал вопросов. – Мои родители были бедными, но очень добрыми, чуткими, тактичными, ценили красоту. Меняй тему! Ты знаешь, сейчас маму свою вспомнила. Бывают люди от общения с которыми устаешь, а есть такие, рядом с которыми отдыхаешь душой. Моя мама была нежная, трепетная, чуткая, легкая. Хотя и ей случалось быть строгой, ироничной». – Ироничной от чувства превосходства? – уточнила я и пренебрежительно повела плечами. – От прозорливого ума и разумного взгляда на жизнь, – жестко осадила меня Александра Андреевна. Я поняла ее неудовольствие и опустила голову. – Знаешь, кто для меня – мама? В раннем детстве – она мой мир, вместилище всех радостей. А за ее спиной – огромная планета неизвестности и страха. Мама – тонкая, мягкая, понимающая помогла мне осознать себя. В отрочестве я уже ничего не боялась. Но только теперь поняла, что она всегда была права, что мамина мудрость нужна и важна мне даже сейчас в зрелом возрасте. Чем старше становлюсь, тем острее чувствую, как не хватает ее. Горше вспоминаются нанесенные ей по глупости обиды, резкие слова, произнесенные в сиюминутном запале …. Ее жизнь непрерывное самоотречение и борьба – Как вы думаете, любовь к родителям дается с рождения? – ухватилась я за новую тему. – Думаю, да. Это высшая материя. В подкорке тоска, боль и любовь к ним. Ее часто не осознаешь. Она со временем может или окрепнуть, или исчезнуть. Самое большое счастье – любить близких. К сожалению, многие этого не понимают или осознают, когда жизнь склоняется к вечеру, – вздохнула Александра Андреевна. – А любовь к ребенку тоже с рождением появляется? – Родителями желательно становиться, почувствовав в этом острую необходимость. Тогда любовь к ребенку возникает еще до появления его на свет. В противном случае ее надо выстрадать. Носишь ребенка под сердцем, потом бессонные ночи, болезни. Сначала жалость к малышу преобладает. Когда он подрастает, то все дороже становится. И тогда понимаешь, что чаще надо бросать свои дела, заботы и это время отдавать ребенку: беседе с ним, ласке. – На себе испытали? – Да. Старшего сына при родах акушерка оставила без присмотра. Я потом двенадцать лет ставила его на ноги. Изо дня в день, из ночи в ночь – одни заботы, одни волнения. И ему, бедняжке, досталось. Боялись, калекой останется…. Мы с ним очень любим друг друга. – Оптимизм помог все выдержать? – Я никогда не отличалась светлым бездумным оптимизмом. Выручала привычка: «Надо, обязана». Еще любовь и жалость к больному ребенку. Надежда помогала. Этот хрупкий цветок надо лелеять в душе, оберегать. – А если у ребенка никого нет, кого ему любить? – Мечту о родителях. – Во всех случаях? – Не знаю. – Скажите, пожалуйста, а почему истопник дядя Леня такой злой? Он же детдомовский, пережил много. – Видно, не встретился ему человек, который сумел бы его понять. – Мне кажется, злой человек не может быть счастливым. – Наверное. – Бабушка часто рассказывает мне о своих корнях, о семейных традициях. А как же быть детдомовским? Память о родителях заставляет думать о том, что их ожидает такая же участь. Но они же не должны быть Иванами, не помнящими родства? – задала я очень важный для меня вопрос. – Если есть, кого помнить, то они помнят. Для них важнее знать, что жизнь – это борьба не только с большими проблемами, но и с тысячами едва приметных пересекающихся каждодневных трудностей быта, что качества борца: напористость и убежденность, – нужны всем и всегда. Они должны понять, что надо самим делать свою жизнь, а не ждать милостей, самим любить и быть добрее; цель иметь, жить, а не прозябать в жалобах на невезение. Мир не мрачный, Он печальный. Печаль неизбежна, но каждому надо стремиться жить так, чтобы доброе и радостное перевешивало. Мне кажется, что основа человеческой морали заключается в увлеченности настоящим делом и в ответственности. Эти чувства не существуют во времени, не меняются. Моему двоюродному брату в немецком госпитале хотели ампутировать ногу, а он не позволил. Изобрел специальный шприц, сам делал себе вытяжки и уколы, а через месяц танцевал с медсестрой, которая помогала ему доставать медикаменты. И в мирной жизни он продолжает быть таким же упорным, твердым, оставаясь при этом заботливым отцом, верным другом, интеллигентным человеком. С упоением и восторгом относится к работе. Всех вокруг увлекает своей энергией, любовью к жизни. Ты своим детдомовским друзьям расскажи о нем. В детстве брат беспризорником был, – мягко попросила Александра Андреевна. – Но ведь основы характера закладываются в детстве, а некоторые мои детдомовские друзья такого навиделись! Не пожелаешь никому, – возразила я. – Так это основы. Человек всю жизнь изменяется, развивается, – успокоила меня Александра Андреевна. – А бог им не поможет? – Ты же знаешь: «На бога надейся, да сам не плошай». Моя мама говорила, что «основа веры: первоначальное достоинство человека, его великое предназначение. Божественная природа человека в его нравственности. Пока она сохраняется, его достояние растет. Как только возобладает жестокий нрав, безудержная жадность, утратится благопристойность, то его внешне прекрасная жизнь будет представлять постыдное зрелище…. Русский народ нежен, тонок душой как сама природа. В этом его двойственность, а может и беда. Наверное, он в большей степени нуждается в религии потому, что главное в ней – чувства. Церковь всегда была хранительницей истин более высокого порядка. Ее волновала душа, озарение и прочее. Самый тяжелый крест тот, на котором был распят Христос. Русская нация несет этот крест до сих пор…». Это мама видно вспомнила о своем муже, погибшем в концлагере, – понизив голос, произнесла Александра Андреевна. – Радуйся, что у тебя пока детский ум, не способный все понять и осмыслить. В этом тоже заключается очарование детства…. «…Церковь утверждает, что существует механизм вмешательства в дела и чувства людские высшей силы, бога, и что, помня о существовании зла, надо всегда надеяться на лучшее. Одни и те же проблемы рассматриваются наукой и религией в двух разных плоскостях, с применением различных подходов. Вот и пусть занимаются каждый своим делом». Так мама мне объясняла свои взгляды. Я во многом не согласна с ней, считаю, что все правила жизни придумали люди. И умные заповеди тоже. Мне кажется, Бог тут не причем. Заповеди – основа духовности. На них держится человеческий мир. Невыполнение, забвение норм морали ведет к гибели цивилизаций. Это уже доказано наукой. А бог, мировой разум или вселенская глобальная мудрость это что-то пока неизведанное, не изученное. Человек рождается с определенными наклонностями, но без всяких идейных установок и религиозных предпочтений. Человечество не отвергает свою связь с Мирозданием, считает себя частичкой чего-то общего, еще не познанного и всегда стремится к осмыслению уже известных научных данных по этому очень сложному вопросу. Но любая новая идея с трудом пробивает себе дорогу, так как существует инерционность мышления. Все, что не отвечает каким-то устоявшимся признакам общества, или основам старых научных теорий – заранее считается несоответствующим истине. Часто на защиту спасовавшего ума выступает гордыня, которая тоже не способствует прогрессу. Когда-то все думали, что солнце вращается вокруг земли, потом механика Ньютона многое прояснила в головах людей, теперь Эйнштейн властвует умами. Мы пока живем, как живем. На том уровне понимания, на котором находимся. Разногласья между наукой и религией неизбежны. Заметь, все войны на Земле происходят из-за передела областей влияния, власти, денег и религии, – подвела итог своим рассуждениям Александра Андреевна. – Я знаю, что все вещи в природе тайно соединены между собой невидимыми связями, хотя внешне разрознены. И когда я думаю о бесконечности мироздания, то понятие Христа теряет для меня глобальность. Оно кажется примитивной сказкой, придуманной когда-то людьми. Но что-то внутри меня противится такому взгляду. Я будто бы чувствую неловкость от таких мыслей. Ведь многое умные люди творили и совершали великие дела с именем Христа на устах. Из истории я знаю, что религия занимала большое место в жизни не только отдельных людей, но и целых поколений, стран, цивилизаций. Я прихожу к выводу, что она была нужна людям, раз так долго не отмирала. Или ее насаждали умышленно? Мне кажется, надо на этом свете жить достойно и не надеяться на тот, потусторонний. Совсем я запуталась в различных аспектах этой проблемы! И доклад отказалась делать на эту тему, хотя очень долго готовилась к нему. Я же не нахожу ответа даже на маленькие, конкретные вопросы. Религия нужна, чтобы держать человека в нравственной узде? Бог, если он существует, влияет только на нашу планету или на всю вселенную? Как объяснить предчувствия, предопределение, предсказания судьбы по линиям на ладони? Мой голос прерывался от волнения. Я ожидала единственно верных ответов, но учительница только предположила: – Наверное, жизнь человека рисует эти линии, а не высшие силы. Не сильна я в этом вопросе. В институте мимоходом касалась. В основном литературой бредила. Не хочу высказываться определенно, не изучив проблему досконально. Как-то ездила в город. Ожидала от посещения церкви ясности, радости, а получила только эстетическое наслаждение от прекрасных фресок. Издержки материалистического воспитания!… Запомни одно: категоричность и склонность к крайностям даже великих людей приводили к абсурдным выводам. Она может привести к фанатизму. А он опасен в любых проявлениях, потому что не знает ни логики, ни сомнений. – Ладно, Александра Андреевна, – сменила я гнев на милость, – я понимаю, что надо любую проблему уметь рассматривать с разных точек зрения, надо много знать. Но это так трудно! – Никто и не говорит, что легко. Не зря в школе ценят не зубрежку, а умение мыслить. Ответы на все жизненные вопросы не выучишь. – Стараюсь, да плохо получается, – вздохнула я. – У тебя для этого вся жизнь впереди, – успокоила учительница. – Я не могу приспосабливаться. – Опять смотришь на жизнь однобоко и неправильно понимаешь слово «приспосабливаться»! Надо уметь адаптироваться в среде обитания с тем, чтобы приносить максимальную пользу себе и стране. Ты чрезмерно скрытна. Я понимаю, что иногда надо уходить в себя, чтобы сконцентрироваться или честно взглянуть на себя как бы со стороны. Полезно нырять вглубь своей души, но это путь к одиночеству. (Говорят, одинокость – свойство творческого человека.) С возрастом все равно приходится искать разные выходы их него. А вот благородная мудрость, замкнутость занятого человека не результат чувства неуверенности, неполноценности и ущербности, а следствие увлеченности, вдумчивости. Ребенок подчас закрывается, чтобы сохранить себя и превратиться из гадкого утенка в белого лебедя. В этом случае временный уход в себя тоже полезен. Но есть шутка: «Уходя в себя, не уходи далеко, все равно придется вернуться на грешную землю». И все же будь проще. Поскорее вылезай из футляра, тогда сразу заметишь, что люди в основном добрые и порядочные. Не смотри на мир сквозь узкую щель, через которую проникает только плохое. Хорошее – оно большое и светлое. Не обедняй себя! – ласково советовала Александра Андреевна. – Нелепо, неправильно устроен мир. Трудно в нем жить хорошим людям. Я чувствую, что никогда не буду счастливой! – горестно воскликнула я. – Святые всегда скорбны чужими несчастьями. Не могут они покривить душой и, по совести говоря, бывают часто не оценены по достоинству. Должна признать, многие люди предпочитают уверенных, твердых, а не остро чувствующих. «Ему б чего-нибудь попроще да полегче»,… – произнесла учительница как-то отвлеченно и певуче. – У тебя слишком яркое воображение. Не распаляйся. Всем трудно. Человек счастлив, если его желания соответствует его возможностям. Может тебе стоит понизить свой «уровень притязаний», меньше думать о мировых проблемах, и тогда будешь довольна всем? Хотя знаешь, давать советы, значит, стремиться управлять судьбами людей. – Намекаете насчет моей самооценки? Зря вы так. Она у меня занижена условиями жизни. Иногда даже пугают мысли о существовании во мне какой-нибудь неполноценности. Например, когда я читаю, то так увлекаюсь, что вокруг для меня ничего больше не существует, и потом опомниться долго не могу от впечатлений. Как-то Вера Николаевна кричала, кричала, а я так и не очнулась. Весь класс хохотал надо мной, – обидчиво надула я губы. – Может это, напротив, полезная сосредоточенность? Физику я также учу. А в том, что я пытаюсь разобраться в себе и в окружающем мире, ничего плохого не вижу. Дурой не хочу быть. Страшно боюсь быть противной, смешной. Александра Андреевна, талантливые дети догадываются о своих способностях? У меня был знакомый мальчик Саша. Все считали его особенным, а он был таким простым и скромным! – Талантливый ребенок сначала неосознанно, а потом сознательно стремится к развитию своих способностей, потому что ему нравится познавать. В этом случае не честолюбие, а интерес и любовь движит им. Он способен брать и поглощать знаний намного больше обычных людей, на жизнь смотрит дальнозорко или имеет врожденный дар постигать законы природы. Талантливый человек не хозяин, а раб своего дара. Он исполняет, записывает то, что диктуется ему свыше. Такие люди – особая когорта. Они уже не могут быть не гениями. Это не их заслуга. Там другой отсчет. Я задумалась о судьбе Саши. Вспомнились книжные слова: «Гении рознятся по высоте духа, любящие – по соприкосновению душ, родственники – по крови». Опять слышу приятный голос учительницы: – …Если это писатель, то он обладает прекрасной потребностью, даже можно сказать, жаждой высказаться. Он пишет так, как ведет его мысль, а потом концентрирует, отсекает лишнее. Литература – это, прежде всего, боль. Наверное, поэтому говорят, что надо пострадать, чтобы написать хорошее произведение. Страдания обостряют ощущения. Но мне кажется, если горя очень много, оно может убить талант…. Тургенев, Достоевский – властители дум. От Москвы до Дальнего Востока аукаются их мысли. А может и по всему цивилизованному миру. Они обладали драгоценнейшими свойствами: духовным аристократизмом, интеллигентностью. Созданные ими произведения – великая оправданность их жизни. А сейчас все в разброде. Один мой знакомый по институту поэт пошутил как-то: «Вот умру, тогда станет ясно, кем я был»…. У любого человека есть определенные природные способности, но не каждый может почувствовать свое призвание, найти себя. «Александра Андреевна ни могла не повернуть наш разговор в русло своей любимой литературы», – подумала я и, помолчав, задала еще один очень беспокоивший меня вопрос. – В чем корни трагичности любви! Можно ли любить человека, не понимая его? – Суть трагедии в том, что мужчины и женщины разные по природе. А любить, не понимая партнера, мне кажется можно, – ответила учительница. – Мы же чаще всего любим образ, который сами создали, а не самого человека. Прожив жизнь, можно так и не докопаться до глубины сердца партнера. Душа человеческая многострунна, но не всегда целостна. Ее невозможно исчерпать. По поверхности в основном скользим и верим в созданную нами иллюзию. А потом плачем. Люди редко раскрываются друг перед другом. Наверное, чрезмерная скрытность мучает многих, боязнь показаться хуже, чем о них думают. В этом беда многих семей. Когда я оканчивала институт, то думала, что все трудности уже позади. А они, настоящие, оказывается, только начинались. Наивная пелена сползла с глаз, как только попала в большую семью мужа. Там поняла, что такое отчаяние, безысходность, неизбежность, невозможность; и еще сколько угодно таких «не»: неуважение, непонимание, нежелание понять, неверие…. Истекали душевные силы. Обида и боль не отпускали. Руки хотелось наложить…. Я, как и ты была слишком эмоциональной, а стала молчаливой, глухой ко всему, кроме своей боли. Не могла откликаться ни сердцем, ни глазами. Муж тоже очень страдал. Он у меня редкой души человек: чуткий, деликатный, скромный. В нем бездна добрых чувств. Он удивительный, верный, надежный товарищ, мужчина! У нас в ним всегда присутствует напряженный и радостный интерес друг к другу. Но ведь нищета не позволяла уйти от родни. На дом приходилось копить. Потом сына родила. Иной смысл жизни появился. Главный. Все мелочи как шелуха в сторону отлетели. Уверенность появилась, настойчивость. Поняла, что все смогу преодолеть. Узнала, что такое любить до боли, до потери себя. Невидимая нерушимая связь с ребенком держала на земле. Он много болел. А больных близких мы больше любим, больше жалеем. Все время заполняла работой, заботами о семье. Тяжелые были годы, но добрые. Спасало меня физическое и духовное здоровье. Все мы всегда должны помнить, что в семье приходится жертвовать многим. Особенно женщинам. Зато многое и получаешь. А еще училась сохранять и проносить через трудности жизни мечты юности, искать и находить поэзию в повседневной жизни. При поддержке мужа удавалось. А годы шли. Потом отдельно стали жить. В раю себя почувствовала. Много еще препятствий встретилось. Случались и вспышки радости. После них опять хотелось жить и все вытерпеть. Но все равно в душе не было полной свободы. Один человек как-то очень красиво сказал: «А дышим мы все-таки небом!» Запали мне в душу эти слова. И в сорок пять начала писать картины. Долго не могла решиться отрывать часть времени для себя. Для других привыкла жить. Лет пять сопротивлялась своей натуре, своей страсти, мечте. Одним днем решилась. Взглянула ранним утром на осенний сад, и все во мне перевернулось. Солнце освещало мокрые от дождя деревья, тысячи капель разом зажглись маленькими звездочками. Дыхание перехватило. Особенная, ни с чем не сравнимая радость вошла в сердце…. Грустная улыбка сменилась на светлую…. Рисую, как бог на душу положит, как понимаю, как чувствую. Пока никому не показываю. Мастерство наращиваю. Чаще пейзажи на ум приходят. Иногда портреты пишу, если чье-то выражение лица поразило и покорило. Недавно попыталась делать наброски к произведениям Тургенева. – Вы считаете образ тургеневской девушки идеальным? – бестактно перебила я учительницу и покраснела, смущенная своей несдержанностью. Но она не обиделась, даже улыбнулась как-то загадочно и светло: – Каждая девушка в определенном возрасте – тургеневская. Женятся на юных, нежных и романтичных, потом происходит эволюция в современную женщину. И тут уж от мужчин зависит, что в результате получится. Но они часто не понимают, что женщины бывают прекрасными, когда любимы. Начинаются конфликты…. Я давно наблюдаю за тобой. Раньше меня очень беспокоило твое будущее. Твоя угрюмость иногда вызывала тягостное впечатление. Привычка подчиняться убивает инициативу, самостоятельность, способность сопротивляться, бороться с бытовыми житейскими неприятностями и общественными проблемами. Мало учиться, наблюдая жизнь окружающих тебя людей, сама активно живи. Надеюсь, тебя спасет твой неуемный характер, и жесткое воспитание не сможет подавить лучшие черты. Основа в тебе добрая, надежная. Когда обретешь себя, раздражающий зуд неудовлетворенной юности пройдет. Годы закружат как подхваченные осенним ветром листья. Знаешь, есть хорошее жизненное правило: «Стремись к гармоничной простоте, будь умеренна во всем». И еще: «Будь разборчива в друзьях и симпатиях». Я придерживаюсь его, – сказала Александра Андреевна и ободряюще улыбнулась. – От нашей беседы еще не дохнут мухи? Многие твои друзья, наверное, заснули бы от скуки? Я не среагировала на последнюю шутку учительницы и ответила серьезно: – Мне, наверное, никогда не удастся успокоиться. Натура такая. Но я поняла, что Мир сохраняется добротой, честностью и любовью. Я не буду лгать, злословить, переступать через кого-то, буду достигать своей цели только честным трудом. Все, чего я когда-либо достигну, будет сделано моими руками, моей головой. И я смогу гордиться этим. Надеюсь, многим людям я буду мила и нужна. Своей жизнью я хочу показать детям с неудачным детством, что в нашем мире есть место добру и справедливости, и что у каждого из них есть надежда прожить достойно. Чувствую, опять «ударилась» в патетику и многословие. Остановила поток «красноречия», задумалась. Тут к нам подошла женщина и передала Александре Андреевне бидон и привет от своей соседки. – Алиса, почему я вижу Владимира с Галей Быстровой? Где его жена? – спросила учительница осторожно. – Он женился на молодой, – ответила женщина и пошла своей дорогой. – Понятно. Обыкновенная история, – произнесла Александра Андреевна задумчиво. Настроение у нее было уже более прозаическое, деловое. Я не любила ее такой. Меня ошеломило то, как спокойно она сказала о жутком поступке. Я вспыхнула. Мне больше не хотелось беседовать. – Не заводись, придержи вороных, анализируй ситуацию. Путь каждого человека не усыпан розами. Невозможно найти семьи без болевых точек. Надо готовить себя к преодолению всяких проблем, – строго, как на уроке, изрекла Александра Андреевна, увидев, что я отвернулась, и деликатно-уклончиво прикоснулась к моему плечу. Потом добавила грустно: – Как мало в тебе мечтательной детскости! Другой ребенок даже не обратил бы внимание на наш с Алисой разговор. В детском неведении есть своя прелесть. – Мне пора. До свидания, – пробормотала я сквозь зубы. «Тетя Алла прожила с дядей Володей двадцать пять лет. Теперь осталась одна. Она же такая добрая! За что он ее бросил!? Зачем обидел?” – разволновалась я. Вернулась домой от Александры Андреевны раздраженная. Не смогла она в этот раз успокоить меня. Не хватило ей подходящих слов. А может, я еще сама не готова ее понять?… Заканчиваю писать. Ночь. Все спят. Спокойной ночи, Витек!” Потихоньку открыла свой скрипучий ящик, спрятала тетрадь между газетами и нырнула в постель. Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я ЧТО ЛЮДИ СКАЖУТ? Во время выпускных экзаменов я еще надеялась, что меня не отправят в пищевой техникум, по окончании которого я буду иметь верный кусок хлеба, потому что отец неоднократно говорил с родителями учеников о необходимости получения высшего образования. Но когда мать послала на станцию в поликлинику за медицинской справкой, я поняла, что за меня все давно решили. Волнение сразу улеглось. Я привыкла принимать их решения как должные. Что поделаешь, иждивенка, права голоса не имею. Жаль. Даже в детдоме у детей спрашивали согласия. Утро было спокойное безмятежное. Земля жадно впитавшая влагу ночного дождя была упруга и податлива. Посадки зеленели и горели алмазными искрами. На станции встретила Костю. Всю дорогу до больницы говорили о моей дальнейшей жизни. Он давал советы на правах старшего товарища. Я прислушивалась, так как от родителей обсуждения жизненных проблем не дождешься. У матери одно в голове: «В подоле не принеси! Под кустами не валяйся! Что люди скажут?» Гадко, противно слушать такое. Почему она меня так низко ценит? Почему так плохо обо мне думает? От обиды хочется на самом деле сделать или сказать ей какую-нибудь пакость. Но я понимаю, что это глупо, и молча глотаю незаслуженные пилюли…. В поликлинике надо было обойти с десяток кабинетов, и я уже настроилась на длинные очереди, как вдруг Костя сказал: – У меня есть знакомая. Пойдем к ней, она все быстро сделает. – Такое возможно? – удивилась я. – Ты же абсолютно здорова. Обследования нужны для больных, – ответил он спокойно. Я никогда не была в поликлинике, и робость одолела меня. Костя буквально втащил меня в кабинет. Увидев меня, врач засмеялась: – Уколов боишься? – Нет, – выдавила я. – Тогда в чем проблема? – Справка …нужна… для техникума. – Садись и вспоминай, чем болела за четырнадцать лет. – Вирусным гриппом один раз. Камень был в почке. Еще кашляю, когда без пальто зимой бегаю. – Еще. – Все. – А зубы, глаза, голова – болят? – Нет. Доктор вручила мне справку. У меня мгновенно поднялось настроение. До вечера могу гулять! Никто отчета не потребует, никто не будет ругать за минуту опоздания! Буду наслаждаться бездельем. Радостное, романтичное состояние охватило меня. Ура! Праздник! Домой возвращались через пшеничное поле, обочины которого усыпаны васильками. Кайма тропинки то извивалась яркой лентой, то ускользала из поля зрения, играя с нами в прятки. Радостно и беззаботно звучал невидимый оркестр насекомых. Весело блестели слюдяные крылышки пчел и стрекоз. Шуршали слабые переборы терпкого, сладкого ветерка, мягко колыхалась трава. Вышли на широкую дорогу. Пыль на ней жгучая, а песок около ручья, неожиданно вынырнувшего из придорожного кустарника, просто раскаленный! Беззаботно галдели ребятишки, восторженно колотя ногами по ледяной ключевой воде. Дети, те которые постарше, бросали камешки с отвесного пригорка, обдавая малышню алмазными брызгами. Мы тоже с удовольствием прошлепали босыми ногами по дну ручья. Огромным сияющим шаром дрожало в воде ослепительное солнце, в наших глазах расплывались радужные кольца его горячих лучей. Радостно и ласково голубело небо. Вошли в лес. Как пахнут сосны! Голова идет кругом от несказанной красоты. Потом наш путь пересекали ямы, буераки, старые обрушенные траншеи, сплошь поросшие ромашками. Взявшись за руки, мы перескакивали через них не всегда удачно, но с искренней веселостью. (Я не могла ни заметить широко открытые от остроты впечатлений застенчивые, счастливые глаза Кости, и персиковый пушок его юного очень привлекательного лица.) Мы, не стесняясь, во все горло распевали шутливые и лирические песни. И мне казалось, что сливались два голоса, два искренних чувства. Такого со мной еще не бывало. Ощущение было похоже на то, как если бы я влюбилась. Но, вероятнее всего, во всем этом дурманящем великолепии был повинен пьянящий воздух свободы. До чего же удивительно это чувство кратковременной свободы! Прекрасны минуты жизни без цели, без узды, без грустных заумных рассуждений о смысле бытия. Наверное, впервые за годы проживания в деревне я ощутила свободу на полную катушку. Моя душа обычно постоянно находилась в тенетах повседневности. Вечно куда-то бежишь, минуты выкраиваешь для себя. Меня может понять только по-настоящему занятой человек. Свобода –это как глоток свежего воздуха, как неожиданное счастливое мгновение! Именно мгновение. Потому что три часа в легкой беседе, в наслаждении красотой леса, луга, поля пролетели как миг! «Ой, пора и совесть знать. Надеюсь, желание получить немного искренней радости, если не оправдывает, то хотя бы объясняет мое неожиданное счастливое безделье. Стыдно, бабушка одна возится по хозяйству!» – опомнилась я. Костя не возражал. Он видел мое настроение и не хотел ни в чем перечить. Выходя из леса, обнаружила поляну моей любимой дикой гвоздики. Душа вспыхнула нежностью и светлой радостью. Сорвала две: себе и Косте. Мир вокруг показался мне еще более необыкновенным! – Смотри! – показала я рукой в небо. – Ветер скомкал тучи. Ласточки всполошились. Мечутся, будто потеряли что-то очень дорогое. Правда, на вираже, когда не машут крыльями, они очень похожи на самолеты, взмывающие ввысь? Костя улыбался и кивал. Попрощались на мосту. * На пороге дома меня встретила бабушка, милая, сострадательная душа и, сокрушенно качая головой, спросила: – Где пропадала? Неосмотрительно ведешь себя. Мать нервничает. – Так ведь за справкой ходила. И вы не верите, – обиделась я. – А цветы, неопровержимое доказательство свидания, откуда? – Дорога через поле шла. Там и нарвала, – сказала и махнула рукой: «дескать, не приставайте, все нормально». – Ты бы не показывала цветы матери, да и сама глаза ей не мозоль, поторчи на кухне. Может, обойдется, – со вздохом посоветовала бабушка. Я быстро, словно суслик, нырнула за занавеску. Поздно. Нагрянула мать. Вошла в спальню взбудораженная, в мрачном расположении духа. Такое начало не предвещало ничего доброго. Я догадалась: взрыв неминуем, сейчас отчитывать начнет! Поведение ее было предопределено настроением. Окатила ледяным взглядом. Я молча гляжу на нее. Втянула голову в плечи. Собрала все свое мужество. Подрагиваю от нервного волнения. Ноги отяжелели и будто к полу приросли. Тоска и жалость гложут мне душу. Радость и мечты разлетелись, как пух с одуванчиков. «Загодя знаю, что будет дальше. Сейчас начнет себя и меня терзать, закатит истерику. Что на этот раз? Стечение, каких непредвиденных несчастливых обстоятельств?» – с внешним спокойствием сумрачно гадаю я, еще лелея слабую надежду, что пронесет. Но все равно превращаюсь в ежика. – Опять покрыла семью неслыханным позором! Что за номер отколола? С Димкой шляешься, с этим задрипанным хамом? Что кроме каверзы можно ждать от такого олуха! Какого рожна снова с ним таскаешься! Нравится делать наперекор? Не сочла нужным меня о нем уведомить? Я бы снабдила тебя ценными указаниями. Редкое попустительство с твоей стороны. Проучу тебя, будешь мне взаперти сидеть знать!… Совсем от рук отбилась! Смотри, чтобы не пришлось вызвалять тебя их какой-нибудь прескверной истории. Признавай свою вину чистосердечно, – раздраженно потребовала мать. – Или ты придерживаешься другого мнения? Оспорь! “Это я-то от рук отбилась, – горько подумала я. – Подозрение насчет Кости отпало. Это уже хорошо”. По спине пробежал зябкий холодок, и ощущение, что разговор будет трудным и долгим, уже не покидало меня. После минутного замешательства, я сердито огрызнулась: – Это недоразумение. Димка ввел в заблуждение? А он в чем виноват? Знаю, откуда ноги растут. Из «достоверного» источника. Кому на этот раз я обязана «благожелательной» молвой? Соседка доложила или Галкина мамаша-сплетница? Всех их знаю наперечет. Опять погрузились в угрюмую страсть осуждения? – с некоторым содроганием заметила я. – А вы охочи до чужого мнения? Они же завзятые болтушки, врунишки, и в любой момент могут испортить что-то по-настоящему хорошее. Надоело их глупое благоразумие и полное отсутствие деликатности! Где их терпеливая вежливость? Я поначалу привычно отбивалась от постоянно наседавших соседок, а теперь научилась невозмутимо, точнее сказать, с безразличным видом выслушивать их самые невероятные выдумки. Прошлый раз бодягу развели потому что я в шароварах вместо юбки щеголяю как мальчишка. Так ведь удобно. Теперь что им не понравилось? Измором берут. Из предосторожности, чтобы сгоряча не ляпнуть, что-либо неподобающее, я умолкла. – Нет, вы полюбуйтесь на нее! Она еще и оговаривается! Будь ты неладна! Тебя это не касается? Лучше всего тебе сбавить тон. Достукалась! Ты думала, все шито-крыто? Как всегда белые нитки проглядывают. Покатилась по наклонной плоскости! Тебе это не простительно. Попредержи себя? Не можешь без выкрутасов? Делаешь вид, что не понимаешь, какими последствиями это чревато? Я не достаточно ясно выражаюсь? Тебя не волнует, что люди о нас скажут? А я не хочу, чтобы за моей спиной шептались. Опять нуждаешься в встряске? Давно не переподало? Я полагаю ты догадываешься, за что я на тебя напустилась? – распекала и одновременно нападала и наставляла мать. – Не пойму о чем вы? В чем моя вина? Я ничего не хотела сказать больше того, что сказала. Не ищите подтекста. Нарвались на козни некоторых бессовестных соседок? Снова подзуживали, голову морочили. Зачем обращаете внимание их досужие, мерзкие вымыслы? Они нарочно возводят на меня напраслину, видя как вы бурно реагируете. У них одно удовольствие: раззвонить по селу, радостно оповестить округу о новом «открытии». Отвели душу, и дело с концом. А там хоть трава не расти! Привыкли измываться друг над другом, и даже сами не замечают этого. Дети все видят, подмечают. У меня на их счет не осталось ни тени сомнений. Не могу поручиться, что завтра они опять еще чего-нибудь ни «отколют» и не поставят мне в вину. Они же своими сплетнями могут задавить кого угодно, хоть самого умного и честного. Им не будет жаль «безвинно убиенного» ложью. И кто бы их проучил, да так, чтобы небо с овчинку показалось! Я не прячусь потому, что ничего не замышляю и ничего плохого не делаю. И что гадкие люди скажут, – меня не волнует. Я отфильтровываю их информацию и не воспринимаю лжи. Почему некоторые взрослые в любом событии только пакости выискивают? Так в человеке можно убить самое радостное, самое доброе. Зачем прислушиваетесь к мнению дерзких изворотливых сплетниц? Они нарочно нагло вызывающе оговаривают меня и травят вас. Рады, когда вы сердитесь. Удовольствие в чужой беде находят. Вам не надоело слушать благожелательный вздор «кротких доброжелателей?» Начхать мне на то кто чего скажет. Не собираюсь я отгораживаться от друзей ради их гадкой болтовни. Мало вы натерпелись от злых языков? – продолжала я оправдываться с безнадежными интонациями в голосе. Чувствую, от нервозного состояния повторяться начала. Мать вознаградила меня презрительным взглядом. Она стояла непреступная, подавляющая своим величием и чувством правоты. Я невольно съежилась. – Нечего из себя разыгрывать обиженную. Замолчи, а то у тебя будут проблемы. Опять даешь всем прикурить. Тебе бы все хиханьки да хаханьки и глупые рассуждения. Хорошая мина при плохой игре…. Стало быть ты здесь не причем? Так-таки не было с твоей стороны оплошности? Наглое заверение! Поостерегись! Поговори мне еще! Хочешь выставить себя на посмешище? Сделай милость, если тебе не важна репутация. Иди сюда, – грубо и нетерпеливо оборвала мать мой длинный монолог. Волей-неволей пришлось подчиниться. Подошла, пустив голову и напыжившись. Повиновалась, разумеется, весьма не охотно. Беспокойные мысли как черные ночные тени ополчились, окружили меня и начали безжалостно трепать: “К чему злостная бдительность матери, заставляющаяя находиться под постоянным напором невыносимого соблазна сделать и сказать что-либо неприятное? Как избежать ругани? Зачем между нами ведется этот непонятный поединок? Мне всегда казалось, что человек рождается с чувством правильности и уважения. Мне физически плохо от лжи, фальши, грубости, недоверия.” Рта не успела раскрыть, как мать снова накинулась. – Не ходи вокруг да около. Не увиливай от прямого ответа, не скрытничай! Нечего запираться. Хочешь замять происшествие? Вот до чего дело дошло. Докатилась! Опять показала себя во всем “блеске и красе?” Уму не постижимо, что вытваряешь! Когда дурь из твоей головы выветрится? Стыда с тобой не оберешься Что ты из себя воображаешь? Дай только срок: обличу во лжи, разберусь в твоих фокусах, и тогда запрет мой будет окончательный и бесповоротный. Тебе придется примириться с существующим положением дел!… Всех дураками выставляешь? Войди на минуту в мое положение, примерь мою шкуру на себя, и этого будет достаточно, чтобы ты поняла меня. Переходишь всякие границы. Совершенно недопустимо так вести себя. Терпение мое лопнуло! Позоришь меня на все село? Еще не сгорела от стыда? – загоняла меня мать своими вопросами в тупик. Из метельного хаоса слов мне так и не удалось понять своей вины. Настал черед мне говорить. От “выступления” матери меня передернуло, будто кирпичем царапнули по стеклу. Ее слова при всей своей несуразности обижали меня, лишали дара речи. Жуткое беспокойство поселилось в сердце. Я стояла как на раскаленных углях. Резкие фразы застревали и саднили как вколоченные в мозг гвозди, заставляя терпеть нечеловеческую муку незаслуженной обиды. Да, слова получают смысл в зависимости от чувств, которые мы передаем или придаем им. Я предвидела бурю, но не такую, поэтому растерялась. Какие еще прегрешения повесила она на меня? Чем еще собирается отравить мое горестное существование? Каждый раз все одно и то же, и все по пустякам. Не прошибешь лбом стену недоверия. Вот так разрушается и совсем прекращается гармония человеческих отношений. Из отдельных слов, вырывавшихся из уст матери, по кусочкам и осколочкам, я пыталась составить картину того, что ей известно о моем отсутствии. На сердце скребли кошки. Не хотелось, чтобы оскверняли грязными подозрениями, оскорбляли грубыми словами трепетную доверчивость Кости, портили память восторга и упоения от нашей встречи. Как уберечь их от посягательств матери? – В чем вы меня обвиняете? Ведь я ни в чем не виновата, и всегда стараюсь вести себя так, чтобы иметь право смотреть людям в глаза. Только на всех ведь не угодишь, – в который раз прошептала я сухими губами, глядя в сторону и ожидая стандартного набора фраз. – Немыслимо глупая затея врать мне! – вскрикнула мать. И пошла писать губерния! Лекция длилась долго. Я слушала вполуха. «Не буду добавлять ей волнений. Смолчу, – думала я, еле сдерживая нахлынувшую дрожь и желание наговорить много, дерзко и громко. – Зачем понапрасну травить словами? Они все равно не доходят до сердца, а тонут в омуте ее собственных отрицательных эмоций. Может, с помощью лекции она хочет заставить глубже почувствовать мою вину, чтобы я, с ее точки зрения, непременно поскорее одумалась. Но вероятнее всего, она позволяет себе оскорбительный тон и выражения лишь для того, чтобы выплеснуть отрицательные эмоции от обиды на отца. Я для нее – козел отпущения. Придется уповать на случай: может что-либо отвлечет ее. Должен же и на моей улице иногда случаться праздник! Замучила своим тревожным вниманием и неутомимой предупредительностью к одной единственной проблеме – отношению к противоположному полу». В какой-то момент мне показалось, что таких мучений я еще никогда не испытывала. Зачем терзает? Подмывало вскочить и убежать. Мною овладело уныние и полнейшее безразличие к происходящему, находящемуся уже за порогом сознания. Хотелось скорее покончить с разговором. Надо заметить, что сознание само часто ограждает меня от восприятия и главное от осознания неприятностей, не раскрывая их смысл, затормаживая расшифровку деталей, и что особенно важно, хоронит в памяти до поры до времени, наверное, до взросления. Я совершено случайно поняла и четко оценила душеспасительное назначение этого свойства. Сначала сочла его причиной мою недостаточную развитость, дремучесть в вопросах познания тайн природы души и мозга. Но ряд наблюдений над собой убедили в том, что мой организм сам заботится о моем психическом здоровье, и в экстремальных условиях притормаживает восприятие, даже несколько туманит его, чтобы не сломался человечек, не искалечил, сберег свою душу. Так было со мной поначалу у папы Яши, и долго длилось в этой семье. Сейчас тоже частенько случается «отключаться» от тревожащих проблем, и, забываясь, на время излечиваться от боли. Без подобных врачующих преград, дающих организму передохнуть, жизнь была бы невыносима. Я окончательно впала в оцепенение и тоску. Необъятная глыба мрака придавила меня. Чисто ад. Господи, за что? Отпусти мою душу на покаяние. У матери нет ни малейшей надежды на чистоту и безупречность моего поведения! Все от начала до конца, от первого до последнего слова она воспринимает как ложь. Какой смысл спорить, доказывать? Ничего не дает мой бессмысленный, беспомощный гнев. Все внутри восстает перед описанными ею картинами моей будущей жизни. Во время ругани всегда открывается бездна гадкого. Я сама никогда не додумалась бы до таких мерзостей. Радость меркнет, когда такое проникает в сознание, окончательно исчезает искренность. Извергавшиеся потоки грубых слов назойливо сверлили, въедливо раздирали уши. Тяжелые как каменья слова долбили голову. Я вытерпела грязные поношения в свой адрес, но длинная речь не успокоила мать. Она распалялась все больше. «Опять на мне зло срывает? Что еще сегодня случилось? Приступ ревнивой тирании? Отца застукала? Так невпервой”, – мелькнула тоскливая мысль, открывшая дорогу потоку недовольства. Но я тут же устыдилась своей пошлости, совесть принялась грызть. Я сдержалась, тесно увязывая поведение матери с событиями последних месяцев. К терзаниям совести примешивалось волнение и мучительная мысль о моей хоть и не большой, но все же вины. – Где была? Где тебя носило, лодыря гоняешь? Докладывай обстоятельно, без утайки, – сквозь зубы злобно процедила мать, охваченная беспредметными подозрениями, отчужденная своими несчастиями. Ее лицо сделалось безжизненным каменным. – За медицинской справкой в поликлинику ходила, пролепетала я. – Врешь! – суровым, властным голосом, всегда приводившим меня в трепет, гаркнула мать, не воспользовавшись моим искренним ответом. И прибавила с сарказмом: «Опять тонула в потоке любви?» – А это причем здесь? Ничего подобного! Я правду говорю. Нет никакого резона мне врать. – Васильки в поликлинике растут? – Не хотелось по пыльной дороге возвращаться. Полем шла. Красиво там. – С кем ходила? – зловеще щелкнул голос, отрывистый как стук топора. – На станции знакомого встретила. На математической олимпиаде познакомились, умный парень. Вы его не знаете. – Совсем завралась! Что-то никак не сходится в твоих словах. Кто, по-твоему, стоял с тобой у магазина, – с жаром раздраженно вскрикнула мать. – Честное слово, не лгу. – Ты еще «честное комсомольское» скажи! – И скажу! Честное комсомольское, не вру, – угрюмо оправдывалась я, дрожа всем телом от сдерживаемого гнева. – Дрянь! Я же видела, как ты с Димкой к дому подходила. Забыла, что соизволила обещать в прошлый раз? – Вы бы сначала попросили меня полностью отчитаться, а уж потом сердились, – нерешительно и как можно спокойно ответила я, и прибавила: «С Костей мы на мосту попрощались. Я не разрешила провожать себя дальше. Боялась, что вы и о нем начнете плохо говорить. Жалко его. Он такой чистый, тонкий, умный. А Димка у магазина меня ждал. Он не знал, что я на станции. Тоже переживал, куда я пропала. Я не хотела его видеть, прогоняла от себя. Он сам прилип. Такой навязчивый! – Не смей мне перечить! Не отпирайся. Не выгораживай хулигана. Соскучилась по Димке, и его пошлым, разнузданным дружкам? – не унималась мать, совершенно не обращая внимания на мои уверения. – Вы превратно истолковываете мои попытки объясниться, и напрасно расстраиваетесь из-за пустяков. – Лгунья! – закричала не своим голосом мать Я потеряла самообладание и закусила удила. Точно вихрь меня подхватил. – Димкины дружки и сам Димка сто лет мне без надобности! А от лжи и пошлости у меня прививка есть. Воспитание дедушки Яши, – молниеносно нашлась я. Внезапно мать остыла, будто произошло просветление. – Получила справку? – спросила она вяло. – Да. – Покажи. Я протянула листок. Мать прочитала и вдруг побелела. Глаза ее полезли из орбит. – Все кабинеты прошла? – загробным голосом проговорила она. Я уже хотела признаться, что Костя помог мне получить справку без посещения врачей, но жуткая интонация слов матери насторожила меня. Я не понимала, отчего она превратилась в мегеру, и промолчала, чтобы не накликать нового приступа раздражения. А вдруг она знает, когда я ушла на станцию, и потребует отчета за три часа? Ведь не поверит, что я была искренне, по-детски счастлива. Опять понесет ахинею. Лицо матери перекосилось и раздулось, как малиновый шар, из груди вырвался не то крик, не то громкий стон. Я испуганно смотрела на нее и пятилась к выходу. – Дрянь ты этакая! Что люди скажут, что люди скажут,… – сдавленным голосом бормотала она. Вдруг мать затряслась и закричала: «Взбучки захотела! Я вышибу из тебя дурь», сотру с лица земли! И наотмашь ударила меня по лицу. Оно запылало раскаленными углями. Я обомлела и онемела от обиды, но стерпела, надеясь, что теперь с нее спадет злость. Такое неоднократно замечала. Сгоряча мне больно не было. На сердце противно сделалось. Ударить по лицу – это тебе не по пятой точке! Здесь достоинство страдает. А что поделаешь? Атмосфера чрезвычайно накаленная. Кроме терпения я не вижу для себя другого выхода. Господи, а теперь-то за что? Из огня да в полымя! – Погодите! За что бьете? Мы же просто шли через поле, рвали цветы и пели песни. У меня было солнечное настроение, понимаете?! Или вы, кроме гадостей, в голове уже ничего не держите? За что мне такое? Что плохого я сделала? Я же нормальный человек. Почему я не понимаю вас? В чем мой позор? Объясните! – глотая слезы, шептала я. – Ах, не понимаешь, с инфантильным упорством дурочкой прикидываешься?! Коленца выкидываешь, а угрызений совести ни на ету. Сейчас растолкую, тварь поганая! – Не тварь, не унижайте! – простонала я, бессильная что-либо изменить. “Эх! Еще этот Димка на мою беду точно из-под земли у магазина вырос и привязался! Черт бы его побрал! Хоть в глаза плюй – не отстает! Немудрено, что мать, увидев его, разошлась,” – молча злилась я на настойчивого обожателя. – Ты еще нервы мне мотаешь, гадина! – переходя на фальцет, вскричала мать. Текли слезы, сжимались кулаки. Хотелось исчезнуть далеко и надолго. “Конечно, я виновата, что прогуляла на станции. Но в этом нет большой беды. Зачем из мухи слона делать? Моя трагедия в том, что я боюсь матери и утаиваю от нее даже самое хорошее. Это же ненормально! В семье не должно быть такого! Господи, я же не прошу меня любить! Но понять-то можно попытаться?” Свирепый вид матери заставил меня трепетать. Я не знала, чего еще ожидать от нее и затравленно озиралась. Вдруг она схватила рубель (ребристая доска, предназначенная для глажения белья) и огрела меня по спине. Я как ошпаренная выскочила на кухню. Дорогу матери преградила бабушка. «Бей меня», – сказала она спокойно, хотя лицо ее было белым. Мать тяжело опустилась на стул. Ничего больше не возразив, голосом, прерывающимся от рыданий, я вскрикнула «Надоело все! Лучше в омут головой!» Стремглав выбежала из хаты. Кубарем скатилась с порога, и помчалась куда попало. Остыла. Последние отблески дня слабо румянили облака у горизонта. Вздымался синий седой сумрак. Вернулась, глотнула студеной чистой как слеза колодезной воды и легла в постель. Ночью, отвернувшись к стене, в который раз «перемалывала» печальный финал событий дня. Неотвязная, тоскливая мысль сверлила голову и отлучала от сна: «Я родня матери, ее «ахиллесова пята», отец против моего проживания в семье, отсюда все последствия, отсюда нетерпимое отношение ко мне». Подошла бабушка и тихо присела на кровать. – В справке написано, что ты проходила женский кабинет. Вот она и вспылила. Не верит, что ты без греха. – Почему? Я никогда не лгала ей! Я еще ни разу не целовалась. И не смогу позволю себе такое, пока не пойму, что мои чувства всерьез и надолго. – Нервы у Клары расшатаны на почве ревности. Не контролирует себя. – А вы объясните ей. – Никому не верит в семье. Болезнь есть такая. На больных нельзя обижаться. А в остальном, – она совершенно нормальный, здоровый человек. Бабушка ушла. Перед глазами измученное, иступленное, но еще красивое лицо матери. Говорят, на певицу Людмилу Зыкину похожа…. Корона темнорусых волос надо лбом. Ранняя седая прядь над правым виском. Скорбные морщинки…. Ее благонамеренные, возвышенные мечты о семейном счастье оказались несбыточными?... Поток горьких мыслей остановился. Она не виновата? Из-за отца все беды нашей семьи? СТИХИ Начало июля. Воскресенье. Давно не было дождя, поэтому тополиный пух все еще носится по дорогам, застревая в траве. В парке сухие сережки деревьев обволоклись пухом и образовали на земле ковры с чудесными рисунками. Они кажутся мне состоящими из старинных надписей, восточной вязью волшебных заклинаний, на которых едва просматривалась туманная бесконечность веков. Липы от буйного цветения посветлели, загустели и похорошели. Многочисленными зелеными глазами смотрят на меня плоды крупнолистых каштанов. Залезла на самое высокое дерево. Сверху серебристые верхушки тополей как пенистые гребни морских волн в зеленом море парка, а ряды кустов ивы кажутся стадом сказочных овец. Вижу людей, загорающих на пляже. Странно, отсюда их фигурки схожи с муравьями! Небо сегодня ослепительное! Какое разнообразие оттенков белого, серого и голубого! Спустилась на землю. Тут же в парке около детдома встретилась с Леной. Загодя договорились. Обменялись альбомами. Сидим на бортиках песочницы, болтаем без умолку. Редко встречаемся. Рады друг другу. – Было бы время, так целыми днями рисовала бы! – с неподдельной грустью вздыхаю я. – Знаешь, Лена, в этом году я устраивала у подшефных октябрят конкурс рисунков и поделок из пластилина. Первоклассники лепили птиц. Один мальчик, чуть не плача, принес мне неудавшегося, по его мнению, лебедя. Взглянула я на фигурку и внезапно почувствовала в ее позе что-то напряженное и трагичное. Я изогнула безвольную прежде шею птицы и опустила книзу, а голову устремила вверх. Теперь казалось, что из раскрытого клюва лебедя вырывается крик прощания с небом, а может быть, то был вопль о желании взмыть в облака. Птицу слегка клонило на бок. Усилием распростертого, будто бы трепещущего, чуть приподнятого крыла она грациозно стремилась сохранить равновесие. Из неуклюжей она вдруг превратилась в изящную, но странную. «Она раненая!» – вдруг воскликнул мальчик. И он был прав. Я подумала, что вот так, одним удивительным мгновением у великих художников могут рождаться прекрасные замыслы и шедевры. На выставке и взрослые, и дети останавливались перед лебедем и долго молча вглядывались в его позу, пытались уяснить, что она представляет собой. Наверное, каждый видел свое, только ему понятное…. Я вот иногда смотрю издали на портрет, висящий в нашем классе, и мне кажется, что седая голова ученого выглядывает из рамы, а губы чуть-чуть насмешливо, хитренько улыбаются. А вблизи эти странности исчезают. Еще я люблю рассматривать цветные рисунки с мелкими деталями, приблизив их к глазам. Когда долго вглядываешься, появляются такие новые неожиданные картинки, не имеющие ничего общего с на самом деле нарисованным. Мать ругает, что зрение порчу. А мне так интересно! Словно в фантастический мир попадаю. Это мой секретный домашний кинотеатр. Лена, я люблю составлять рисунки из расположения листьев на деревьях, из трещин на штукатурке. Вот лицо скорбной матери, склоненной над погибшим, вот самолет, рвущийся ввысь. Видишь на песке титана, раздвигающего горы? Обрисовать тебе его? Смотри, какая выпуклая рельефная грудь у этого исполина! Он дышит. Разглядывай его под разными углами, тогда сразу заметишь, – объясняю я Лене свои рисунки на песке. – Откуда ты знаешь, что он гигант? Может он маленького роста? – наморщив лоб, сомневается Лена. – Береза рядом с ним. Сравни их. Знаешь, я заметила, что когда ребенок учится рисовать портреты, то поначалу изображает лица похожие на себя. Я в своем классе эксперимент проводила: ребята анонимно «малевали», а я угадывала, где чей «шедевр». А еще мне кажется, я больше узнаю о человеке через лицо, руки, движения, чем по словам. Люблю людей. Мне интересно смотреть на них, – сказала я с радостной откровенностью. А Лена вдруг залилась громким раскатистым смехом. Я немного смутилась и растерялась. Уши мои запылали. Что, глупость сказала? Но не успела я ни разозлиться, ни обидеться, а Лена, с подкупающей искренностью уже созналась, что не понимает моей восторженности. И принялась сначала уныло, упавшим голосом оправдываться, а потом с мрачной решимостью холодно объяснять свое поведение плохим характером. Я была обескуражена и только нерешительно возражала ей. Вдруг Лена прищурилась, посмотрела на меня ласковым смеющимся взглядом и спросила совершенно неожиданно, мягко и внятно, очевидно желая доставить мне удовольствие, исправить настроение, вызванное непредсказуемой вспышкой: – Что это у тебя в альбоме изображено с помощью различных квадратов? Меня удивила столь быстрая смена в ее настроении, но я, изо всех сил борясь со своей дремучей прямолинейностью, ответила достаточно дружелюбно: – Это фигура спортсмена: голова, плечи, пятая точка. Маленький квадрат, большой и опять маленький. А это – интеллигента: большой квадрат, маленький, большой. Для юмора. Понимаешь? – А это чей портрет? – глаза Лены сверкнули ярко выраженным лукавством. – Яшкин, точнее Вальки Потанова. Яшкой его дразнят. – Он тебе нравится! – с торжествующей ухмылкой заявила Лена. – Очень уж старательно ты рисовала. – Нет, – дернулась я холодно и нервно. – Самолюбивый, волевой. Есть в нем что-то особенное, учится неплохо. Но не могу его понять. Представляешь, говорит: «Женюсь обязательно на молоденькой девочке, и буду лепить из нее, что захочу». Вот бестолковый! Жена, повзрослев, не станет подчиняться, сама захочет быть личностью. Он думает, что она всегда будет игрушкой в его руках! Разве так можно семью строить? – с тихим сожалением добавила я. – Дурак звезданутый. А когда у него не получится командовать, так детей оставит жене и сбежит, да еще будет мнить себя несчастным, и ее во всем винить. Работает у нас такой. Слюни до полу распускает, когда жалуется нянечкам на свою неудачную судьбу, – зло возмутилась подруга. Лицо Лены сразу превратилось в угрюмое и непроницаемое. Хотя она не обращалась ко мне, я чувствовала, что от нее исходят недобрые темные волны. Не сказать, что я испугалась, но в компании с Леной ощутила себя очень неуютно. Даже холод пробежал между лопатками. Промелькнуло желание уйти. Тут же подумала: «Сколько обиды и боли накопилось в ее душе! С нею сложно, но и ей самой тяжело. Наверное, я тоже бываю несносной. Нас сближает общий недуг – одиночество». Может ей надо выговориться? Пересилила себя и осталась. В глазах Лены сверкал жесткий огонь, голос звучал хрипло, раздраженно. В нем проскакивали нотки металла. Нервно дернув уголками рта, она вдруг засмеялась надтреснуто и жалобно. Мне было больно и досадно, что наш разговор вместо радости приносил горечь, и оставлял неприятный осадок, но я понимала, что Лену обуревают тяжелые воспоминания, и захотела отвлечь ее. Воспользовавшись минутным оцепенением подруги, я как можно более заинтересованно спросила: – Лена, почему у тебя вот здесь одна половина рисунка цветная, а другая – черная? – Яркой краской я изображаю свое будущее после детдома. Вот это – моя лестница мечты, – отозвалась она тихо. Я с живостью подхватила: – Как мы похожи! А мой рисунок называется «лестница надежд». По ней я иду к вершине моей мечты. Каждая ступенька – преодоление. Но я не рисую жизнь после школы розовым цветом. Кто тебя кормить будет после детдома, где ночевать будешь? Моя старшая сестра рассказывала, что на стипендию жить голодно, – осторожно выразила я свое сомнение. – Зато свободно! – мечтательно воскликнула Лена, и даже глаза от удовольствия прикрыла. – Свобода дорого стоит. Она с ответственностью связана. Свободному приходится самому всего добиваться. Не у всех характера хватает справиться с трудностями. Даже некоторые взрослые предпочитают жить на всем готовом. Наш дядя Афанасий в армии остался работать. «За меня офицеры думают», – объяснил он нам свой выбор. – Все равно я хочу поскорее стать самостоятельной, – упрямо возразила Лена. – Тебя не пугают трудности, потому что ты их себе не представляешь. Ты не знаешь, что такое учиться, три раза в день готовить себе еду. Сумеешь ли ты сказать себе «нет», когда захочется конфет, чтобы потом не ходить голодной? Заработать денег не сможешь, потому что четырнадцать лет – не семнадцать. В детдоме тебя растит государство, а когда выйдешь из его стен, то уже никто не будет обязан нянчиться с тобой. Все станут считать тебя взрослой. Не торопись. Заканчивай десять классов. Ты же почти отличница. Моя подруга Лиля из городского детдома плакала, когда ее хотели в училище отправить. В четырнадцать лет мы еще очень глупые. Однажды был у нас классный час по теме «Свобода». Ну, мы все выучили слова Карла Маркса, что «свобода – осознанная необходимость» и воображаем, что умные. Моя мать как пошла сыпать вопросами, так у нас ушки-то сразу и завяли с пылу-жару. От стыда, конечно, за самонадеянность и самоуверенность. Мать говорила, что свобода – это возможность, желание и умение ограничить свои эгоистические наклонности, что она только шанс, а кто и как ею распорядится, вот в чем вопрос! Важно осознание необходимости свободы. Но не все в ней нуждаются. Некоторые считают, что о свободе имеет смысл вспоминать, когда кто-то мешает работать или отдыхать. Вот революция – это момент свободы, момент истины. Никто не спорит. А что после февральской революции произошло? История объяснит. Хотели капитальный ремонт страны сделать, да стена рухнула. Что за той разрушенной стеной было? Мифы о счастливом прошлом, порожденные традиционным крестьянским мышлением? Конечно, нельзя отнимать историческую память, подрезать корни народные. Только истории не предъявишь претензий. Еще такой вопрос ставила: «Свобода может быть только индивидуальной или она для большинства, для масс?» Она может быть ложкой меда в бочке дегтя и наоборот. Одни говорят, что культура это свободное деяние, а другие утверждают, что она – нравственная категория, и уход от духовных ценностей не прокладывает дорогу к свободе, это бегство в никуда. В России духовные ценности всегда были выше денег. Без доброты ничего хорошего не существует. Потому, что свобода – не анархия, не вседозволенность. И высокую культуру надо внедрять в массы, потому что воспитание – это процесс навязывания. И никуда от этого не денешься…. У меня голова кругом пошла от разнообразия аспектов и понятий. Какое поле деятельности для умных людей! А ты говоришь, свобода! Что ты в ней понимаешь? – разошлась я не в меру. – А зачем мать в такие дебри вас тащит, мозги ерундой забивает? – удивилась Лена. – Ерундой! Зачем заставляет задумываться? Для того, чтобы умнели и глупо не заносились, чтобы понимали, что еще много, очень много должны изучить, осмыслить. Зачем муж Анны Карениной заставлял своего маленького сына Сережу запоминать изречения древних философов и мыслителей? Я полагаю, он не считал, что понапрасну тратит время; наверное, видел какой-то смысл в подобных занятиях. Может, он, таким образом, закладывал в нем понятия, которые ребенок позже глубоко осмыслит. Я сожалею, что нас с младших классов четко не обучают основным жизненным понятиям, без осознания и осмысления которых мы ведем себя как глупые котята, поэтому с удовольствием хожу на классные часы. В спорах меня подкупает уважительное отношение к нам как к равным. И Анна Васильевна старалась нас так воспитывать на уроках, но ей надо было успевать пройти программный материал. – Наша математичка говорит, что дурака можно привести к ручью знаний, но заставить его пить из него нельзя. – И наша объясняла, что некоторым вещам нельзя научить, можно только научиться. То есть необходимо желание обучаемого, понимание им важности данного предмета или вопроса. Не про тебя эти слова. Брось прикидываться половой тряпкой! Ты же умная девчонка! – горячилась я. – Все равно уйду из школы! Надоело учиться и нотации воспитателей выслушивать! Нелепо отказываться от такой возможности, – нетерпеливо перебила меня Лена. Ее лицо засветилось радостью и мечтательной решимостью. – Ты же еще совсем недавно мечтала об институте. Кем ты хочешь стать? – спросила я заботливо, но с прямолинейностью, всегда меня отличавшей. – Не знаю. Рисовать люблю, – неопределенно бросила Лена. – Значит художником или учителем рисования? – допытывалась я дотошно. В ответ услышала равнодушное: – Нет, этим я для удовольствия занимаюсь. И школу не люблю. – Вот видишь, ты еще не определилась. А мне нравится школа. Только она слишком деловая. Романтики мало. Я с удовольствием воспринимаю праздники, сборы, люблю суету подготовки к ним. Но все равно это не то! Самое яркое и радостное – в моих мечтах и в книгах. А мне хочется не только мечтать, но и делать что-то особенное, участвовать в фантастических проектах! Может, нарисовать удивительную картину или написать такой стих, чтобы все поразились? Только боюсь, что не сумею. Здесь талант нужен, – смущенно закончила я свой пафосный монолог, понимая, что меня опять “занесло”. – Да, стишками в стенгазету никого не удивишь, – язвительно хмыкнула Лена. – Вот бы спектакль про любовь поставить! Не школьный. Взрослый. Такой, например. Сцена разделена на три части. По центру – свет. Справа и слева две комнаты. В одной – он, в другой – она. Обе комнаты в полумраке. – Зачем полумрак? – искренне удивилась подруга. – Неловко о своих чувствах говорить при ярком свете. Слушай дальше. Она страдает, он переживает, злится. – Но такое уже тысячу раз описывалось в книгах! – пренебрежительно высказалась Лена. – Пьесу можно перелицевать, главное не подражать, свою душу в нее вложить. Может, сюжет усилить особой формой постановки спектакля? Я бы изобразила мечты женщины в виде порхающих в танце девушек в прозрачных одеждах. А мечты мужчин … – Ох, и достанется тебе за такой спектакль! – истерически захохотала Лена, прервав мои восторженные разглагольствования. Я не обиделась. – А если откровенно показать, как на самом деле мучается человек, когда его отвергли или когда ему изменили? Какой он бывает тогда злой, жестокий и слабый? – предложила я неуверенно. – Кому охота на плохое смотреть? Такого «добра» вокруг сколько угодно! – фыркнула Лена. – Ты права: душа радости просит. Значит, опять безуспешные попытки, пустые фантазии? – сконфуженно и озадаченно взглянула я на подругу, ища, если не поддержки, то хотя бы сочувствия. – По мне лучше красивая сказка, чем гадкая правда, – отрезала Лена, не желая принимать участия в обсуждении моих прожектов. – Не доросла я ставить серьезные спектакли, а школьные – уже не интересны, – с неподдельной трогательной грустью прошептала я. – Учитель пения говорил, что, чем больше скрыт замысел художника, тем ценнее его произведение. А у меня все нараспашку, все в лоб. Получается, что от глупости. Лена саркастически засмеялась. Над чем? Над моими мелкими, с ее точки зрения, фантазиями, или над своими, вовсе несбыточными? Продолжать разговор не хотелось. Не клеился он. Со мной такое случилось впервые. Я всегда втайне гордилась своей способностью разговорить кого угодно из подружек. А тут осечка вышла. Почему? Кажется, поняла. Я все о себе и о себе. Не заметила, как стемнело. Ветер зашелестел сначала осторожно, а потом рванулся, будто тормоза растерял. – Бежим к нам! – крикнула Лена. Только мы вскочили под навес, как хлынул дождь. Молодые сосны вокруг детдома склоняли головы до пояса, трясли и размахивали ветвями – руками фантастических чудищ, швыряли шишки на асфальт. Стена дождя окутала весь парк. Она колыхалась, закручивалась и вздыхала, как живое существо. Грозно рокотал гром. Небо то разрывалось своенравными молниями, то смыкалось, словно проглатываясь чернотой. Яркие редкие вспышки позволяли разглядеть сквозь туман дождя лишь торопливые силуэты людей, темные нагромождения домов и деревьев. Сразу похолодало. Мое измученное жарой тело задышало. Громкий, короткий, как выстрел, удар грома подбросил меня. – В громоотвод молния попала, – сказала Лена. Ветер стих так же быстро, как и начался. Монотонное шуршание дождя уже реже нарушалось рокочущими глухими удаляющимися раскатами. Потом дождь совсем прекратился. Влажные молчаливые сосны в ярком свете полной луны теперь были четкие и контрастные. – Как лучше сказать: «повисли на ветвях умытые созвездья» или «запутались в ветвях усталые созвездья»? – спросила я Лену. – От твоего настроения зависит, – рассеяно ответила она. – Знаешь, как я про летний дождь в сочинении написала? «Насупилось небо мимолетной обидой. Потом сбросило минутные детские слезы и вновь осветило всех солнечной улыбкой». – Учителю понравилось? – откликнулась подруга, с трудом оторвавшись от своих мыслей. – Нет. Он высмеял меня. – Ему такого не понять. Хочешь, расскажу тебе стих, который недавно сочинила? – вдруг тихо спросила Лена. – Конечно! – обрадовалась я и испугалась своей бурной реакции. Но Лена уже проникновенно говорила: «Горит свеча дрожащим светом, Вокруг детдомовцы сидят. Они ведут о том беседу, Как будут дальше выживать. Одна девчонка боевая склонила голову на грудь. В тоске по матери родимой не может, бедная, уснуть. * Зачем меня ты родила? Зачем в детдом меня сдала? Судьбой несчастной наградила, Зачем меня совсем забыла? Над нами местные смеются, Нигде проходу не дают. И только слышим их укоры: «Опять детдомовцы идут». Низкий голос звучал как из подземелья. Пронзительные, незамысловатые слова впивались в голову и сердце. – Ну, как? – осторожно спросила Лена. – С чувством пишешь. Можно я немножко кое-где подправлю, чтобы в рифму было? Смысл не нарушу. Честное слово! – Ладно, – неохотно согласилась Лена. – История подлинная, полностью достоверная. Не испорть. – Послушай мои рифмовки, – попросила я – Давай, – как-то вымученно улыбнулась она. Я тихо заговорила: «Я не жду от жизни ярких зорь, Сполохов восторженных и сложных. Я хочу семьи простой узор И друзей веселых и надежных. * Роняю слова как осенние листья. Тоскою измотаны горькие мысли. Бумага приемлет любые стенанья: И слезы, и радость, и сердца признанья…. Во тьме величественно дыбились тополя. Мы, молча терпеливо ожидали следующего явления луны на чернильном небе. – Хочешь, сейчас напишем стихи так: только по две строчки из каждой строфы, а потом листочками поменяемся? Ты закончишь мои четверостишия, а я – твои. Мы так еще в младших классах играли, – предложила я, желая внести хоть какое-то оживление в наши взаимоотношения. – Ладно, – без энтузиазма сказала Лена. Присели на подоконник. Там светлее. «Строки стекают кровавыми каплями С раненой детской души …. Болью распятое детское счастье, Стонет, страдает, кричит …. Его глаза, как два укола в мозг, Оставили отметины навечно …. Глаза в глаза, как выстрелы в ночи, Как лезвия жестокие, блеснули …. Утро разбросало жемчуга росы, И дышали травы изумрудной влагой…. Зарницы – сполохи кровавые. Знать, ветрами злиться будет день…. Прохлада реки обнимала Как нежные руки твои …. Волшебные глаза небес чаруют нас в ночи. Ликует день улыбками друзей…. Обласканный солнцем пригорок зацвел…. Яркие листья, как искры надежды, Дарит мне осень в лесу…. Мечты и желанья прозрачны и чисты – Я с детства такие люблю!…» – Хватит писать, – резко сказала Лена и подала мне свой листок. Читаю. «Она молчит о том, что маму ждет, Что душу рвет жестокая обида…. Со злом гляжу на мир чудес. Задернута душа болезненной тоской …. Я струна, натянутая детством, Людьми бездушными, коварными и злыми…. Ложь ядовитые иглы вонзает В нежные души ребят…. И только стоны бездны жуткой Мне голову сжимают по ночам …. Пронзительных строчек усталая боль…. Как тоскою детей, Запорошенный снегом детдом…. Машины – желтоглазые звери в ночи.… Хрустальный храм несбывшейся мечты …. Грусть, как тень, за мною бегает…. – Не буду играть! Хватит марать бумагу, – Лена вдруг резко вырвала у меня из рук свой исписанный листок. Я почувствовала нарастание раздражения в ее настроении и не стала настаивать. Помолчали. Я первая не выдержала и осторожно возобновила беседу: – Один раз я написала стихотворение о своем знакомом детдомовском мальчике и отдала в нашу местную газету. Редактор стих переделал, сделал его гладким. Но исчезла нежность и боль. Разорвалась еле уловимая нить чувствительного. Понимаешь, читаю, и мне уже не жалко того мальчика. Лена продолжала сидеть понуро. – Послушаешь стихи моей старшей сестры Люси? Она Есенина обожает! – попыталась я вывести подругу из состояния отчуждения. Не получив ответа, начала читать. «Лист березы с желтизной – Пролетело лето. С августовской синевой, С песней недопетой. Паутина тут и там В капельках-дождинках. Бродит осень по кустам В расписной косынке. * Отраженье лазурного ситца В талых водах. И тонкая трель…. Это чудная, милая птица Снова радостно славит апрель! – А мне один друг сказал, что, когда пишешь стихи, надо от Бога, от неба идти к себе, потому что человек сам по себе неинтересен. Как ты эти слова понимаешь? – вяло, как бы нехотя спросила Лена. Мне показалось, что она не слушала, как я читала стихи, а думала о своем. Но не обиделась и ответила: – Не знаю. Мне кажется, что каждый человек – огромный, непознаваемый мир. Как же, не осознав себя, идти в бесконечность? – А связь человека с небом есть? – произнесла Лена с каменным, бесстрастным лицом. – Ты имеешь в виду с Богом? – Да. – Я убедилась, что между людьми есть связь, но она разной силы. Одни ее замечают, другие нет. А со смертью она прерывается. Это говорит о ее биологической или физической природе. Остается только память о человеке. Если существует Бог, то и с ним тоже должна быть связь. Только я одного не понимаю, если Бог добрый и всесильный, то зачем он наделил людей завистью, жестокостью? Говорят, он сотворил человека по образу и подобию своему. Получается, он тоже злой. Или в книге говорилось только о внешнем сходстве? Лучше бы он создал мир, в котором люди могли бы бесконечно расти умственно и духовно. Вот это был бы рай! Конечно, я рассуждаю наивно. Но так хочется, чтобы все люди были счастливы! – Ты веришь в Бога? – сухо осведомилась Лена. – Нет. Бабушка говорит, что я не доросла до понимания этого вопроса ни умом, ни сердцем. Она права. Вот, например, она давно мне говорила: в несчастье мы ближе к богу или «Как только Человек забывает о своей связи с природой, с Богом, и представляет, что все чего он достиг, – дело только его рук, он начинает верить, что ему разрешены все пути в достижении цели. Гордыня начинает править им. И она же его губит». А я до сих пор не могу полностью осознать смысл этих слов. Иногда мне кажется, что человеческий разум лучше. Вот своровал человек, помолился, Бог ему простил, и он опять идет на преступление. Материалисты, по крайней мере, честнее. Я долго готовилась к докладу на эту тему, много брошюр прочитала. В голове все перепуталось. «Примитивная религия родилась из страха смерти. Но Бог – это состояние души. Альберт Шнитке не писал музыку, кто-то водил его рукой. Значит, у него в это время было божественное состояние души…. Может, рамки старой религии узки для современного мира? А что является причиной зла? Как понять фразу, что глубинной причиной зла есть смерть? Бог абсолютная ценность? А если нет абсолюта, то нет абсолютной ценности…». Ни-че-го не поняла! Я отказалась от доклада, потому что не могу повторять чужие мысли, не докопавшись до истины, объяснила я свои «научные» метания. Мне показалось, что Лена ожидала другой ответ. Опять помолчали. – Объясни, зачем нужны церкви? Не лучше ли с Богом разговаривать без посредников? – задумчиво произнесла Лена. – Человек, животное стадное, – пошутила я, – ему ритуалы, зрелища подавай. Лена заговорила возбужденно: – Представь себе: и немцы, и наши просят одного Бога помочь им победить. Кого и почему Он выбирает для облагодетельствования? И помогает ли вообще? Мы безбожники, а в войне победили. Мне вдруг вспомнились детские мольбы, просьбы помочь найти родного отца. Грусть наплыла на глаза туманом сизым…. – А что такое совесть? С нею рождаются или она от бога? – опять задала Лена сложный вопрос. Меня поразило, что ее волнуют вопросы, которые я не так давно обсуждала с Александрой Андреевной. – Мне кажется, что совесть – это внутренний стержень каждого человека и религия здесь не причем. Просто степень надежности стержня у всех разная. Когда суд собственной совести слабый, то побеждает дурное. Церковь, наверное, нравственными заповедями пытается помочь заблудшему человеку. – Судить и осуждать – разные понятия? Как ты думаешь? – не поворачивая ко мне лица, спросила Лена – Конечно, разные. Лена исчерпала свои вопросы. – Почему ты всерьез не занимаешься стихами? – неожиданно спросила подруга. – Много тому причин. Подлинные чувства стесняюсь напоказ выставлять. Считаю свои рифмовки «шедеврами второго сорта». Я уже понимаю, что излишне многословна, но пока не могу обойтись без красивостей, не могу не брызгать фейерверком ярких слов. Наверное, для того чтобы научиться лаконично высказываться, надо повзрослеть, – засмеялась я и продолжила: – Настоящими стихами можно назвать что-то из ряда вон выходящее. А у меня одни эмоции. Я то хохочу, то заливаюсь слезами, торопясь запечатлеть на потрепанных обрывках бумаги свои «гениальные» чувства. Концентрации мысли в них нет. Надо так писать, чтоб в одной строчке проявилась вся Вселенная! А я порхаю по бумаге как глупая, но заметь, не тщеславная бабочка. Мои вирши – бесплодная пачкатня. Но она искренняя и в этом ее маленькая ценность. А зерна мудрости позже появятся, если об этом природа заранее побеспокоилась, – усмехнулась я чуточку горько, понимая, что желание писать еще не означает наличия способностей. – Соединять простоту и величие, дано не многим. Настоящий поэт тонким чутьем угадывает созвучия, и так пишет, словно из души извлекает музыку. Оживает у него обыкновенное слово, звучит и переливается всеми цветами радуги. Я еще в детдоме осознала, что гениальный поэт пишет так, что его очень простые без излишней кудрявости слова, проникают в самые потаенные глубины сердца, подчас неведомые самому читателю. Лермонтов поет мою душу. Он бы понял меня и мое одиночество. Как-то сильно расшибла коленки. Но когда вечером читала стихи любимого поэта, боли не чувствовала. Странно, да? – Не строчи из пулемета. Мысль не улавливаю. Почему ты так быстро разговариваешь? – страдальчески поморщилась Лена. – Не знаю. Я все быстро делаю, – засмеялась я, стараясь показаться беззаботной. – Ты показываешь свои стихи девчонкам? – Иногда, но не говорю что мои. Понимаю, что они не зрелые, слабые. – Я слышала, что бывает так: «Когда имя автора исчезает, то стихи приобретают соблазнительную анонимность, а иногда после смерти автора они становятся или считаются талантливыми, – сказала Лена. – Для этого они на самом деле должны быть гениальными. Нам это не грозит, – усмехнулась я и, спохватившись, поправилась: «Мне уж точно!» – Взрослым, наверное, труднее писать стихи. Им надо настраиваться на восторженный лирический или грустный лад, а у нас он сам постоянно возникает. В тринадцать лет все пишут стихи, а вот кто из нас останется поэтом в сорок пять? Наверное, это тоже дар – чувствовать себя вечно юным и при том очень умным…. Без прекрасного окружения, наверное, не было бы Пушкина? В детдоме он точно не состоялся бы, – холодно усмехнулась Лена. Я поддержала разговор: – Наш дядя Петя говорил, что если талант есть, он когда-либо обязательно пробьется. – Не хочу когда-нибудь! – вспылила Лена. Чтобы успокоить подругу, я весело затарахтела: – Наверное, ты права. Мне Александра Андреевна рассказывала, что ее старший сын в шесть лет говорил так красиво, восторженно и грамотно и с такой фантазией, как она даже в пятнадцать лет не умела! А потом он увлекся техникой и потерял способность к образному мышлению, вернее, она у него перетрансформировалась в техническую смекалку. И у нее в детстве был сформирован мощный словарный запас, который в институте в основном пополнился научными терминами. Но с возрастом он уменьшился, потому что нет времени для чтения. Учительница об этом очень сожалеет. Но сочинения учеников очень любит читать. Сегодня я отнесла ей рассказ о том, как жители неизвестной планеты расшифровывали наш алфавит посредством изучения формы рта во время разговора. Пусть посмеется! Давай я и твои стихи покажу ей? Лена не ответила на мое предложение. Она опять погрузилась в себя. – Знаешь, бывает такое, когда внутренние проявления многих читателей совпадают с чувствами героев книг, пусть даже их авторы из пятнадцатого века, значит эти произведения талантливые. А бывает, писатель изображает жизнь вроде бы зримо осязаемо, но непостижимо для обычного человека, значит, он гениально пишет. Так мне кажется, – заговорила Лена отвлеченно, будто сама с собой рассуждала. Опять длительное молчание. – Не понимаю, как можно не любить читать! Разве не у всех с рождения в мозгах и душах присутствует шелест страниц, и желание прожить тысячи чужих, ярких жизней? – Это Лена спросила. Я ответила как могла: – Александра Андреевна говорила, что по наследству передается восприимчивость к слову и к определенным наукам. Но любовь к книгам можно еще привить. Лена отозвалась: – Мой Саша правил не знает, но пишет на редкость грамотно, а вот его друг зубрит, только все равно по тридцать ошибок ляпает. – Мало зубрит, – рассмеялась я. – А знаешь, мой друг Сашка недавно сказал: «Меня тоже коснулась эта зараза», – вдруг вспомнила Лена. – Послушай, что он сочинил: «Ветер свистит в ушах, Жизнь все равно хороша! Даже когда побьют, Душу мою не сомнут!» – Веселый он у тебя, – обрадовалась я, подумав, что настроение подруги улучшается. – Развеселый, аж некуда. У него период уверенности в реальности возвышенных убеждений, она у него проявляется в естественной жажде свершения благородных поступков, – хмыкнула Лена и отвернулась. Я поняла, что это означает: «Не приставай больше на эту тему». «Не вышло!» – отметила я про себя и повела разговор о другом. – Лена, мне кажется, что здесь, в деревне, я ни капельки не поумнела. Просто выросла, научилась выполнять любую деревенскую работу. И все! Понимаешь? И все! Это ужасно. Я не нашла ответы на свои вопросы. Я тупею от однообразной домашней работы, поглощающей все свободное время. Я еще в пятом классе поняла: «В город хочу». Может, будучи взрослой, наверстаю то, что упускаю сейчас. Как и раньше я часто убегаю от своих грустных проблем в царство белых облаков или в книжные мечты. Знаешь, я недавно по радио услышала хорошее выражение: «Библиотека – место, где человечество напрягает мозги, а душой отдыхает». Здорово сказано! Правда? – Правда. Душа тоже трудится. Ей слишком часто приходится учиться через страдания, – с дрожью в голосе пробормотала Лена. А я уже «завелась»: «Книги восполняют нехватку романтики в нашей жизни, жажды приключений, желания видеть мир ярким, героическим, добрым, честным, загадочным. Они наполняют нас прелестями», – так говорила ваша учительница Лидия Ивановна. Я четко знаю: дома я робот, а в книжках – герой. Я проживаю жизнь каждого любимого героя, вместе с ними упиваюсь очарованием моря, ужасами ночной пустыни. Взбираюсь на мачту и первая вижу на горизонте спасительный корабль. Я выслеживаю гада-предателя, ползаю на коленях по грязи и побеждаю! Как я любила книгу «Принц и нищий», как я верила и радовалась доброму концу этой трогательной грустной, но прекрасной истории! Боже мой, как я люблю читать, плыть по волнам музыки слов! Однажды, перечитывала свой рассказ «Лоси», и вдруг почувствовала то же самое. Я поплыла! Это было счастливейшее из мгновений! Иногда замечаю, что мое воображение ярче, чем фильм, который я вижу по мотивам того или другого произведения. Помню, как однажды после культпохода говорила брату: «Фильм красивый, но режиссер не понял главного: способности любящей женщины к самопожертвованию! А фильм «Вий» мне очень понравился, но чудовища не напугали. Когда я читала Гоголя, в моем теле дрожала каждая жилочка! Такие картины рисовались в голове! Дело доходило до того, что я в страхе срывалась с места и бежала на кухню, к бабушке. А если читала ночью, когда черные тени блуждали по стенам, я вся сжималась в комок у слабого огонька керосиновой лампы, стараясь оказаться в зоне света. Даже ноги подбирала под себя, боясь, что кто-то неведомый коснется их или того хуже…. Я заворачивалась в старое ватное замусоленное одеяло, пропитанное потом, запахом горелого печного кирпича, и еще бог весть чем, что оно вобрало в себя за десятилетие верной службы семье, и мелко вздрагивала, переживая каждый момент колдовских событий, происходивших с молодым семинаристом. И с каждой страницей мое воображение становилось все ярче и полнее. Сумел Николай Васильевич найти точные слова, чтобы описать страх! Если бы не Гайдар, Гоголь, Горький, Майн Рид, я не знаю, что было бы с моей душой? Она представляла бы собой незаполненную «черную яму» тоски. Без них я была бы не ребенком, а маленькой скучной тоскливой старушкой или заводной игрушкой, способной только выполнять приказы. Правда, последнее время меня стали больше интересовать размышления Льва Николаевича Толстого, и еще Достоевского. Ох, и умные! Лермонтова обожаю до потери пульса. В нем слились воедино: неожиданность, бунтарство, трагизм. В этом его прелесть. Он бы меня понял! Представляешь, описывал мучения души легким дыханием строк. Соединял, казалось бы несоединимое. Потому, что талантлив. А Чехов любую проблему сжимал как шагреневую кожу. В несколько строчек мог запихнуть огромный смысл. Но для меня он пока слишком серьезен и сух, поэтому кажется скучным. Не доросла я до его понимания. Мне кажется, в писателях, помимо всего прочего, важна несхожесть. И чтобы через века не постарели их произведения, как пьесы Шекспира. У гениальных произведений нет срока давности. И память о великих подвигах и талантливых людях бесконечна. Интересно, Лермонтов входит в их число? Хотелось бы. Лена слушала молча. – Меня опять занесло? – опомнилась я. – Нет, хорошо говоришь. – Не шутишь? – Мы Сашей тоже так думаем. Жаль, что нет книжек про нас. Вот если бы кто-нибудь про мою жизнь так написал, чтобы такое никогда-никогда не повторилось с другими детьми, – грустно пожелала Лена. Я помедлила, и все же решилась быть откровенной до конца. – Одной тебе раскрою мой самый большой секрет: я мечтаю написать про таких, как мы. Я даже слово себе дала и когда-нибудь обязательно сдержу его, – скрывая смущение, прошептала я. – Поклянись! – вдруг резко, напористо вскрикнула Лена и спохватилась, заговорив извиняющимся тоном. – Понимаешь, мне легче будет жить, если поверю в твои слова. – Клянусь, – чуть дрогнувшим голосом произнесла я. И мы, уколов пальцы шипом акации, молча соединили свою кровь. Это была моя вторая клятва. И она тоже была главной. – Я так счастлива! – воскликнула Лена искренне, с тихой глубокой благодарностью. В ее глазах стояли слезы. – Лен! Не журись, прорвемся! Мы будем счастливы! «Не вижу ликования народных масс!» – весело процитировала я чью-то понравившуюся мне фразу. Лена улыбнулась и протянула ко мне руки. Мы впервые обнялись. С БАБУШКОЙ В КИНО Витек! Сегодняшний день начался обыкновенно. Сначала доставала из подвала остатки прошлогодней свеклы. Опускалась в подвал, быстро набирала коренья в корзину и пробкой вылетала наружу, чтобы отдышаться. От метана сильно колотилось сердце и перехватывало дыхание. Пока несла овощи в сарай – приходила в себя и снова ныряла в подвал. Корзин двадцать получилось. Потом натаскала из колодца четыре бочки воды, рассортировала и замочила овечью шерсть. Полощу, воду беспрерывно меняю. Шерсть в грязи, в навозных комках. Вонища на весь двор! А что поделаешь? Если летом не постираю, зимой нечего будет прясть. – Почему у соседей шерсть чистая? – спросила я бабушку, которая на крыльце перебирала гречку. – Перед стрижкой овец загоняют в речку или озеро, чтобы грязь размокла, потом их скребут и моют. Нашим старикам из Обуховки такое уже не под силу. Не могут они с застарелым радикулитом в воде стоять, – объяснила бабушка. После стирки разложила шерсть на крышу, и принялась готовить побелку для сараев и хаты. Тут в гости пришла городская двоюродная племянница отца с сыном, и я повела ее шестилетнего малыша на речку. Миша большой, толстый, с ослепительно белой кожей и кудрявыми пшеничными волосами до плеч. Его тут же окружили местные юркие, загорелые ребята. Они плавали, как рыбки или лягушата. А Миша, содрагаясь и ежась от прохладной воды, осторожно вошел по пояс и остановился, недоверчиво косясь на шумную возню детей. Мальчики удивленно переглянулись. Один покрутил пальцем у виска, другой произнес сочувственно и тихо: «Больной». Я испугалась, что Миша услышит о себе такое, и громко сказала: – Пацаны, городской он, неприспособленный. – А… – понимающе протянул самый маленький, который был на голову ниже Миши. – Сколько тебе лет? – поинтересовалась я у малыша. – Пять, – бойко ответил он. – Читать умеешь? – Так я же еще в школу не хожу. – А Миша с трех лет читает. На мальчишек мое сообщение не произвело ожидаемого впечатления. – Надо учить его плавать, а то как же он утей да гусей домой пригонит, если они на тот берег переберутся? – солидно посоветовал самый старший, семилетний Гаврик. – Конечно, надо, – согласилась я. – Его в городе в бассейн водить будут. – Глупости! Пусть здесь, на воле учится. – Он стерильный. Наглотается микробов, заболеет, а потом что с ним делать? – возразила я. * Сижу на берегу, с Миши глаз не спускаю, а сама вчерашний день вспоминаю. Выборы проходили в местный Совет. На всю улицу гремела музыка из репродукторов. Радостные и нарядные люди раскланивались друг с другом. Во дворе школы – ну прямо-таки бал! Мужики в брюках, заправленных в начищенные до блеска сапоги. Даже пожилые женщины туфли старой моды из сундуков повытаскивали, яркие полушалки на плечи накинули и бойко так плясали. А самые старые – на лавочках пристроились и зорко глядели на молодых из-под белых платочков. Заливистым гармошкам вторили веселые девчата. Проголосовав, люди не уходили домой: надо же всех знакомых увидеть, об их жизни расспросить. Мужчины, конечно, о политике степенно беседовали. Малышня промеж них задиристо носилась, заводилась от музыки и от всеобщего ощущения праздничности. Девчата с ребятами перемигивались, сговаривались на вечерние развлечения. Наша бабушка в числе первых к урне сходила и, как всегда, быстро возвратилась домой. А ведь, по сути дела, это единственный праздник, когда она в люди выходит. Даже на пасху дальше своей улицы не бывает. К соседкам стала иногда выходить, когда мать купила ей черную плюшевую курточку, какие носят многие женщины нашего села. Сменила, наконец-то, затертую фуфайку. Родители совсем о бабушке не думают. Домработницу себе нашли! Должны же быть у человека хоть какие-нибудь маленькие личные радости? Все! Сегодня же вечером поведу ее в кино. «Заначки» на два билета хватит…. * Миша запросился к маме, и мы вернулась домой. Я тут же пригласила бабушку в клуб. Она сначала даже не поняла, о чем я веду речь. А когда, наконец, вникла, то еще больше растерялась и замахала руками, возражая. – Бабушка, я не на станцию, в сельский клуб вас зову. Он же рядом! – Нет, нет, что ты, бог с тобой! Куда я, старуха, пойду? Я возмутилась: – Какая вы старуха! Вам же не восемьдесят! – Никуда, кроме магазина, не хожу. Давным-давно отвыкла развлекаться, – продолжала возражать бабушка. – В клубе много женщин постарше вас бывает, – настаивала я. Бабушка долго сопротивлялась. Я чувствовала, что она очень хочет пойти, и не понимала, что ее удерживает. – Бабушка, мне сделайте удовольствие. Ведь вместе пойдем, а? – уговаривала я. Наверное, мои последние слова переломили ее неуверенность, она глубоко вздохнула и согласилась. Я никогда не видела, чтобы бабушка к колодцу выходила в мятом платье. А тут она вовсе поразила меня своей щепетильностью: и складочки на темно-зеленой юбке проверяла, и в тон платочек целый час подбирала, и волосы в пучок несколько раз заправляла. Я терпеливо ждала. Стоило ради такого события. Шла она по улице неторопливо, в боязливо-взволнованном настроении. Ноги в черных туфлях на маленьких аккуратных каблучках, ставила осторожно, будто выискивала сухое, чистое место. Платочек в руках нервно теребила. И ко лбу, и к губам его прикладывала, и за манжет бледно-лимонной кофточки засовывала. Потом прошептала: «Будто в церковь иду… после стольких-то лет!» С фильмом не повезло. Пленка беспрерывно рвалась, и после яркого всплеска на экране мы долго сидели в темноте. Ребята свистели, требуя «бракодела на мыло». Потом пленка шла «верх ногами» и не в резкости. Даже я толком не поняла сюжета. Вышла из клуба рассерженная. Обидно было. Первый раз привела бабушку, а пьяный киномеханик устроил «пенку во всю стенку». Я хотела посочувствовать бабушке, но вдруг увидела, что она возбужденная, улыбающаяся. Светились глаза. Алели щеки. У нее было мечтательное лицо счастливого человека! Будто в Большой театр сходила, а не в клуб-сарай! По дороге домой она рассказывала, как после свадьбы смотрела с мужем «туманные картины», которые «крутили» даже без музыкального сопровождения. И я поняла, что с тех пор она ни разу не была в кино. Подступили слезы, но я не позволила им появиться и потревожить бабушкиного счастья. Наверное, ей не важно было содержание фильма. Посещение клуба на короткое время вернуло ее в яркие счастливые мгновения молодости, освещавшие всю ее дальнейшую нелегкую жизнь. Она заново их пережила. Наверное, через полвека они казались ей еще прекраснее, еще радостнее. ТРИ СУДЬБЫ Еще в первую зиму приезда в деревню я полюбила разглядывать старые фотографии в альбоме родителей. Тогда-то и увидела на снимке девочку, очень похожую на мою детдомовскую подругу Лилю. Я даже опешила от неожиданности и осторожно спросила у матери: – Ее зовут Лиля? – Нет, Галя. В девятом классе учится. В природе часто встречаются двойники, – объяснила она. На следующий день я отыскала Галю в школе и с тех пор издали наблюдала за нею, представляя своей подругой. Наверное, это смешно, но я всегда ищу людей, похожих на моих старых друзей. Случается, что нахожу, и отношусь к ним с большим вниманием. На сердце теплеет, когда их вижу. В последнее время радости от встреч с Галей мало. Я часто вспоминаю ее школьницей и пытаюсь понять причину ее трагедии. Вот она черноглазая, белолицая, пухленькая девушка. На лице – безграничная доброта. В движениях – мягкость, плавность. И кто бы ожидал от нее твердости и самоотверженности?! Но вдруг влюбилась. Всепоглощающая любовь забрала ее всю без остатка. Она жила ею каждую минуту. Круглое, чернобровое лицо Гали излучало полное и безоговорочное счастье. На уроках она сидела, подняв глаза в верхний угол класса. Улыбка не сходила с ярких полных губ. Учителя забеспокоились. Галя училась отлично, и педагоги предлагали ей «вытянуть» хотя бы на серебряную медаль. Мать умоляла дочь опомниться, пожалеть ее, помочь выполнить обещание, данное мужу в день его кончины. Ничего не помогало. Сумасшедшая любовь застлала глаза, одурманила. – Почему люди не учатся на ошибках других? – спрашивала я у бабушки. – Потому что умными себя считают. Им кажется, что они больше и глубже в своей жизни понимают. Мол, со стороны видят только оболочку. Да и на самом деле, сюжет может быть один, а развязки разные, потому что нет одинаковых людей, – пояснила она мне тогда. С моей точки зрения, парень Галины не представлял ничего особенного. Высокий, белобрысое, ничем не примечательное лицо. Следов интеллекта я не рассмотрела в нем. Говорить интересно не умеет, полное отсутствие понимания юмора. Тривиальный, как сказала бы моя любимая математичка. Я бы в такого не влюбилась. Вот что значит – первая любовь! Я теперь уже спокойно отношусь к противоположному полу: с трезвой оценкой, с некоторой долей иронии. Наверное, это странно звучит. Несмотря на то, что за время дружбы с Дмитрием, мы ни разу не поцеловались, и на прогулках расстояние между нами всегда оставалось не меньше двух метров, я приобрела большой грустный опыт общения. Теперь смотрю на молодых людей глазами девочки, познавшей радость первой детской любви, и благополучно пережившей болезнь первой, почти взрослой неудачной любви; перегоревшей ею, и вовремя разочаровавшейся. А тогда, во втором классе, я восхищалась Галиной. Борьба учителей ни к чему не привела. Галя бросила учебу, родила сына, поступила в вечернюю школу. Мужа через год взяли в армию. А еще через год он вернулся без ноги, без руки, без глаза и с обожженным, изуродованным лицом. Галя сама привезла его домой. Кто виноват? Говорили, будто бы начальство. Были слухи о том, что сам безалаберный, безответственный, бестолковый. Что теперь выяснять? Человек остался калекой. Галя окружила его заботой. Поддерживала морально. Протезы заказала. Уговорила своего начальника пристроить мужа на работу, чтобы не сосредотачивался на своем несчастье. Еще сына родила. Но вместо того чтобы оценить ее любовь и заботу, он стал пить. Нет, чтобы хоть чем-то помочь жене, он свалил на нее не только все заботы о семье, но и свою слабость, безволие, хамство. Первый раз, когда я увидела ее с пьяным мужем, маленькую, похудевшую, с огромными, глубоко запавшими черными глазами, то остолбенела. Одной рукой она прижимала к груди младенца, другой – держала старшего сына за руку. В этой же руке была огромная авоська с продуктами. А муж, в буквальном смысле, лежал на ее плечах. Голова его свешивалась ей на грудь, а ноги волоклись по земле. Согнувшись под его тяжестью, Галя брела, низко опустив голову. Я была настолько шокирована встречей, что не смогла ничего сказать, а просто ошарашено смотрела на жуткую картину. Галя на мгновение подняла на меня измученные глаза и, еще больше сгорбившись, молча, отправилась дальше. Первое, о чем я подумала, оправившись от шока: «За что?! За любовь?! Жестокий! Разве можно так издеваться над любящим тебя человеком? Эгоист! Жалеет только себя. Где же его мужское достоинство?»… * А сегодня мы с матерью пошли на станцию встречать троюродную племянницу отца. Она когда-то училась с Галей в одном классе, а теперь редко появлялась в селе. В городе замуж вышла. Подошел поезд. Лида вышла с двумя маленькими мальчиками. Мы погрузили ее вещи на велосипед и отправились в село. Лида радостная, восторженная, все время говорит, говорит …. «Вот иду до боли знакомой тропинкой между двумя рядами тополей. Сердце сжимается при виде старых хат, оттого что я невольно сравниваю их с пятиэтажными домами города, где теперь живу. А может, потому, что эти хаты мне дороже и родней? Здесь детство и юность промчались, и часть моей души навсегда поселилась в этих краях. Тянет сюда. А когда наступает время отпуска, неймется мне, трепещет сердце в ожидании родных картин, знакомых лиц». – Здравствуйте! – приветливо кивает она старушке. – Здравствуй. В отпуск? Слава богу, все хорошо у твоих родителей. Не успели мы сделать десяток шагов, как из-за поворота вынырнула соседка Егоровна, которая живет в конце нашей улицы. (Русскому Ивану половина деревни соседи). – В отпуск? Правильно. Пусть детки на свежем воздухе и с парным молоком поживут, а то вон какие бледненькие да худенькие, – оглядывая всех цепким взглядом, протараторила она. – Нормальные дети, городские, – недовольно парировала Лида. – А ты, наконец, пополнела, похорошела. Бабы у колодца говорили, наверно, плохо с мужем живешь, раз такая худая, – добавила Егоровна с ехидной улыбкой. – Вашими молитвами пополнела. Только была не худая, а стройная. Теперь всей деревне фигурой угодила? – поинтересовалась Лида с усмешкой. Соседка заторопилась по делам. Неожиданно рядом с нами остановился мотоцикл. Огромный кудрявый блондин с красным лицом и ослепительной улыбкой протянул Лиде руку: – Привет! Сколько лет! Эти мальцы твои? А эти – мои! Он с удовольствием показал на троих мальчишек мал мала меньше, оседлавших коляску мотоцикла и бензобак. – Петя! Отец-молодец! Как жена тебя с малышами отпустила? От тебя за версту несет, как от самогонного аппарата! – испуганно спросила Лида бывшего соседа. – Она привыкла. У меня аварий ни разу не было, – похвалился он. – Ладная ты баба стала! – Не баба, а дама, – улыбнувшись, поправила его Лида. – Желаю тебе подольше называться дамой, – весело крикнул Петр, с легкостью гимнаста вскочил на «ИЖ» и пропал из виду. Только облако пыли медленно оседало на придорожный бурьян. Повернули на свою улицу. Вечерело. Женщины, управившись по хозяйству, уже сидели у ворот на лавочках. И тут Лида обязана остановиться у каждого дома! Надо позволить каждой соседке посмотреть на себя, на детей, ответить на несколько обычных вопросов, спросить об их детях, здоровье, делах и только после этого продолжать свой путь. Наконец, дом родителей Лиды. Ее мать встретила нас во дворе с двухлетней внучкой на руках. Лида чмокнула племяшку в щеку и дала ей шоколадку. Маленькая Светланка что-то бойко залепетала. Я попросила «перевести с русского на понятный» слова малышки. Александра Устиновна засмеялась: – Все сплетни по селу собирает. Она же всюду со мной. Вот и сейчас: увидела вас и сразу начала рассказывать последние новости о Лидиной однокласснице Зое. Ужасная история. Но Светочке о чем бы ни говорить, лишь бы не молчать. Она все услышанное пересказывает, как сказки из книжек. – А что произошло, мама? – заволновалась Лида. – Поешь с дороги, детей спать уложи, а потом поговорим о твоих подругах, – строго ответила мать. Дочь не стала перечить. Мать всегда права. * Ужинаем, а у меня перед глазами три Лидины подружки: Зоя, Вера, Галя. Соседки Зоя и Вера за одной партой в школе сидели. Они старше Гали. Учились отлично. Так мать мне рассказывала. После института Вера вернулась в школу соседнего села учительницей, а Зоя – агрономом в наш колхоз. С работой у них все было нормально, а вот личная жизнь не складывалась. «Пятерочки аукаются», – шутили окруженные детьми бывшие одноклассницы. Первая любовь Зои, одноклассник Андрей, вернулся из армии с женой. При их первой встрече смущенно оправдывался: «Нам, мужчинам, какая рядом, та и невеста. Прости». «За всех мужчин не отвечай!» – только и сказала в ответ Зоя. Осуждали Андрея селяне. Поругивали городскую жену. Зоя оборвала пересуды жестко: «Хватит меня жалеть. У Андрея ко мне была детская любовь. Повзрослев, полюбил он другую девушку по-настоящему». А сама долго переживала трагедию. У красавицы Веры парень был под стать ей: веселый, разудалый. В карман за словом не лез. Высокий. Черные кудрявые волосы. Гитара, штанга и девушки – основные развлечения Николая. В общем, – первый парень на деревне. Но в институте сердце Веры тронул умный, обходительный, воспитанный Юрий. Вера обо всем честно рассказала Николаю. Он счел себя оскорбленным и стал делать все, чтобы вернуть себе бывшую подругу. Друзьям объяснил, что старается для того, чтобы самому потом ее бросить. Хвалился, что, если захочет, Вера отдастся ему в любой момент. Ничего не вышло у Николая. Но и с городским парнем у Веры не сложилось.… * Мои мысли прервала мама Лиды. – Ладно, дочка, не стану тебя мариновать. Расскажу про Зою. Переехала с Украины в наше село семья Инченковых. Построились. Сын их работал шофером. Высокий, широкоплечий, молчаливый. На селе о каждой семье все знают: кто надежный, кто умный, а кто пьянь. А Василий – «темная лошадка». В колхозе ничем себя не проявил, друзей не заимел. Стал он чаще других Зою домой с полевого стана подвозить. О себе сказал коротко: «Армию отслужил. Ровесник тебе. Пора жениться». Зоя, приглядываясь к Василию, думала: «Скромный. За два года ни с кем из девчат не ходил. Наверное, серьезный». Одно смущало: в дом к ней никогда не заходил. Мать Зои недовольно бурчала: «Как тать, за углом прячется. Твой кавалер даже не здоровается со мной. И в глаза не глядит. Не девица – глаза-то опускать. Непорядочный он человек. Гони его». Узнав, что дочь в положении, мать принялась уговаривать ее избавиться от бремени. Зоя возражала, так как Василий обещал жениться, но все откладывал, находя разные причины. Уже все село знало о происходящем в семье Савельевых. Ни одного дня не проходило без того, чтобы соседи ни слышали ругань и упреки матери в адрес опозоренной дочери. Зоя была уже на седьмом месяце. В то июньское утро, как мне рассказывали, на полевом стане она раздала задания трактористам и зашла во времянку, где механизаторы прятались в непогоду. Тяжело присела на лавку. Задумалась: «Почему опять нет Василия? Избегает?” Ее лицо, испорченное темными пятнами, еще больше потемнело от тоскливых мыслей. Подошла к окну в надежде увидеть грузовик с номером семьдесят два-семьдесят три. Тут вошел шустрый черноглазый шофер Лешка и прямо с порога начал приставать к ней. Зоя жестко приказала ему уйти и заняться работой. Но Лешка, дыша густым перегаром, попытался обнять ее со словами: «Какая тебе разница, с кем? Ты же уже тяжелая?» Злость и обида за незаслуженное оскорбление сделали лицо Зои малиновым. И без того выпуклые глаза ее, казалось, готовы были выскочить из орбит. Она напряглась и с такой силой отшвырнула суховатого невысокого Лешку, что тот, пролетев через всю комнату, спиной распахнул дверь. На пороге стоял Василий. Зоя бросилась к нему, но он грубо оттолкнул ее. Изумленно и испуганно смотрела она на своего избранника, не понимая происходящего. Лешка встал, почесывая ушибленную спину, и, искоса взглянув на Василия, развязно, но несколько смущенно сказал: «Не вышло. Бутылка за мной». Зоя все поняла: «Избавиться решил, обвинив в неверности!» Перед глазами все поплыло. Неуверенными, нетвердыми шагами вышла она из времянки и пешком пошла в село. Василий не вышел следом. Пять километров – дело привычное. Но на этот раз Зоя добиралась домой часа три. Мать, как всегда, встретила дочь руганью и упреками. Зоя молча прилегла. Лицо ее было каменным. Вскоре взглянула на часы и стала собираться. – Ты куда? – встревожилась мать. – На станцию, – коротко ответила дочь. – Нечего своим животом хвалиться еще и на станции. Сиди дома. Займись делом, – раздраженно сказала мать. Зоя молча вышла из дома. Мать, сердито хлопнув калиткой, ушла на огород. Что случилось потом, село узнало от следователя: «Отошла подальше от станции, дождалась товарняка и бросилась под колеса. Машинист не смог затормозить»…. – Не плачь, слезами горю не поможешь, успокойся, пожалуйста, – суетилась вокруг Лиды мать. Все долго сидели молча. Происшедшее с Зоей давило своей тяжестью. * Первой заговорила Лида: – Мама, ты не против, если я завтра схожу к подругам? – Сходи. Только Вера теперь далеко. Во Владивостоке. – Какими судьбами? – удивилась Лида. – К мужу уехала. Не обошел Господь добрую душу своей милостью. Осенью, кажется в октябре, посещала она родителей своих учеников. Обратный путь лежал через станцию. Присела она отдохнуть на лавочку возле багажного склада. Вокруг суетились люди. Спешили к рабочему поезду. Неожиданно к Вере подошла молодая красивая женщина с грудным ребенком на руках и попросила подержать малыша, пока она сходит за билетом. Вера положила малыша на колени. Он спал. Сначала она сидела спокойно. Но когда ушел последний вечерний поезд, заволновалась, зашла в милицию и рассказала о случившемся. Молоденький дежурный отшутился: «Повезло тебе, – готовенького ребенка Бог послал, и мужика не надо заводить». Приняв шутку на свой счет, Вера обиделась и вышла. Что делать? Решила ждать до двенадцати. Мало ли что могло случиться с той женщиной? Но когда из клуба стала возвращаться молодежь, испугалась. До больницы-то час ходьбы! К тому времени малыш проснулся и закричал. «Принесу крошку домой, покормлю, а там дело видно будет», – решила она. Мать встречала дочку у ворот. Увидев ребенка, учинила допрос и потребовала утром отнести его в милицию. Развернули малыша, чтобы сменить пеленки, и нашли записку: «От сына отказываюсь. Полюбила другого. Мальчика зовут Володей в честь отца». И дата рождения. Наутро Вера сообщила матери, что оставит мальчика себе. «Он – моя судьба» – твердо сказала она. Мать заголосила: «Ты – безотцовщина и ему такая доля? Зачем тебе «хвост» нужен? С ним вообще никогда замуж не выйдешь!» «А детдом для него лучше?” – возразила Вера. В милицию, конечно, сообщила все данные о ребенке. Потом взяла отпуск. Мать Веры погоревала-погоревала, да и смирилась. Стали они вместе нянчить маленького Володьку. «Не отдавать же крошку в ясли? Хоть без отца, зато женской ласки вдвое», – грустно говорила она соседям. А когда весна начала будить природу ярким солнцем и Володя научился самостоятельно мерить резиновыми сапожками первые лужицы на дорожке у дома, на станции появился молодой моряк, разыскивающий своего сына. Весть о нем пришла в село раньше него самого. Заволновалась Вера, не зная, чего ожидать от отца ребенка. Люди проводили офицера до самого дома. Любопытные соседки сгрудились у забора в ожидании развязки событий. Лицо Веры горело от волнения. Ее мать растерянно молчала. Жаль дочку. Да и к мальчонке привыкла. Тревога сковала ей язык. Молодой человек постучал. Вера не сдвинулась с места. Мать вышла навстречу гостю. Медленно, нерешительно вошел невысокий, черноглазый молодой человек в форме морского офицера и спросил: – Здесь живет семья Кобзевых? – Сюда попали. Проходите, пожалуйста, – засуетилась мамаша. Гость с порога стал искать глазами сына. Володя сидел на полу у печки и катал вокруг себя грузовик. – Сынок… Володя… – произнес лейтенант дрогнувшим голосом. Мальчик оглянулся на дядю, потом повернул лицо к Вере и спокойно продолжил игру. Молодой человек подскочил к сыну и взял его на руки, приговаривая: – Сынок! Сынуля! Мальчик испугался бурного натиска незнакомого человека, разревелся и протянул ручки к Вере. Она выхватила Володю, прижала к себе и тоже заплакала. Теперь уже все четверо сидели со слезами на глазах. Молчание затягивалось. Мать Веры опять засуетилась: – Надо, по русскому обычаю, за знакомство по рюмочке выпить. Побегу в сельпо. Ей хотелось поскорее оставить молодых одних. – Давайте знакомиться, – сказал гость. – Владимир Александрович. – Вера Александровна. – Очень приятно. Расскажите, пожалуйста, как случилось, что мой сын оказался у вас. Вера достала записку. – Это копия. Настоящая – в милиции. – Я ознакомлен. Почему вы оставили ребенка у себя? – Одна мать лучше, чем никого. Не поднялась рука отправить на сиротство. – Но вы же знали, что где-то есть отец? – Я думала, что мать родила его вне брака. Заберете сына? – опустив глаза, тихо спросила Вера. Она закрыла бы уши, только бы не слышать ответ. – Естественно, заберу. Я в море месяцами. Родителей у меня нет. Найму бабушку за ребенком ухаживать и дом вести. В отпуске я сейчас. Можно, я буду приходить к вам каждый день, чтобы сын привык ко мне. Жить буду в комнате «матери и ребенка», я уже договорился. – Ваше право, – проговорила Вера. Вернулась мать. Пообедали. Вера не отказалась выпить. Потом сбегала в школу. Попросила отпуск. Подруги успокоили: «О работе не думай. Заменим». Теперь два Владимира и Вера каждый день втроем ходили в парк. Владимир старался помогать на кухне. Правда, во дворе со скотом возиться не умел. Городской. Но колоть дрова у него получалось здорово. Немногословный, спокойный, он сразу понравился Вере. Но она гнала от себя глупые мысли. Мать подпевала: «Хорошего мужика баба зазря не бросит». Как-то Владимир сам завел разговор о своей бывшей жене: – Хорошая она была, красивая. Но не каждая женщина может ждать мужа месяцами. Жены моряков – особые, терпеливые. Теперь она нашла гражданского. – О ребенке вспоминает? – осторожно спросила Вера. – Второй муж хочет только своих детей, – ответил Владимир. – Жестокие, – резко отозвалась Вера. Помолчали. Чтобы разрядить обстановку, Вера повела разговор о своих учениках. Заканчивался месяц пребывания Владимира в селе. Сынок уже на второй день залез к нему на колени и довольно быстро научился говорить «па-па». Каждое утро отца начиналось с радостного смеха сына и мягкой улыбки Веры. Владимир ловил себя на мысли, что постоянно сравнивает ее с бывшей женой. У Веры все просто, все понятно. Никаких капризов, претензий. Говорит без подтекста, недомолвок, без двусмысленностей, которые часто портили его взаимоотношения с женой. Ее нетребовательность удивляла Владимира. «Есть – хорошо, а нет, – обойдемся пока. Незачем жизнь разменивать на мелочи». – «А она очень даже мила, – думал он, глядя на ее пухлые губы и мягкие линии тела. – Есть в ней что-то притягательное. Но что? Может, как раз то, чего не хватало жене?….» Отметили Володе-младшему годик. С бутылкой домашнего вина и патефоном время пролетело быстро. Мать Веры повела именинника укладывать спать. А Владимир вдруг разговорился: – Давайте, Вера, перейдем на «ты». Ты теперь мне не чужой человек. Вера согласилась. Не принято на селе «выкать». Разъединяет, отдаляет это слово людей. – Можно, я расскажу о себе? – попросил Владимир. – Давно жду, – улыбнулась Вера. – Воспитывался в детском доме. Потом армия, военное училище. Романтичные увольнительные. Я всегда был неуверенным в себе. Друзья еще в школе встречались с девчатами, а я был робок. Когда свалилось на меня счастье, – любовь красивой девушки – от радости ничего перед собой не видел. Наш танец на выпускном балу закружил, завертел меня…. На следующий день расписались и уехали по распределению вместе. Я думал, что судьба наградила меня за мое сложное детство и юность. Но скоро жена поняла, что ошиблась. Маленький городок на берегу океана. Неуютная комната. Несколько пожилых жен старших офицеров – все ее общество. Нет работы по специальности. Пока оставался на берегу, я все свободное время уделял ей. Но пришло время уходить в море. И она не выдержала уже первой разлуки на три месяца. Мне сразу доложили о ее поведении. Я мучился, даже плакал. Ведь она носила нашего ребенка! Рождение сына сблизило нас. Я был счастлив. Но вот снова я должен был покинуть семью. Мы хорошо простились, я с легким сердцем отчалил. Занимаясь сыном, я ничего не замечал. А когда вернулся из плавания, квартира была пуста. Впервые я долго и мучительно осмысливал свою жизнь вообще и последний год особенно. Влюбился с первого взгляда. Не понимал, что надо ценить в людях. Даже не задумывался об этом. Сначала, когда остался один, жалел себя, страдал. Потом стал анализировать, что сам не так делал? Что мне надо в жизни от женщины? Какой должна быть моя жена, каким я с ней? И понял, что тоже виноват в происшедшем. Был глуп, потому что молод. Виню жену только за то, что бросила ребенка. Ее родители не захотели оставить малыша у себя, надеялись, что с сыном на руках дочь не сбежит к другому…. Настал день отъезда. Вера молча собрала вещи Володи-младшего. Молча шли до станции. Володька весело крутился на руках отца. Они зашли в тамбур. Поезд тронулся. Только тут маленький понял, что мама не едет с ним, и поднял крик на весь вагон. Вера сначала сдерживалась, но, когда окна состава слились в единое, зеленое полотно, рыдания захлестнули ее. Пусто стало в доме Кобзевых. Вера ходила грустная. Только на работе была прежней: энергичной, веселой, деловой. Беды свои оставляла дома, под подушкой. Подходили к концу летние каникулы. Поздним вечером, когда августовский звездопад радовал влюбленных, примчался на велосипеде к дому Кобзевых соседский мальчишка с телеграммой и с порога закричал: – Тетя Вера, моряк вас замуж зовет! Вера недоверчиво глянула на восторженное лицо мальчика и прочитала: «Люблю. Не могу без тебя. Приезжай. Целую. Владимир». – Вот такая судьба у Веры, – улыбнулась Александра Устиновна. – Боже мой, как я рада! – воскликнула Лида и даже слезу уронила. * На следующий день Лида с детьми отправились к Гале, и меня взяла с собой, чтобы я присмотрела за ее сыновьями. Проходим мимо буфета «Голубой Дунай». (Так в нашем селе называется «забегаловка»). Из его дверей несется тошнотворный запах несвежей рыбы, жареной на прогорклом подсолнечном масле. Видим, как из дверей, раскачиваясь из стороны в сторону, и трехэтажно выражаясь на всю улицу, вышел муж Галины. Подбежала Галя с маленьким сыном, схватила его за руку и принялась умолять пойти домой. Муж оттолкнул ее так, что она свалилась в пыльный бурьян. Мальчик заплакал. Галя встала, отряхнулась и, глотая слезы, обняла его. Я взбесилась. Подскочила к пьяному и стала изо всех сил стегать его сумкой. – Скотина, подонок, слабак, подлец! Тебе даже стоять рядом с Галей непозволительно! Она святая! Ты променял ее и детей на бутылку. Дебил! Хоть бы на минутку задумался, как ты живешь?! – орала я на всю улицу. Меня трясло. И, как когда-то в детстве, туманная пелена застлала мне глаза. Ярость, остервенение, как ни назови, охватили меня. Обида перехлестывала через край. Обида за всех непонятых, измученных, униженных женщин. – За что?! – стучало у меня в висках. – За что?! Лида оттащила меня. Гуляла я с детьми дотемна, а когда они захотели есть и спать, отвела их к себе домой. В постели ворочалась и злилась, не находя выхода из жизненной ситуации Гали. Я понимала, что она никогда не бросит мужа и будет до последнего гробить свою жизнь. Но она же не виновата в том, что с ним случилось! Она выполняет обещание, которое дала на свадьбе? Но и он давал! «Беречь, любить, жалеть…». Должна ли она быть верна той клятве, если он ее нарушил? А если развестись, может, он опомнится? Вряд ли. Такой будет пить, пока не сгинет, а она еще станет казниться, винить себя в его смерти. Что же делать? Сон прервал непосильную тяжесть мыслей о чужом горе. Я – НИЩИЙ К нашим соседям из города приехала родственница. Тетя Зоя позвала меня: – Приходи вечером к Инне. Скучно ей у нас. Я закончила свои дела, надела чистое платье и отправилась в гости. На крыльцо вышла девочка. Короткий, выше колен, сильно открытый сарафан облегал ладную фигурку. Длинные золотистые волосы на затылке закреплены голубым бантом. Голубые босоножки не небольшом каблучке. Как картинка! Инна окинула пренебрежительным взглядом мое длинное, по щиколотку, серое в мелкую клеточку штапельное платье, коричневые сандалии, косы «корзиночкой» и скрылась за дверью. «Одежда ей не понравилась! Еще не известно, что ты сама из себя представляешь?! Небось, обыкновенная городская лентяйка и воображала! Это я должна к тебе пренебрежительно относиться! Если нас, деревенских, одеть как тебя, то еще неизвестно, кто красивей окажется, – сердито думала я. – И почему в деревне даже обыкновенное ситцевое платье не купишь, не то, что такое, модное? Вот поступлю в институт, выучусь и куплю себе самое лучшее!» Я мечтательно закрыла глаза. «А в чем Инна виновата? Когда я жила в городе у папы Яши, у меня тоже было короткое и модное платье», – уже спокойнее рассуждала я. Разве я против красивой одежды? Но у меня никогда не возникает желания «вырядиться» и тем более пренебрегать человеком из-за немодной одежды. Я и на субботние вечера в школьной одежде хожу, потому что у многих моих подруг форма – самое лучшее платье. Наша родственница тетя Катя про своего сына Рому рассказывала, что он с раннего детства не признавал модной одежды. Когда мальчику было шесть лет, она купила ему в уцененном магазине костюмчик в светло-коричневую клетку, и из черной ленты сшила галстук-бабочку. Рома посмотрел на себя в зеркало и заявил: «Не буду такое носить. Отдай мои шаровары и вельветку». Только два раза удалось ей со слезами заставить сына надеть обнову, а потом сама пришла к выводу, что не стоит из-за костюма волновать ребенка и превращать радость праздников в мучение…. Но то было в детстве. Вскоре, после приезда Инны, по улице разнеслась весть: «Рома влюбился!». И ничего-то в ней особенного нет, а вот взглянул – и сразу пропал. Раньше вообще девочек не замечал, точнее, считал их, как и мальчишек – товарищами. И как его угораздило влюбиться? Рома – высокий, кареглазый, а главное, очень умный. Инна этим летом собралась поступать в техникум, и Рома целыми днями занимался с ней. Он только мне по большому секрету сказал, что хотя химию не любит, знания у него намного лучше, чем у Инны. Общеизвестно, что в городе уровень обучения выше. Только, видно, не с нашей школой сравнивали. Через месяц Инна уехала, и мы забыли о ней. Но только не Рома. Запала она ему в сердце. В сентябре он стал упрашивать родителей разрешить ему съездить к Инне на день рождения. Растерялись родители. Не знают, как подступиться к сыну. И денег жалко – кровные копеечки, и сына не хочется обижать. Пытались втолковать, что рано в десятом классе увлекаться девушками, что влюбленность пройдет со временем, но Рома стоял на своем, ходил понурый, убитый. Дали родители ему денег. Купил он блестящую брошку, нарвал в палисаднике осенних цветов, надел отцовскую чистенькую курточку (своей-то не было) и поехал. Мать переживала, чувствовала, что эта поездка будет для сына драматичной. Не захочет Инна дружбу с ним водить. Мала еще оценить нежную душу мальчика, его ум, юмор. Ей сейчас подавай эффектного кавалера! Так и вышло. Приехал Рома домой к концу второго дня бледный, молчаливый. Мать вокруг него на цыпочках ходит, слова боится обронить. А утром за завтраком Рома вдруг сказал: – Я впервые понял, что мы нищие. Чего угодно ожидала мать, только не таких слов. – Какие же мы нищие? – обиделась она, – И крыша над головой есть, и не голодные, слава Богу. – Мама, там такие хоромы! Золото кругом. Мальчишки на день рождения пришли в галстуках, костюмах, с дорогими подарками. А я в папиной куртке с безделушкой… Она даже не смотрела в мою сторону, она избегала меня. Я чувствовал себя оскорбленным, униженным, как никогда в жизни! В ее глазах я был ничтожеством! – Сынок, сейчас ты не воспримешь мои слова, потому что влюблен. Но прошу, запомни: «она повзрослеет и поймет, что мальчики, которые хорохорились перед нею за папины деньги, не стоят твоего мизинца. Самое главное богатство в человеке – душа и ум. Когда пройдет боль обиды, ты сумеешь трезво оценить ситуацию. Ты еще полюбишь по-настоящему. Человек так устроен, что ему мало учиться на ошибках других, чтобы повзрослеть, ему обязательно надо набить свои шишки, пережить свой горький опыт. Время лечит. Болезни юности тяжелы, но они проходят», – ласково говорила с Ромиком мама. Рома молчал. Мама понимала, что он будет молчать еще долго, поэтому больше не приставала к сыну, и только старательно оберегала от ироничных выпадов отца. Г Л А В А Ч Е Т В Е Р Т А Я СТАРИКИ Я снова в городе. Хозяйка квартиры попросила меня помочь соседу-пятикласснику справиться с задачкой. (У него задание на лето). Я решила ее, тему Васе объяснила весело, как Юля Николаевна учила, а когда вернулась в свою комнату, неприятный запах почувствовала. Открываю сумку, – а в ней на чистом, только сегодня купленном белье лежит тряпка, измазанная черным гуталином. Поняла, чья работа. Кирюха, братец Васи, напакостил! Выбегаю на общую кухню с «вещественным доказательством», а там мать стегает Кирю и приговаривает: «И в кого ты удался, негодник? Родного брата закладываешь дружкам!? Предатель чертов! Выбью из тебя стервозу, иначе не сын ты мне!» Я выбросила тряпку в ведро и, взбудораженная, вышла на крыльцо. А там шум-гам! Пожилая пара «атаковала» молодую женщину за то, что она не вымыла лестничную площадку на своем этаже. Там всего-то четыре квадратных метра! Молодая стояла перед ними в проеме двери, устало опустив плечи. Потом подняла грустные глаза на верхний косяк и тихо ответила соседям: – Мне бы ваши заботы: чистый подъезд, беседы на лавочке. А тут с работы придешь измочаленная: дети не кормленные, маленькую из садика с температурой принесла, старший двойку по русскому получил. Не знаешь, за что в первую очередь взяться. Мечтаешь до воскресенья дотянуть, чтобы выспаться.… Подмету я. – Мыть надо, а не подметать, – возмутился высокий старик. – Помою. Ночь велика, – вздохнула молодая и скрылась в подъезде. Я ушла в сквер, что напротив дома, и села на скамейку, чтобы успокоиться. «Дров бы сейчас поколоть, враз псих сошел бы! – злилась я на неспособность взять себя в руки. – Зачем я из-за всякой мелочи переживаю? Женщина без мужа двоих детей растит. Видела папашу. Пьет, слабохарактерный, но не вредный. А эти, у подъезда? Нет, чтобы помочь!». Пыль несется по асфальтной дорожке. За месяц ни одного дождя. Нежные культурные растения уже чахнут. Дикие пока держатся остатками глубинной влаги. На испепеленной траве газона играет пестрый узор света и тени. Его рисует ветер ветвями деревьев. Могучие дубы берут основной удар ветра на себя и, тяжело и скрипуче вздыхая, машут зелеными крыльями огромных сказочных птиц. Следующий за дубами ряд березок трепещет и низко кланяется своим защитникам. Стайкам мальчишек нет дела до ветров и дубов. У них соревнование: кто быстрее скатиться с откоса и больше подтянется на турнике. На лавочке сидит старик и задумчивым, затуманенным взором глядит перед собой. Вспоминает что-то? Дремлет ли? Слушает ли немолчный шум деревьев? Тревожит ли он его остывающее, натруженное сердце? Наверно, не безразлично ему июльское утро. И хоть устал от жизни, наверное, страшится он не увидеть его красоты. Что держит старого, больного, высохшего на этой земле? Боится умирать? Если да, то почему? Грехи? Долг перед внуками? Страх неизвестности? * Потекли воспоминания. Прошлой зимой я целую неделю жила у троюродных брата и сестры. Когда отец пообещал отвезти меня к ним, я от радости ног под собой не чувствовала. Гостили они у нас как-то и очень мне понравились. Помню, проехали поля, блестевшие алмазной пылью, лес, погруженный в студеную дрему. Потом прогалок и опять лесок. По ногам хлещут тяжелые щетки старого ельника, топорщатся и цепляются за попону мохнатые, густо перевитые лапы сосенок с непослушными растопыренными пальцами, по которым, осыпаясь, струится иней. Смолистый воздух щекочет ноздри. Милые сердцу картины! Душа распахивается красоте. Показалось село. Кособокие хатенки беспорядочно расползлись вдоль извилистой, едва заметной речушки, обрамленной камышом. Между ними расплетались и сплетались протоптанные тропинки. Заиндевелая, блеклая, как тень прошлого, церковь возвышалась над грустным сонным царством Снежной королевы. На кресте, колокольне и луковичном куполе по-хозяйски устроились вороны. Ни единой души кругом. И вдруг тоскливо зазвучал колокол. Я вздрогнула. Праздник сегодня какой-то? Беда ли чья-то звучит? Птицы вмиг шумно взмыли черной тучей. Долго в ушах стоял глубокий, скорбный звон. Долго стонало сердце, переживая неожиданно тоскливое прощание. Почему? Деревенька-то совсем чужая. Говорят, неяркая неспешная красота деревень учит радоваться простому. Но это летом. Зимняя деревня надрывает сердце печалью, растравляет в душе горечь. Опять перед глазами опрятная белизна полей и лугов. А у самой дороги то тлеют, то ярко вспыхивают грозди рябины, внося определенное оживление в монотонность. Пофыркивает Чардаш, полозья саней тянут печальную песню и вычерчивают на снегу виляющий гладкий блестящий след. Потом ехали по деревеньке, где жили наши родственники. Ну и глухомань! Ну и захолустье! Убогий вид старых серых хат с облезлыми трухлявыми соломенными крышами, придавленными пластами уплотнившегося снега, и проемы улиц от разрушенных, наполовину истлевших жилищ вымерших стариков навевали щемящую грусть. И небо здесь было какое-то странное: светло-зеленое, точнее туманно-салатное. И сама деревня словно застыла в невыразимой тоске. Вот она, какая «невинная покорность маленьких деревушек!» Колыхались и шуршали на ветру редкие деревья. Шептались верхушки сухого бурьяна. Притулились к сараям низкие копенки сена и соломы. Снег украсил парчевыми покрывалами ветхие крыши, застелил накрахмаленными простынями огороды, припудрил яркие бусы калины у запорошенных плетней. Всюду горы перин подушек и шапок нетронутого снега, под которыми уже не угадывались предметы быта, бугры, кусты. Деревня тихо отдыхала от летних забот. Теперь здесь полноправно и единовластно царила зимушка-зима. Печально мне запустение брошенных хат с заколоченными окошками и дверями, прозябание одиноких стариков, у которых завтра будет то же что и вчера: скотина, печка, скромная еда. Понятие о городских яствах у них в голове отродясь не ночевало. И чудилась мне та деревенька дряхлой пригорюнившейся подслеповатой старушкой в белом платочке, тревожно сидящей у окошка в ожидании редких гостей и теплых весенних дней. День начал меркнуть. Стали неразличимы силуэты строений. Добрались к старикам совсем впотьмах. В хате уютно пахло черным хлебом. Горшки, чугунки на припечке. Выцветшие фотографии на стене. Закопченная икона в углу. Под ней теплится свеча в маленьком граненом стакане. На окнах кисейные занавески, обшитые самодельным кружевом, допотопный стол, старинные с резными спинками тяжелые стулья. Лавка, застеленная домотканой дерюжкой. На ней беспокойно кряхтел седой как лунь дедушка. Движения его были неуверенными неточными. Он суетился, дергался, дыхание его дрожало. Маленькая сухонькая бабушка была преспокойна. Я обратила внимание на бережность и размеренность ее движений. Усадила нас вечерять. Говорила, будто верила, что непременно встретимся. В первый момент она показалась мне усталой и робкой. Потом пригляделась: нет, видно от бедности обстановки такое впечатление сложилось. От всего скарба веяло старостью и печалью. Отец рано утром уехал. Проснувшись, к своей радости, я обнаружила за шторкой на печке двоих ребятишек. Хорошо, скучать не придется! Дни пролетали в мелких хлопотах. А вечерами у теплой печки я слушала разговоры внуков со стариками и поняла, что бабушка Мара и дедушка Дмитрий не боятся уходить в иной мир, потому что чисты перед своей совестью. «Слабого не обижали, голодному и убогому подавали, не гневили Господа жалобами, терпели беды, детей растили. Рожденье первенца – целая эпоха. Семья – целая вселенная…. Родину-матушку защищали, родителей почитали…. Любила, ждала…. Что может быть прекраснее на свете краюхи хлеба, которая всегда пополам. Попусту жизнь не растрачивали, дело делали свое честно…», – говорила бабушка, положив крупные темные руки на колени. Дед в такт ее словам кивал утвердительно. И веяло от них спокойной рассудительностью, разумностью, уверенностью в своей правоте. А еще легкой иронией. Вроде чуть подтрунивала бабушка над собой, не на сто процентов серьезно рассуждала. Будто считала, что нельзя так уж прямо и очень серьезно оценивать свою жизнь, нельзя самому себя хвалить или оправдывать. Такие слова будто замораживались. Еще кто-то другой должен сказать о них. Люди? Бог? Уверенность в бессмертии души? Может в этом заключается безупречная мудрость старых людей? Понравилась мне их привычка даже в гадком событии выискивать крупинки доброго, стремление честно объяснять причины людских бед не только глобальными мировыми явлениями, но и личной бездеятельностью. Зорко замечали всякое, но больше любили видеть и помнить светлые моменты. Жили великодушно, неизменно прощая. Ни к кому не испытывали ненависти, созерцали жизнь с великодушным сочувствием. Мужественно, смиренно, безропотно противостояли всем бедам, испытаниям. Вспоминали прошлое, скупое на радости, по-доброму, не коря грустное и горькое. О моей жизни расспрашивали настойчиво, но невыразимо тактично и ласково, заботливо щадя детское, чувствительное, легко уязвимое самолюбие. Проблемы обсуждали доброжелательно, подсказывали простые и верные решения. Вместе судили-рядили. Мне подумалось вдруг: «Здесь не обидят, не оскорбят. Сам воздух пропитан нежностью, спокойствием». Вышла на крыльцо без фуфайки. Как песня сложены дрова у стены пристройки. Сиреневые сумерки рисовали тенями таинственные образы. Неспешный лунный лик блекло прорисовывался сквозь узоры облаков. Роился легкий снег. Зябко. Шумно вскочила в хату вместе с клубами белого кудрявого пара. Прислонилась к коменю печи. Греюсь. Жалобно стонет за окном ветка старого тополя надломленная бурей. В трубе ветер поет унылую песню и через форточку едва дышит на язычок пламени керосиновой лампы. Тот вздрагивает, выхватывая из тьмы различные куски комнаты. Тени трепещут, как живые над живыми. И это слабо освещенное место, в котором сгрудились старые и малые, было заколдованным, сказочным, скреплявшим их невидимыми тайными нитями любви, обожания и грусти. Ваня прижался к бабушкиному плечу, и в его широко раскрытых глазах виделась сказка его собственного детства и затаенный интерес к рассказам стариков. Приятное тепло разливалось по его худенькому телу. Тепло любви, тепло семьи. – Деда, ты меня в армию проводи, Мусю замуж отдай, тогда и помирай, – попросил Ваня. – Муся в первый день своей жизни омочила мое платье. Знать дождусь ее свадьбы, – улыбнулась бабушка. – Почему так говорят? – удивился Ваня. – Если мои руки могли долго держать ребенка, значит, жизненный запас был еще велик. – А я подмочил тебя? – смущенно спросил Ваня. – Дед тебя тетехал и подкидывал. Ты, видать, со страху сообразил ему прямо в руки. Так что, правнучки, не будем Бога гневить, а воздадим ему хвалу, чтобы сниспослал нам свою благодать. А уж об остальном – сами позаботимся…. Я вдруг подумала: «Недаром о них говорят: два сапога – пара». А по мне, старики стали похожи на сообщающиеся сосуды. Чувства их перераспределяются, понимают все сказанное вслух и между слов, скуку и хандру друг на друга не наводят. Наверное, без бабушки их дом был бы пустой и печальный. Она заряжает всех положительно». Эти мысли воскресили в памяти уютную стеганку бабушки Ани. Пахнуло на меня ее теплой печкой. Лавочку у нашей хаты вспомнила, брата на ней с корзинкой подсолнуха, только что срезанного на огороде. И разлилась в душе тихая теплая радость. Домой захотелось, в Любимовку…. * Громкий разговор вернул меня к городской действительности. Воспоминания размягчили сердце. Я по-доброму оглядела дремлющего на солнце старичка и пошла дальше. Мысли все крутились в голове. Все-таки есть во многих старых людях что-то притягательное! Недаром маленькие дети липнут к ним. То ли доброта нерастраченная в них привлекает, то ли мудрое, несуетное понимание жизни? Прожитые годы научили их ценить жизнь и любить все то, на что в молодости не хватало времени – природу, детей и просто свет каждого нового дня. Может, не стал бы Кирюха пакостным, будь у него такая бабушка, как моя? Иду по аллее. Солнце палит нещадно. Облака – громады снежных гор – бегут сегодня удивительно быстро. Сверчок сверестит прямо на дороге. Громко ссорятся четыре сороки. Окаймление головки, шеи и крыльев поползня как отделка модного платья делает силуэт птички изящным стройным. Черный галстучек синички, продолжающийся темной линией до самого кончика хвоста, похож на веточку, а желтые бока на листья. Серая спинка незнакомой птички в цвет коры дерева, на котором она пристроилась. Сосны шумят, машут мохнатыми лапами, приветы шлют. Какая странная осина! На ней мох разных цветов: зеленый, серый, красно-коричневый и ярко желтый, который обрисовывает островки трещин на коре. Кажется, будто дети из детского сада разукрасили ствол на свой вкус. Две липы склонились друг к другу, ветвями обнялись. Белой кашкой осыпаны ветви рябин. По обе стороны от дороги, – аккуратно постриженные темно-зеленые кусты. Замечаю один светло-зеленый. Разглядываю, ощупываю его. Форма листьев та же, а окраска странная. – Альбинос, – заметив мое удивление, сказал высокий старик с дорогой узорной тростью, массивный набалдашник которой сверкал до рези в глазах. Старик был прямой, строгий, изысканный, одновременно вдохновенный, возвышенный и какой-то неземной. Длинные волосы отливали серебром. Высокий выпуклый лоб делал лицо значительным. И, тем не менее, он излучал флюиды доверия и располагал к разговору. – Скажите, пожалуйста, можно Вас побеспокоить? Вас не затруднит ответить на мой вопрос? – обратилась я с максимальной вежливостью к старику с благородной внешностью. – Пожалуйста! Только я не уверен, что способен отвечать на «детские» вопросы. Обычно это было прерогативой моей дрожайшей супруги. – И среди растений бывают альбиносы? – спросила я. – В природе все едино, – ответил он словами моей бабушки. Это обрадовало меня и еще больше расположило к незнакомцу. – Вот увидела странный куст, – и потеплело под сердцем. Почему? – спросила я старика, не сомневаясь в том, что он ответит мне. – Приятное удивление радость приносит. Сердце сразу определило, что это чудо, и обрадовалось, – сочным звучным голосом ответил старик. На его щеках улыбнулись ямочки. «Наверное, он был артистом или ученым?» –подумала я, но не решилась спросить. Обошла все кусты этой породы, но такого особенного больше не нашла. Смотрю на аллею, а этот куст, словно седая прядь на темных волнах волос великана. Попросила разрешения у нового знакомого сесть рядом. Он сам заговорил: – Обедняют себя люди, не замечающие прелестей природы. Моя душа всю жизнь к ней тянется. Красота омолаживает, сил прибавляет. Хочется дольше жить и радоваться. Утром я немощен. А выйду в парк, вдохну запах зеленой травы, взгляну в яркое небо, – и кровь по венам, будто быстрее начинает течь. Улыбаюсь сам себе и думаю: «Поживу еще!» Я как тот дуб. Видишь в нем огромное, черное дупло? Стенки тонкие. Но ведь живет дерево и цветет который год! Молодым я не любил на прошлое оглядываться, да и незачем было. А в моем возрасте приходит время вспоминать жизнь. Нет уж моей Валечки. Потерял ее. Многие завидовали нашему счастью. Гадости мне про нее говорили, развести нас пытались. Но я-то лучше всех знал, какая она. Наша любовь все выдержала. Трудно было, особенно первые годы. Мать моя тоже была против нее. Мне было двадцать, ей – восемнадцать. Ушел я из дому. Вернулся только через двадцать лет с двумя взрослыми сыновьями. Валечка моя умная и добрая. Моей матери письма писала. Простила ей козни, несправедливые упреки. Помню, перед операцией так ласково со мною говорила, будто добрую энергию излучала. Я физически ощущал тепло ее слов. Доброта и сочувствие в ней всегда были искренние. Я каждый день растирал ей руки и ноги. Пытался продлить ее жизнь….Теперь вот как в воду опущенный. Тоскую, места не нахожу. Сросся с ней. Пусть бы ничего не делала, только бы рядом была. Не хватает мне ее, никем не заменишь…. Иногда кажется, что жизнь моя закончилась, я умер и просто наблюдаю серые скрипучие дни. Особенно зимой тяжко. Старик замолчал, прикрыв веки. Мое внимание привлекло наполовину засохшее дерево, растущее как раз напротив лавочки, над которой металась в грустных думах моя душа. Глубокая серая рана, рассекающая ствол до корней, иссушила дерево. На нем живой оставалась только одна нижняя, мощная кривая ветвь. Она была похожа на руку, с мольбой протянутую к небу. «И впрямь в этом мире все едино», – подумала я. * Попрощалась с приветливым стариком. Иду дальше. Глаза отметили девушек сидящих на спинке скамейки с ногами. Старикам теперь не присесть на нее. Грязная. Студентки сидят сонные разморенные. Парень к ним подсел. Сразу возникло оживление: шум, шутки, возбужденный смех. Бредут старик со старухой. Оба с батиками (костылями). Мужчине он идет, а женщина с ним выглядит убого. Калекой. Опять старики на лавочке. Как весенние мухи выползли погреться на солнышке. Мальчик лет семи катается на велосипеде и радостно машет рукой бабушке, но когда она не соглашается еще раз заплатить за прокат, грубо ссорится с ней. Мне неловко за его поведение, я раздражаюсь и не задерживаюсь около них. Рядом с лавочкой песочница. Я с интересом разглядываю детей. Вот девочка Дина. Ей полтора-два года. Малышка не торопится к детям, а внимательно изучает их, смотрит, как они играют, как ведут себя. Один мальчик отбирает игрушки у маленьких, другой пристает ко всем со своими. Новенькая осторожно перешагнула деревянный бортик песочницы, подошла к маленькому мальчику и потянула за совок. Мальчик удивился, выпустил игрушку из рук и разразился плачем. Мама Дины отобрала совок и вернула мальчику. Постояв некоторое время в нерешительности, девочка подошла к большому мальчику и бросила в него песком. Трехлетка оттолкнул обидчицу и занялся самосвалом. Теперь заревела Дина. Ее мама строго сказала: «Сама виновата. А если бы ты ему в глазки попала?» Девочка поплакала немного и отвлеклась на кубики. Но они быстро надоели ей, и она подошла к мальчику, который катался на трехколесном велосипеде. Тот свысока оглядел Дину и сказал: «Я большой. Мне три года. У тебя ножки короткие». И отъехал, очень довольный собой. Малышка вцепилась в сиденье. Мальчик быстрее закрутил педалями, а Дина, шлепнувшись на асфальт, заревела во все горло. Мама подхватила ее на руки. Дочка сопротивлялась. Старая бабушка, которая сидела на лавочке с двумя внучками-школьницами, сказала любезно: – Замечаете, мамочка, как ваша дочь выясняет границы дозволенного? – Не понимаю, – удивленно подняла брови молодая женщина. – Вы обратили внимание, как дочь вела себя после того, как ударила вас по лицу? – Не заметила. – Она очень внимательно смотрела на вас! Девочка только входит в мир и не знает, как себя вести в той или иной ситуации. Вот и проверяет реакцию взрослых на разные поступки. Дочка видела, что вы очень недовольны ее поведением. Другой раз она не станет вас шлепать. А если бы вы заулыбались и тем самым одобрили ее, то гарантирую: следующий раз, играя, она обязательно использовала бы свои маленькие кулачки. Ни одно ваше слово, ни одно движение не проходит мимо внимательного взгляда ребенка. Все откладывается в его буквально фотографической памяти. Не забывайте этого. Я с интересом смотрела на старушку и радовалась за ее внучек. А ветер все шуршал и шуршал кронами деревьев, сбрасывая пожелтевшие от жары листья. ДЛИННАЯ ДОРОГА Мы всей семьей в городе. У матери сегодня доклад на конференции. Она встала рано. Я тоже проснулась и выглянула в окно. Сизая дымка поглотила город. Настроение располагало к мечтам, и я отправилась в парк. Трава, испепеленная жарой, ломалась и шуршала под ногами. Поникли листья сирени. В буром обрамлении ветви каштанов. Позолота берез удивительна для начала августа. Я в вельветовой куртке, но утренняя свежесть все равно мурашит кожу. Знакомой аллеей прошла к краю обрыва. Вчера внизу ровно расстилался лес, а сейчас туман рисует свою картину. Река и деревеньки исчезли. Кажется, что волны сказочного, седого леса поднимаются из низины все выше и выше. Передо мной причудливые горы! Они то остроконечные, то плавные. Вижу темные ущелья, склоны, перекаты. Села на пенек. У моего лица едва колеблется резной лист рябины. Здесь все деревья наклонены в сторону обрыва. Они цепляются мощными оголенными корнями за склон. Рядом с огромным старым дубом все той же тропинкой, что и в прошлом году, бегут муравьи. В парке величественная тишина. Не звенящая, а наполненная, осязаемая, глубокая, не чуткая к мелочам. Вот прошел человек с собакой и не нарушил, не спугнул ее. Вздрогнула ветка липы, но я не почувствовала дуновения. Наверное, высоко надо мной ласково вздохнул ветер. Душа моя расправляется. В тишине она возрождается, наполняется желаниями…. Вернулась на квартиру. Позавтракала с отцом и Колей. Потом мы обошли все близлежащие магазины. После конференции мать вернулась радостная, довольная. Отец остался отдыхать на квартире, а мы втроем отправились к школьной подруге матери на окраину города. По дороге купили гостинцев. Мать объяснила: – Не ждет меня Рая. Нельзя с пустыми руками являться. Она нам последний кусок отдаст, а сама скажет, что только поужинала. Да и детей надо конфетками побаловать. Стоим на остановке уже сорок минут. Народ ропщет. Мужчины курят. Женщины нервно отворачиваются от дыма. Одна сердито бормочет: – Когда же мы, наконец, научимся проявлять уважение друг к другу?! Мужчины скептически указывают на заводские трубы. Вдруг какой-то мальчик восторженно воскликнул: – Глядите, – кошки! Люди вскинули головы. На дереве расположились пять пушистых темно-серых кошек. Они вальяжно разлеглись на ветвях в одинаковых позах: вытянувшись во всю длину, положив головы на передние лапы. Кошки не обращали внимания на людей. А мне показалось, что они с каким-то превосходством смотрели на людскую суету и умильно жмурились, греясь в лучах вечернего солнца. Настроение у людей сменилось. Все заулыбались и не заметили, как подошел автобус. Едем. Меня поразили деревья вдоль дороги. Обрубки. У нас, если обрезают ветви, то сразу крону формируют, а здесь спилили полностью макушки и ждут, когда природа сама о форме позаботится. Половина деревьев засохла, не выдержав «отсечения головы». Неприятно смотреть на такую картину. – Руки обрубить бы таким работничкам, – сердито замечаю я. – Головы, – со смехом поправляет меня брат. Мой взгляд скользит по салону автобуса и останавливается на странном объявлении, помещенном на заднем стекле кабины шофера. Читаю: «Не учите меня, как ехать, а я не скажу, куда вам идти". Смысл этих слов мы поняли только после того, как заметили, что маршрут автобуса напоминал экскурсию по городу. Слышу, как разговаривают двое. Один спрашивает: – Как отпуск провел? Второй отвечает: – Здорово! С новой бабой познакомился. Первый поморщился: – Все баба да баба. Что же ты так ни одной женщины и не встретил? Девчонки шушукаются: – Смотри, какой симпатичный парень! И очки ему к лицу. – Будто родился в них! –А вон тот, какой серьезный! – Он такой от избытка чувства собственного достоинства. – Занудный, наверное. Молодой мужчина делает комплемент женщине средних лет: – Великолепно выглядите, Анна Иосифовна! Женщине приятно. Она немного смущается и отшучивается: – Так ведь у нас как: сотрешь помаду с губ, – краше в гроб кладут, а нарисуешь лицо – так хоть на танцы…. На остановке вошла молодая усталая женщина с пьяным мужем. Он обзывал жену грубыми словами, кидался драться. Мужчины безучастно уставились в окна, женщины попытались угомонить разбушевавшегося человека. Жена не выдержала позора и хотела выйти из автобуса. Муж кинулся на нее с кулаками. Женщины опять вскочили с мест, вытолкнули хулигана из автобуса и потребовали от водителя не пускать драчуна. Тот поупрямился, но подчинился. Автобус продолжал путь. Мать обратилась к шоферу: – Скажите, пожалуйста, как мне разыскать переулок Пархоменко? – Выйдете на Кирова, пройдете три светофора и направо, – объяснил он. – А вы не знаете, далеко ли двадцать первый дом? – опять спросила мать. – Рядом с милицией, – отозвался шофер. – Да нет же, там детсад и продуктовый магазин, – возразила словоохотливая старушка. – Все правы: у каждого свои ориентиры, – улыбнулся гражданин с седой бородкой. Вот и наша остановка. Нашлись попутчики, которые повели нас по узкой тропинке через лесок. Впереди шли старые рыбаки с удочками. Шествие замыкала семья с тремя детьми. Неожиданно дорогу нам перегородила поваленная береза, видно ветром вывернутая из земли с корнем. Мужчины перелезли через преграду, перетащили рюкзаки и продолжили путь. Мы с Колей, не сговариваясь, взялись за комель дерева и стали перемещать его вправо, влево, вверх. Он не поддавался. Подошла мать, взялась за вершину дерева, и втроем нам удалось освободить тропинку. Когда закончили и довольные возвратились к сумкам, то увидели троих детей, лица которых выражали удивление. Старшая девочка крутила пальцем у виска и повторяла: – Вот, чудики! Кто вас заставлял? Она не понимала нас, мы не понимали ее. – Кто-то должен был это сделать, – объяснил брат. – Вы дураки?! – не то, утверждая, не то, спрашивая, сказала девочка, пожимая плечами. Ее слова удивили меня, но настроения не испортили. Вскоре мы нашли подругу матери. Взрослые долго и весело вспоминали студенческие годы, а мы играли с детьми хозяйки этого маленького уютного домика. Потом все вместе попили чаю, и они проводили нас на поезд. Когда проходили мимо березы, мы с Колей переглянулись и расхохотались. * На вокзале нас уже ждал отец. Сели в рабочий поезд. Я внимаю долгому мощному тревожному звуку отправляющегося поезда и ерзаю на краю лавки. Мне скучно. – Папа, это химический завод? Это сооружение похоже на подстанцию? Все проводами переплетено. Почему туннели темные? Разве нельзя в них провести электричество? – задаю я все новые и новые вопросы. Отец молчит, потом раздраженно отворачивается. Я перестала докучать ему, и с безразличным видом уставилось в окно. Навстречу вагону бегут отвислые нити проводов. Они то скользят вниз, унося обсевших их птиц, то подпрыгивают, отсекаемые столбами, которые тут же бойко отскакивают, позволяя проводам продолжать долгий однообразный танец. Бегут по земле серые переменчивые тени. Равнодушно мелькаю строения. Их может оживить только присутствие людей. Озерко появилось. Среди камышей замечаю чистый подход к берегу. Очаровательное местечко для рыбалки! Красота! Брат увлекает меня рассказом. И все же урывками я ухитряюсь ловить мимолетные картины природы и наслаждаться. Перекликаются далекие гудки. С ревом и свистом пронесся встречный поезд. Пошел сильный дождь. Мне показалось, что на остановках вместе с водой по грязному стеклу вагона стекают лица людей, дома и деревья. Дождь фильтрует горячий пыльный воздух. В вагоне посвежело. Мое тело наполняется живительной прохладой. Нырнули в длинный темный покатый туннель. Вагон шарахает из стороны в сторону. От гулкого грохота меня охватывает легкое беспокойство. Опять светло. Теперь я замечаю, что напротив меня сидит женщина неопределенного возраста, крепко прижимая к груди белый мучной мешок. Она подозрительно оглядывает вагон и нервно пожевывает губами. Нос у нее облупленный, красный. Щеки обветренные, губы в трещинах. На крупных руках ногти в лиловых пятнах. А фуфайка хоть старая, но чистая и платочек белый, не застиранный. Лицо ее показалось необыкновенно знакомым. Воспоминание ускользнуло, не дав результата. Почудилось. Мимолетная неприязнь переходит в сочувствие и понимание нелегкой крестьянской жизни. На остановке шумно ввалилась семья, навьюченная сумками. На их усталых лицах появилось подобие улыбок. Рады месту. (По улыбкам легче узнавать и понимать людей!) Слышу их радостный шепот: «Слава богу, успели!» Уловила детский лепет. Опять хлопнула дребезжащая дверь. Молоденькая проводница проскользнула между пассажирами и заговорила с ребенком мягко ласково певуче. Мне непременно захотелось посмотреть на них. Мать с Колей задремали, а я, пошла по вагону. Люблю поезда! В них столько интересного! Особенно меня удивляет вагонная привычка пассажиров откровенничать с попутчиками. – … Говорю ему, не снабженец я, мастер. А он меня на побегушках держит, как мальчишку, – жалуется молодой мужчина старому. – … Сидим с другом за кружечкой пива. А его Галка за шторкой грудного мальца кормит и в наш спор встревает, мол, не справа пас был, а слева. Я ей: «Отстань», а она опять: «Неправильно гол засчитали!» Я беситься стал. Подходит моя жена к Галке и говорит: «Оставь их в покое, а то им не о чем будет говорить. Иди на кухню, они в твоем присутствии мужчинами себя не чувствуют». Вот язва!… Дальше иду по вагону. Слышу шепот: – … От рук отбился. Учиться в институте не хотел. Отец отправил его в армию, туда, где трудней, чтобы все «прелести» военной жизни вкусил. Теперь белокровие. Переливание крови уже не помогает. Жена разума лишилась. Винит себя, что мужа послушала. – Моего сына в армии школу заставили закончить, приобрел специальность моториста. Жениться осенью собирается. – А мой Андрей орлом вернулся. Мать не узнала. В плечах раздался, на голову выше стал. – … Слабеньким родился. Жена семнадцать лет его на ноги ставила. Спину не держал, косолапие было, плоскостопие, зрение плохое, сердце слабое, только голова здоровая и умная. Подняла сына. Все выправила зарядкой, специальными упражнениями, уколами. По минутам весь день ему и себе расписывала. Только все равно он был слабее тех, кому сила и здоровье от природы даны. В институте любили сына. Комиссия признала здоровым. Взяли в армию. У него больше двух раз не получалось подтянуться на турнике. Старшина сказал, что пока он не научится десять раз подтягиваться, весь взвод гонять будет до изнеможения. Естественно, ребята на нем зло срывали. А он не мог себя защитить. Вернулся больной, озлобленный. Унижением мужчину не вырастишь, достоинства не привьешь. Офицер потом оправдывался: «Солдата настоящего из него хотел сделать». Я ему так ответил: «Почему вы стали военным? Потому что можете им быть. У меня нет таких данных, поэтому я стал учителем. А в армию берут всех мальчишек, способных и не способных к службе. Вот в чем трагедия. Равенство в армии иногда понимается чересчур широко, грубо и необоснованно. Офицеры тоже должны думать, а не просто приказы исполнять. Разве нашей армии не нужны умные ребята? А теперь и на гражданке от него пользы нет. Сломался и физически, и морально. Пьет. Женили. Думали, поможет, а получилось, что мы на его жену беды наши свалили. А вот племянник в десантники пошел, и старший сын во флоте служил. Теперь на торговом судне работает. Доволен. – Так жизнь устроена: за одного горишься, за другого радуешься, – посочувствовала маленькая, сухонькая женщина, сидевшая напротив. – А мог бы гордиться младшим, – вздохнул мужчина…. – Прошлым летом я в больнице лежала. Когда нам уколы под глаза делали, некоторые мужчины в обморок падали, – начала свой рассказ все та же сухонькая женщина. – Слабаки! – возмутилась девушка в изящной белой шляпке и белых сетчатых перчатках. – …Медсестра их то подбадривала, то поддразнивала, то в чувство приводила. Потом вошел доктор и объяснил, что некоторые мужчины падают в обморок не от страха за себя, а от обостренного чувства ответственности перед семьей, – невозмутимо продолжала рассказчица. Выдумки! Оправдание придумал, – резко заявила девушка. – Нет, милочка! Он прав. Я сильная женщина. Меня уколами не испугаешь. Три операции перенесла. Недавно мой муж ослеп. У него ранение в голову было. А у нас двое детей-школьников. И вот этим летом я опять пришла на уколы. Поднесла мне медсестра шприц к лицу, а я вдруг подумала: «Если она ошибется, и я ослепну, что будет с детьми?» Очнулась на кушетке. Так я потом перед уколами мыслями пыталась настраиваться на что-либо отвлеченное…. – тихо сказала женщина. Иду дальше. У окна сидят две девушки и парень. Одна девушка, полненькая и очень эффектная: высокая прическа из слегка вьющихся черных волос, одета элегантно, туфли на высоком каблуке, а по лицу видно, что понимает, как хороша. Другая худенькая, голубоглазая, косички-бантики, свитер дешевый голубой, юбка серая до колен. Молодой человек делает комплименты чернявой: – Вы, наверное, в театральном учитесь? С вашей внешностью…. Или в институте искусства? Девушка кокетничает, делает из всего тайну, но грустно сознается, что не получилось в этом году сбыться ее мечте. – Зачем вам высокие материи? Ваша красота – брильянт. Это самое главное, что вы должны ценить в себе, – говорит ей молодой человек с видом знатока. Увидев, что вторая девушка заинтересовалась им или его рассуждениями, он повернулся к ней и небрежным тоном произнес: – Конечно, и на скромных женятся. Вот закончите, ну, что там … свой сельскохозяйственный техникум, замуж выйдете, детей заведете и будете счастливы. У каждого свой потолок. Светловолосая попутчица усмехнулась: – Хотелось бы встретиться втроем лет через десять. И ушла в соседнее купе. – Не выдержали разглагольствований напыщенного хлыща? – обратилась к ней женщина строгой внешности. – Почему не сказали ему, что вы студентка Ленинградского университета? – Ниже моего достоинства общаться с подобными молодыми людьми. «Ах, какой я умный, обаятельный и привлекательный!» – рассмеялась блондинка. – Обидно за таких девушек, как вы. Кокетку предпочел умной, интересной девушке! Подумать только, на скромный свитер взглянул, – и сразу на ферму отправил! – возмущалась строгая дама…. Две женщины секретничают. – … Поступила в институт. После зачисления меня спросили: «Может, подумаете о вступлении в партию?» Я рассмеялась. В следующее мгновение от страха судороги по спине пошли…. Выкрутилась. Говорю: «Видите, какая я еще несерьезная?» … Долго боялась, что за мной придут…. Студенты спорят: – Лермонтов герой своего времени. – Он герой и мы тоже должны его помнить…. В вагон вошли трое: двое солидных мужчин и пожилая женщина. Мужчины очень обходительные, приятные. Сразу видно, что в командировку едут. Чемоданчики бросили на боковую полку и сразу бутылку водки откупорили. Один, тот, который упитаннее, предложил попутчице выпить за компанию. А она вся такая изящная, интеллигентная, в шляпке с вуалью. Ручки тонкие, пальчики длинные. Ну, прямо, божий одуванчик! И вдруг протягивает свою чашечку с золотой каемочкой и говорит: – Половину. Достаточно. Толстяк, видно, человек воспитанный, и то при этих словах на секунду остолбенел, бутылка замерла в его руках. Дальше было еще интересней. Бабуля, поправив перед зеркальцем седые кудри, налила водку в блюдце и принялась макать в нее печенье, не прерывая оживленной светской беседы. У второго мужчины глаза округлились, и он закашлялся. – Не в то горло попала, – посочувствовала спутница, продолжая трапезу…. На боковой лавке шепчутся две молодые женщины: – … Может, хоть с работой у вас все хорошо? – Красивой женщине трудно сделать карьеру. Раз отказываешь начальнику, значит, повышения не получишь, как ни старайся. Не знаю, найдется ли в нашем НИИ человек, о котором бы больше сплетничали? Одного сотрудника спросила: «Какой вам смысл меня оговаривать?» Он ответил: «Я, таким образом, добиваюсь вас. Надеюсь, вы, наконец, поймете, что нет смысла выставляться порядочной. Все равно никто не поверит. Вам уже нечего терять». А главный начальник, когда я отвергла его ухаживания, бросил мне в лицо: «Дура! И карьеру не позволю сделать, и репутацию не дам сохранить». Сейчас мой руководитель – женщина. Есть проблемы, другие, конечно, но теперь много проще…. «Поезда-исповедальни везут от отчаяния к надежде», – загрустила я. Двое мужчин азартно играют в «дурака» и одновременно развлекают друг друга интересными историями. Оба смеются жизнерадостно и открыто. – … Друг в отпуск ехал. Заснул. Чувствует, кто-то сапоги с него осторожно стаскивает. Хорошие сапоги, яловые, офицерские! «Ну, – говорит, – думаю, пусть до конца снимет оба, тут я его и поймаю на месте преступления». Вор один сапог до половины снял и за второй взялся. Объявили остановку. Вор хвать оба чемодана, – и бегом! Друг за ним, да запутался в собственных сапогах. А вор и был таков». Мужчина смачно с удовольствием выругался. Женщина, сидевшая напротив, возмутилась. Его друг бодро и беззаботно заявил: – Сильные чувства требуют сильных выражений! – Сильных, но не грубых, – сердито возразила попутчица и отвернулась. Молодые люди рассказывают анекдоты. Пока меня не прогнали, успела услышать один. «Идут отец сыном. Видят впереди себя красивую женщину. – Папа, какая женщина, какие ноги! – восхищается сын. – Чтобы иметь такую женщину, надо учиться, учиться и учиться, – наставляет сына отец». – … Молодая жена ему рога наставила и половину квартиры оттяпала,… – слышу я за спиной. – … Боролась за «место под солнцем», претендовала на должностное повышение. Конкурент угрожал, что любым способом «обскачет» меня. Я всерьез не воспринимала его бредни. Уровень его знаний был невысокий. И только через несколько лет узнала, что оговорил он меня тогда не только перед руководством, но и перед моей семьей. На подлость пошел, чтобы получить это место. – А чем же начальник объяснил вам свой отказ? – Тем, что ему нужен работник-мужчина. Женщине никогда не прощается то, что мужчине запросто сходит с рук. Она должна быть на порядок умнее, чтобы мужчины воспринимали ее наравне с собой…. Все равно конкурент не сделал карьеры. Ума не хватило. А мне жизнь поломал. Я всегда старалась жить по принципам справедливости, а люди отвечали мне ложью, гадостями. И били всегда по самому больному: по моей доброте, трудолюбию и порядочности. Знаете, бывает, человек всю войну пройдет – и ни одной царапины, а другой – в первом же бою погибает. И в мирной жизни так: кто-то налегке без потерь проживет, а кому-то одни шишки достаются. Когда в институте училась, парень из нашего села проворовался, а в комитете комсомола сказал, что из-за меня пошел на преступление, так как ребенок у нас будет. Не могла я доказать, что он выгораживал себя. Ему поверили и взяли на поруки, а я переехала в другой город, позора не вынесла…. Сколько я перетерпела из-за мнительности и властолюбия людей! Конечно, я не предала свои принципы, но чего мне это стоило! Вспоминать не хочется. Вот и не верь после всего пережитого в судьбу. Зависть порождает ненависть, а ненависть – клевету…. Понимаю, никто не застрахован от напастей и гадких людей. Для меня главное: суметь остаться человеком после всех передряг…. Заглянула в соседнее купе. …– Если ты раньше уйдешь из жизни, я больше не выйду замуж. Мужчина, сидящий рядом, довольный словами жены, улыбается. – Чего радуешься? Не ты, я хорошая. Не приведу детям отчима… Я почувствовала неловкость и повернулась к другим людям. – … Живем вчетвером. Свекровь помогает, как мать родная. Она в детстве без родителей росла. Мой муж как-то вернулся под утро. Она ему разгон устроила: «Любишь жену, – живи, не измывайся над семьей, а не любишь – уходи!» Однажды вхожу в переполненный автобус и вижу: моя свекровь у кабины водителя стоит, в поручни вцепилась и одна сдерживает напор людей. Оказывается, в углу молоденькая беременная стояла. Потом дорогу ей расчистила и из автобуса осторожно вывела. Большой души человек. А на вид обыкновенная, деревенская: стеганку оденет, шалькой черной покроется, – не разглядишь в толпе…. Вернулась к родителям. Тихо сидеть не могу. Устроила возню с Колей. Мать сердится: – Не набегалась еще? Сядь на нижнюю полку, успокойся! Я все равно ерзаю и время от времени ударяюсь головой о вторую полку. Молодой человек из соседнего купе смеется: – Очень быстро выросла? – За лето, – весело отвечаю я, довольная вниманием взрослого. Освободившееся соседнее купе заняли две веселые семьи. Они разложили на столе колбасу, огромную курицу, пиво, водку и ужинают. С удовольствием едят, с удовольствием громко и сочно разговаривают. Попутчики здоровые, веселые, счастливые, не лишенные грубоватого остроумия. У меня потекли слюнки. Мать, заметив мой взгляд, тихо и грустно сказала: – Надо же, ведь из отпуска едут! Еда, как у нас только по великим праздникам! – Почему так? – удивилась я. – Шахтеры, рабочий класс. До войны у вашего городского дедушки тоже каждую субботу гусь был на столе, а наша бабушка из деревни на себе мешки картошки и зерна в город таскала, чтобы детей накормить и одеть. И теперь мы копейки считаем. То хату, то сарай нужно построить. В городе люди сначала места в общежитии получают, потом квартиры. – А почему мы в деревне живем? – спросил Коля. – Дело в том, что из восьми детей после войны твой отец один остался у родителей и должен при них жить, долг сыновий выполнять: стариков дохаживать, – ответила мать. В соседнем купе шумно. Мужчины с грубоватыми прибаутками азартно играют в карты. Один после каждого проигрыша вспоминает чью-то мать…. – У нас на Руси без родственных ассоциаций – никуда! – рассмеялся интеллигентного вида мужчина. На его замечание никто не обратил внимания, и он снова уткнулся в газету. Я отправилась попить воды из титана. Точнее, еще хотела поглазеть на людей. – … Своей жене купит серенькое платьице и тут же восхищается нарядами и прической своей сотрудницы. И даже не замечает, что задевает чувства жены!… – … Сынок, не торопись соответствовать идеалу жены. Не потеряй себя…. – … У меня невестка хитрая! Нравится сыну жареное, – так она его сковородки и кастрюли чистить приучила. Теперь он раздобыл такие, которые не подгорают. Однажды притворилась больной после стирки. Он сам белье отжал, кожу на руках растер и после этого сразу стиральную машину купил. – А мой, когда я в больнице была, помаялся один с детьми и говорит: «Не знал, что с ними так трудно, теперь помогать буду». Правда, через месяц забыл обещание. Женщины перешли на шепот. Я поняла, что мешаю их разговору, и пошла дальше. – … Он рвал себя, хоромы строил для нее, а как умер, она другого сразу привела. – Зря ты так. У нее трое маленьких, огород, хозяйство. Она просила его повременить с домом. А он ей: «Мать, – перемать, тащи бревно, меси глину!» Дети без присмотру оставались. Теперь меньшой мальчик больной. Застудил почки на сквозняках. Максим себя загнал, и семья добра от него не видела. А новый муж всюду с нею. Даже иногда в лес выбираются семьей, в кино ходят с детьми…. –… Близнецы родились. Радость-то какая!…. – … Упрямый. Тридцать лет ему понадобилось на то, чтобы понять, что в отверстие раковины необходимо вставлять сеточку. Слив постоянно чистил, но не хотел признать мою правоту. Никогда мужа не ругай, а заставляй самого исправлять ошибки. – Трижды у нас в сарае перемерзала картошка. Первый раз я сама молча перетаскала ее в мусорный ящик. На второй год попыталась уговорить мужа осенью отнести овощи в подвал. Он опять не послушал меня. На этот раз я отказалась выносить гниль, но на рынок за новой картошкой все-таки ездила. И только когда в третий раз все померзло, и я отказалась восполнять потери, муж согласился со мной. Гордыня не позволяет ему сознаваться в своих ошибках. Очень умным себя считает, и если я скажу «да», он обязательно ответит «нет». Приходится приспосабливаться…. – … Никогда не ставьте крест на своей жизни. Всегда можно начать заново, даже в вашем возрасте. У всех есть право на ошибку, главное – не повторять ее. У любого святоши было прошлое, а у преступника есть будущее, если он захочет…. –…Деньги всю жизнь копили, дом огромный красивый строили, а детей упустили. Сын в тюрьме. Дочь разведена, детей вовремя не завела. Пить начала. С родителями жить не хочет. Они одни в хоромах живут, перед соседями хвалятся. А счастья-то нет!… – … Сбежала с другим. Все денег ей было мало. – Женщина хорошего мужа никогда не бросит…. – Говорят, после измены одного из супругов взаимоотношения между ними улучшаются, семья становится крепче, надежнее. – Разрушенные чувства не восстановишь. Боль остается на всю жизнь. В таких семьях стараются создать видимость благополучия. – Для кого? – И для себя, прежде всего, и для людей. Никому не пожелаю такого «счастья»…. –… Целый день за ковром стояла. – Достался? – Зубами вырвала…. – … Ноги болят, спасу нет. Но с хозяйством пока сама управляюсь. Дети в город зовут. Не хочу: корни мои тут…. – Почему умных не любят? – Боятся или завидуют…. – … Гляжу, мама с дочкой впереди идут. Вид у девочки более чем странный: на высоких каблуках, колени полусогнуты, тощие локти торчат в стороны, вся вперед подалась. Догнала их. Слышу, мать сердится: «Зачем каблуки в лесу? Взрослой в двенадцать лет себя мнишь? Кости неправильно сформируются, – бед не оберешься, когда повзрослеешь». Я вступила в разговор: «А я думала, вы калеку ведете, а оказывается, она нормальная, красивая девочка. Хочешь, покажу, как ты смотришься сзади?» Я стала в «позу». Девочка покраснела. «Не сердись, – добавила я, – хочу, чтобы никто в лагере над тобой потихоньку за спиной не смеялся. Желаю тебе больше хороших друзей». И пошла своей дорогой …. – … Каждодневные домашние заботы не дают женщине развернуть крылья…. Группа мужчин яростно спорит о политике. Каждый пытается отстоять свое мнение. Для меня подобные разговоры как игра в шахматы. Я в следующем купе. Здесь беседуют очень тихо. «Навострила» ушки. – …Если мужчина имеет много женщин, значит, он сердцем никого не любит, а только плоть ублажает. Такой человек – не может быть счастливым. Наслаждения души самые прекрасные, не сравнимые с телесными. Восторг души – любовь – это пик, вершина наслаждения. Если человек познал только физическую близость и не испытал слияние духовного и физического, он многое в жизни потерял. Специально для тебя проведу простую аналогию. Человек трудится, но не получает при этом радости. Не любит свою профессию. Деньги, конечно, платят. В этом случае он серой жизнью живет. Поняла? Только то, что выполняется с любовью, делает человека счастливым. Усовершенствовать можно лишь физическую сторону интимных взаимоотношений. Духовную – нет! Я знаю об этом не только из книг. Когда мы с мужем основательно поссорились, то, как бы он потом ни изощрялся, какие бы методы и способы ни применял, чтобы улучшить мои ощущения, ярче и больше того, что чувствовала с ним, когда искренне любила, я уже никогда не испытывала. Запомни это. Пригодится. – Это говорила очень красивая черноволосая кареглазая женщина. «И таким изменяют?» – растерянно, с болью подумала я. – Любить надо всей душой, тогда и по морали все сойдется, и скуки не будет, и желание искать радости на стороне пропадет. Чего душу-то дробить, мельчить? Сам-то кем тогда станешь? Никто добрым словом не вспомнит, – неодобрительно глянул в сторону странного, ярко одетого мужчины молодой человек в форме морского офицера. Видно высказывания «петуха» были причиной столь серьезного диспута. – …Миф о потере женской привлекательности и темпераментности после сорока лет придумали мужчины, потому что сами несколько утрачивают силу, делаются в некотором смысле менее способными. А женщины в этом возрасте только жить начинают, становятся более раскованными. Это пугает мужчин, вызывает у них агрессию или стремление утвердиться на стороне у незамужних женщин, которые на все готовы, лишь бы заполучить их хотя бы на время…. – …Женщины бывают жестокими? – Да, когда вымещают на мужчинах обиды, которых не заслужили. – Все ясно. Ты считаешь, что мужчинам в основном попадает за дело. – Об этом мне говорят факты судебной практики…. – Девочка, иди к родителям. Рано тебе слушать взрослые разговоры, – строго сказала мне старая женщина, которая во время беседы смотрела в окно и, казалось, не интересовалась происходившим. И я пошла дальше. В вагон зашел невысокий человек. И то, как он сел на лавку, как положил на стол руки, я поняла – он учитель. Послушала его разговор с маленькой девочкой и убедилась в справедливости предположения. Мальчишка нахально уставился на меня, провоцируя на грубость. Я остановила его взглядом. Молодец. Понял, отстал. Вижу, как молоденький солдатик влюбленными глазами смотрит на девушку, что сидит напротив. Она смущается…. Отец разгадывает ребусы с дочками…. Пожилой мужчина сидит, прислонившись к деревянной спинке лавки, и задумчиво гладит седые волосы жены, прикорнувшей на его плече…. Вышла в тамбур. Выглянула в открытое окно. Ветер бьет в лицо тугими струями. Небо на глазах меркнет. Быстро скачут черные тени-деревья. Вдали мелькают зигзаги огней. Потом городок сгинул во тьме. Снова дробятся тени от многочисленных фонарей. Взвизгнув и протяжно вздохнув, остановился вагон. Вдали темные молчаливые дома. На платформе торопливые шаги, редкие приглушенные суетливые голоса. Теперь вижу неподвижные безликие нечеткие фигуры и слышу неразборчивые речи простившихся, проводивших. Еще один вокзал уплыл. В распахнувшуюся от резкого толчка дверь тамбура вижу, как уродливо раскорячившись от натуги, маленький толстенький пассажир встаскивает вещи на третью полку. Мимо меня протискивается здоровяк с огромной сумкой на плече. Я прижалась к стенке, пропуская его. Он остановился, резко дернул усталым плечом, свободной рукой, чуть не залепив мне в глаз. Я увернулось. Толстячек, управившись, облегчено вздохнул и присел на кончик лавки, вытирая лысину казенным полотенцем. Я открыла заднюю дверь тамбура и встала на грохочущие подвижные пластины над механизмом сцепления вагонов. Холодок пробежал по спине: не ко времени промелькнули сплошной полосой ярко освещенные окна встречного поезда. Я тревожно замерла. Следом товарняк прогромыхал, вызвав у меня неприятную дрожь. Нырнула в другой вагон. Прильнула к окну входной двери. Сквозь сильно запотевшее стекло как призраки мелькали фонари. – … Хотела развестись. Сыну об этом сказала. А он мне: «Хоть пьянь, да свой». Шесть лет тогда ему было. Теперь уже десять. Как-то опять поссорились. Сын вновь вступился за отца: «Я люблю его. Разведешься, –уйду к нему». – Когда между родителями сложные отношения, дети не могут быть счастливы. Их жизнь часто ломается или делает крутые виражи, – высказала свое мнение женщина, лица которой я не разглядела в слабом свете ночника. – Долго ли ребенка сгубить? Вот сказал кто-то соседскому мальчишке, что он не родной, потому что голубоглазый и белоголовый при чернявых родителях, – и пошла его жизнь наперекосяк. А мальчик в деда породой пошел, – вздохнула женщина…. – … Мне кажется, личность создается в тишине, в покое, в созерцании, поэтому сельские люди основательнее, глубже, чувствительнее. Они ближе к природе. – Но дальше от культуры. – Смотря что понимать под культурой. – Все мы о ней знаем только понаслышке…. – …В народе шутят: «Если в России ничего не предпринимать она достигнет больших успехов, нежели если ее глупо понукать и заставлять беспрекословно подчиняться. Лучше не мешать работать и творить. – Без кнута? Сомневаюсь. Заснет страна как в допетровские времена. – Умно руководить надо, на запад не оглядываться, чтоб самобытность не потерять…. – … Есть у меня знакомый. Красавец. Профессор. Книги для детей пишет. Хобби у него такое. Жена больная. Он не бросает ее, дочь растит. Для меня он – идеал мужчины. – Для женщины такая судьба считается естественной. Никто ее подвига не замечает…. Худенький мальчик лет пятнадцати спрашивает мужчину в военной форме: – Что вам помогало выстоять в войне? – Понимание, что Родину защищал. Было всепоглощающее стремление победить. Юмор солдатский выручал. Мощная подпитка, скажу я тебе. До войны поэзию не любил, а в окопах стихи Константина Симонова наизусть учил. Тяга к родной культуре обострилась. В перерывах между боями зачитывал до дыр газеты, журналы. Читал все, что удавалось достать. Концерты артистов ждал, как хлеб и воду. – В войну люди влюблялись? Любовь и смерть. Я не могу их рядом поставить, – задумчиво произнес юный собеседник. – Любовь держит человека на земле, она же дает ему силы жить. Я уже женатым тогда был. Обожал, конечно, уважал, симпатизировал. Ведь живой человек! Но не изменял. Потому что совесть всегда имел. Не мог оскорбить, унизить любимую женщину. Был достоин своего друга, жены. Хвалится своей непорядочностью в отношении к женщине тот, кто не понимает истинного смысла слова «мужчина». В нем заключена не столько физическая, сколько моральная сила: умение отстоять и устоять. – Вы боялись идти в бой? – Еще бы! Страх, как и любовь, требует постоянного преодоления себя…. В этом купе все спят. В этом – пытаются заснуть, но малыш воюет, на ушах всех заставляет стоять. – …Бабушка, почему, когда дядя ругался, то говорил «сукин сын», а не сын кобеля? – У нас в России всегда за все мать в ответе…. Так уж повелось…. – … Высыпал он передо мной горсть драгоценных камней, а у меня они не вызвали приятных ощущений. Безразлична я к ним. Мне душа человека важна. Оскорбил он меня. Купить мою любовь хотел…. – … Мужчины женщин ругают за отсутствие логики, – сердится одна женщина. – Они ругают нас за отсутствие мужской логики, – пошутила другая. – А чем лучше мужская? – Тем, что у нас патриархат…. Мы должны то, обязаны это, а что они должны?… Еще упрекают в отсутствии чувства юмора! Сын мой по молодости уж какой шутник был, а как жизнь придавила, куда и юмор делся. А друг его остался один на один с четырьмя стариками. Судьба так его скрутила, что он как женщина стал повадкою: разговоры только про домашние заботы, про нехватку денег. А какой умный, да видный был жених! Мужиков бы в нашу упряжку, чтоб понимали, уважали…. – …К труду с любовью надо приучать. Если отец, перед тем как предложить работу детям, стонет, охает и злиться, он только отвращение сможет привить…. – … Влюбился. Как с ума сошел. Ничего для меня тогда не существовало. Опомнился: ни жены, ни детей…. – … Я в жизни исхожу из понятия добра и доверия, а он наоборот…. – …Именно с ней, сплетницей и дружили. Страх был покрепче благоговения. Забывали, что и дружба и вражда ее опасны. У этой старухи была наклонность первенствовать, властвовать. Сколько судеб она поломала, пока удалось ее выгнать! А всего-то секретаршей была. Манеру она имела, слабость такую: всех, кто моложе семидесяти, в чужие постели «затаскивать»…. На нижней полке спит маленький худенький мужчина. На столике рядом с ним очки с огромными линзами и журнал. Читаю: «Вопросы философии». На остановке вваливается огромный неприятного вида краснолицый детина в светло-зеленом костюме. Оглядел купе. Подошел к сонному человеку и со всей силы ударил его ладонью по пятой точке. Мужчина вскочил, растерянно моргая невидящими глазами. Потом нащупал очки и сел. На внезапную грубую побудку он ответил грустной какой-то виноватой улыбкой. Меня затрясло. Не выношу, когда сильный издевается над слабым. Настроение испортилось. Вернулась на свое место. Мать подняла голову. Я спросила: – Почему в поезде в основном о плохом говорят? К чему эта странная привычка откровенничать с попутчиками? – Свойство такое у людей – грустным делиться. Чужой посочувствует и забудет, а рассказчику легче становится, – сонным голосом ответила мать и опять опустила голову на сумку. – Людям нравятся печальные истории, – добавил пожилой мужчина, который дремал на третьей полке. Я задумалась над результатами «экскурсии по жизни». На остановке вошел пассажир. Ему лет пятьдесят. Он почему-то сразу привлек мое внимание. Прямой, высокий, сухощавый. Глаза темные, живые, с влажным блеском. Меня поразило его лицо: крупное, смуглое, с двумя глубокими морщинами вдоль худых щек. Оно светилось. В самом деле! Я видела ореол мягкого, еле заметного сияния, которое на расстоянии четверти от лица растворялось в ночном полумраке вагона. На мужчине байковая в крупную клетку рубашка, брюки без стрелок и ботинки грубой кожи. По внешним признакам – он рабочий человек. Но речь! Насыщенная словами из различных областей науки, она была четкой, краткой, понятной. Правильнее сказать – доступной. Спокойный, приятный, удивительной внутренней силы голос звучал уверенно, но сдержанно. В нем были и рассудительность, и твердость, и уважительное отношение к собеседнику. Этот человек не кичился своими знаниями, с достоинством вел себя. Своим неопытным умом я поняла, что он мудрый, и этим притягивал к себе. Люди в купе все время менялись. И каждый, посидев рядом с ним пару минут, начинал задавать ему вопросы о политике, Боге, душе. Затрагивались проблемы быта, культуры, частные юридические темы. Странный человек «раскладывал по полочкам» ситуацию любой сложности, многие вопросы рассматривал с точки зрения математических и философских теорий. Вслушиваясь в его ответы, я ощущала, как наполняюсь чем-то хорошим, большим, чем знания, благостью какой-то, что ли? Я освобождалась от оков зажатости, от «домоклова меча» сомнений, боли иждивенчества. По моему истосковавшемуся по душевному теплу сердцу протекали добрые, умные мысли. Они очищали его от накипи детских горестей, придавали силы и веры. Сердце расслаблялось, расправлялось, наслаждаясь внутренней свободой и легкостью. Я испытывала ни с чем не сравнимое, пронзительное блаженство. После общения со «странным человеком», я представила свою жизнь с необычайной чудесной ясностью в ее естественной обыденности и простоте. За одну ночь детские горести претерпели изменение и виделись мне будто сквозь далекий туман забвения. Мои обиды и проблемы казались незначительными. Любимые слова Витька «Что наши мелочи по сравнению с мировой революцией?» приобрели иной смысл. Я осознала их полнее. Теперь они не только успокаивали и оберегали меня, но и утверждали, что жизнь на самом деле «прекрасна и удивительна », если не закапываться в мелочах, не ставить свои заботы выше проблем других людей, не волноваться из-за событий, которые не в силах изменить. Он сказал простые слова: «Если не можешь изменить ситуацию, то измени свое отношение к ней. Глупый человек бездействует, жалуется, во всех своих несчастьях обвиняет других, а умный – преодолевает любые препятствия или обходит их». Я всегда сочувствовала людям, но не осознавала необходимости рассматривать свои и чужие беды с глобальных точек зрения. Мне показалось, что из узкого извилистого лабиринта жизни я, наконец-то, попала на широкую, но пока проселочную, ухабистую дорогу. Я окончательно выбралась из скорлупы собственных эмоций и увидела себя в громадном, непознанном, восхитительном мире не затерявшейся бесконечно малой точкой, а человеком, способным в некоторой степени понять сложность бытия и самой сделать что-то существенное, важное, полезное. Нельзя каждый день встречать с отчаянием в сердце, с печалью в глазах. Надо постараться забыть какого цвета беспричинная тоска, хандра, меланхолия. Тоскливые мысли не должны убивать меня, тормозить развитие. Лишь тогда возникнет душевное равновесие и появится стимул к настоящей жизни. Наверное, еще много огорчений сулит мне жизнь, но я преодолею их». Говорят, воспринятое в детстве, преследует всю жизнь. Так пусть мне сопутствует только хорошее! Я и прежде это чувствовала, только не знала твердо, не верила внутреннему чутью. Отброшу тоску и обиду как ненужные причиндалы. Надежда на лучшее – вот моя отправная точка. А может это только неоправданный всплеск оптимизма? Ох уж эти мне неизбежные сомнения! Видно всегда они будут подстерегать меня, охранять от глупых необдуманных поступков. Наверное, я многое забуду из того, что говорил пассажир, но память о нем останется во мне надолго. Он открыл для меня мир природы, общества и человека в целом, в единстве, во взаимосвязи, во всей красоте и сложности. Он существенно дополнил копилку моих чувств и понятий. К утру я уже не слушала интересного собеседника, а, переполненная эмоциями, неподвижно сидела, не в силах «переварить» полученную информацию. Я выходила из поезда совсем другим человеком. Во мне появилось осмысленное уверенное желание жить и радоваться жизни. Я повзрослела за ночь, потому что чуточку поумнела. Г Л В А П Я Т А Я ПЛЕМЯННИК ИЗ ЛИПЕЦКА К нам из Липецка в гости приехал Василий, двоюродный племянник матери. Мы думали, раз городской, – значит, особенный. А он оказался обыкновенным парнем. Даже вельветка на нем точно такая, как у моего брата. После обеда мать разрешила нам пойти на речку. Гостя надо развлекать. Ну, мы, конечно, сразу подступили к Василию с расспросами о городе. Он засмеялся: – Липецк – не Москва. Центральная у нас – улица Ленина. Раньше она Дворянской называлась. Так даже на ней еще есть одноэтажные дома. Правда, красивые, с резными наличниками и железными крышами. И от ваших хат есть отличие: крыльцо в наших домах на улицу выходит. – Неприлично с помойным ведром на улицу выходить, – недоумеваю я. – В Липецке в домах два выхода: один парадный, другой хозяйственный, – объяснил гость. – Здорово придумали! – одобрил мой брат. – А окошки в старых домах у нас поменьше ваших будут. – Видно тепло зимой сберегаете, – предположила я. – Наверное. Мне нравятся Липецкие домики. А моей сестренке Надюшке они кажутся сказочными. Когда мы ходим по главной улице, она прижимается ко мне и шепчет: «Давай поскорее уйдем отсюда. Мне страшно. Вдруг из-под крыльца сейчас вылезет баба Яга и ее свора: волк, сова и гуси-лебеди». Мы проходим мимо собора, сворачиваем на соседнюю улицу, и тут сестренка, увидев огромную лужу, в которой полощутся хрюшки, успокаивается, потому что на родную деревню похоже. Василий задумался. Потом продолжил с теплой улыбкой: – Город тихий, зеленый. Люди очень хорошие. С пятидесятого года там живу. Сначала ремесленное училище закончил. Нас «кулешниками» дразнили. Сразу выдали форму: черную длинную шинель с серебряными пуговицами и фуражку. После деревенской круглогодичной фуфайки я принцем выглядел. Кормили вкусно. В столовой красивые тарелки. Подстаканники. – Такие, как в поезде подают? – спросила я. – Да. Я не то, что подстаканников, тарелок в деревне не видал. Из общей миски ели. Женщины в столовой внимательные. Всегда о здоровье спросят, добавки дадут. Жалели нас, потому что мы в чужом городе без родителей. Педагоги в училище не только учили, но и воспитывали. Замполит был заботливый. По-отечески разговаривал, книжки вслух читал, объяснял, как надо жить. Историка Наума Марковича я очень любил. У него в войну голова была пулей пробита. Умнейший человек! Какое воспитание в деревне было? Желудок бы наполнить. А учитель нам ярко о жизни многих поколений людей рассказывал, и мы начинали понимать, что такое Человек и какое ему предназначение. Благодаря Науму Марковичу, я узнал, что мозги даны для того, чтобы их использовать во благо. Мастера никогда не ругали, с душой, с подходом учили. Самую простую операцию требовали выполнять четко. Чувство ответственности и уважение к профессии прививали. Говорили: «Делай хорошо, плохо само получится». По окончании ремесленного училища я получил высший разряд, и сам пошел в школу рабочей молодежи. Родители не заставляли. Понял, что без образования многого не достигну. В школе рядом со мной учились взрослые люди. Очень серьезные. Я с них пример брал. Жил в рабочем общежитии. На ужин в столовую из-за уроков не успевал. Мне друг в комнату еду приносил, – с удовольствием рассказывал Василий, а мы с большим интересом мы слушали. А он все листал и листал страницы своей короткой, но насыщенной событиями жизни: – Всякие ребята рядом жили. Один морячек под блатного косил. На драки ребят вызывал. Пытался показать, что всех главней. Так и пропал из-за своей глупости. Я очертя голову не совался в драки, уже понимал, что сильный духом человек не мордобоем воспитывается, а умом, но достоинство не терял, когда нажимали. Сердечко дрожит, а я зубы сцеплю, виду не показываю и выступаю вперед, чтобы себя и друга Борьку защитить. За спины не прятался. Некоторые пацаны не хотели, чтобы я учился: то ужин перевернут или выбросят, то постель унесут и голую сетку оставят. Ребята из комнаты выручали, делились одеялом, подушкой. Как-то просыпаюсь, – нет ни брюк, ни ботинок! Детдомовцы стибрили и на рынке за курево продали. Нашли их, посадили. А я себе одежду из деревни привез и в ней ходил. Завод у нас великолепный. Мастер в первый день сказал: «Дома ты – хозяин. На завод пришел – тоже по-хозяйски веди себя, чтоб все по уму было». – А в общежитии очень трудно жить? – спросил брат. – Нет, если соблюдать правила. Они не жестокие, в них своя логика и справедливость существует. С их помощью к порядку приучают. Например, кто ложку в котле оставлял, такого человека лишали права обедать вместе. Поел, оближи ложку и положи на стол. У воевавших рабочих была привычка: ложку за голенище класть. Морской закон исполняем: не есть, пока все за стол не сядут. Дурной тот, кто много болтает и медленно ест. А к концу обеда гонка начинается: быстрее поесть и убежать, потому что последний моет посуду и убирает стол. В общежитии отдельные тарелки не принято иметь. Иногда шутливые соревнования устраиваем: кто быстрее кусок хлеба съест во время ходьбы или бега. Я часто выигрываю, потому что с детства привык на ходу кушать. Школа далеко находилась. Время экономил. Сквернословие у нас не поощряется. На столе всегда стоит банка с щелью, куда заставляем бросать штрафные монеты. Если надо кого-нибудь послать в магазин или на рынок, выбрасываем по команде пальцы, не унижаем младших. Встречаются, конечно, жестокие ребята, но я их сторонюсь, потому что жалостливый и не понимаю юмора в грубых шутках. Моего друга Борьку раз заставили продувать макароны на предмет жучков. Он сидел на кухне и заглядывал в каждую макаронину, а ребята проходили гуськом мимо открытой двери, и со смеху покатывались. Проучил я зачинщика. Борька был из интеллигентной семьи, много читал, музыкой занимался, а когда без отца остался, пришлось ему в училище идти. – А какие у вас развлечения? – полюбопытствовала я. – В праздник взрослые норму примут – по сто пятьдесят, не больше, – и песни поют, про войну рассказывают. Водку у нас пьют самую дешевую – «сучок» называется. Бутылка картонкой закрывается и заливается сургучом. Говорят, ее из опилок делают. А может, и врут. Рыбалка богатая в Липецке. Это хорошее подспорье в питании. А в отпуск я домой еду. Брату помогаю. – А в «дурака» «режитесь»? – Это уже брат спросил. – Игра должна быть поддержана интересом, иначе она становится низкокачественной, пустой. Без денег человек портит ее. Получается, что неоправданно рискует. Мы придумали на кон торт ставить. Проигравшие скидывались. Перепробовали все виды тортов! На водку не играли. В некоторых комнатах не материальный, жестокий интерес выставляли: бить по ушам. И тут везение определяло меру наказания. Если проигравший туза снимет – одиннадцатью картами врезали, если валета, значит, повезло – двумя. Каждый выбирал себе компанию согласно интеллекту. Я директора школы рабочей молодежи Зайцеву и мастера Юренчук Марию Антоновну на всю жизнь запомню за материнскую доброту и справедливость. Они говорили, что чужого горя не бывает. Учили отдавать, а не брать, и в этом находить радость. – И все же почему иногда унижают молодых? – допытывался Коля. – А это как ты сам себя поставишь. Разок, из уважения к старшим, я бы сходил в магазин, а постоянно быть на побегушках – нет! Не в моем характере. – Сестра Люся рассказывала, что девчонки в общежитии не позволяют себя эксплуатировать. Все друг другу помогают. – Ребята любят быть лидерами, стремятся доказать свою способность подчинять! Но не все сильные, – спокойно объяснял Василий. – Девчонки добрее? – спросила я. – Естественно! На то и девчонки, чтобы быть мягкими и добрыми. Никто и не спорит. В городе я книги полюбил читать. Особенно Гайдара. Мать этим очень удивил. Помню, упала книга и порвалась. Я заклеивал ее черный переплет и очень переживал. И страшное случалось. Однажды дрались двое. Марков Зиновия Третьякова ножом ударил. Я кинулся выручать. Гляжу: руки в крови…. Другие сразу в сторону, даже в свидетели не пошли. Нельзя в стороне от жизни стоять, … когда живем, то постоянно преодолеваем себя. Я не уважал Третьякова, потому что пьяница. Бывало, выпьет, так зарплата как листья с куста. Но в минуты беды вступался, потому что жалел. Их дом под сельсовет отобрали. Отца в тюрьму крестник сдал. Мать больная. Трое сирот осталось. Потом те, что раскулачили их семью, продолжали за старшим братом гоняться. Он прятался в погребах. В Ельце на физмат поступил. Родня скрывала его местонахождение. Трезвенник. Считал ниже своего достоинства пить. Я из уважения к нему его младшего брата Зиновия защищал. А мой родной брат с войны с простреленным легким вернулся. Туберкулез у него. Я летом у него на быках работал, косарей на покос в арбе возил. Одного быка звали Галман, то есть непутевый, а другого, пестрого – Куцый. – С чего это Куцый? – удивился брат. – Вез я людей на работу, а упрямые быки пить захотели, и в реку направились. Я выпрыгнул и хворостиной их по мордам. Не испугался, остановил. А они взбунтовались. Один вправо норовит вывернуться из упряжи, другой – влево. Я взял и связал им хвосты, чтобы не разбежались. Один из водилы (оглобли) вырвался – и ходу! Вот хвост и оторвался. Еле угомонил быка. Работники подбадривают, хохочут: «Мужик растет, бригадиром будет!» Перед тем как домой с работы ехать, в лес иду, березку срублю и в арбу прячу. Дров не было. Колушками в основном печь топили. Граблями их соскребали и в мешок. На час мешка хватало. – Что такое колушки? – Хвоя и шишки. – А мы лузгой гречневой топим. Еще торфом. Говорят у вас машин много? – Что значит много? Не Москва. С Сокольского до центра города пешком ходим. Ни трамвая, ни автобуса. Женщины полные сумки через плечо перекинут и на рынок идут. – В городе лучше жить? – Уважения больше. Я – представитель рабочего класса! Но по деревне скучаю. Весело там жили, – улыбнулся Василий. – Шалили, конечно. Как-то по весне с другом Димкой подманку Нюське-однокласснице устроили! Снегу в тот год было много. На нашей улице огромная промоина под снегом была, а в ней талая вода по колено. Вырыли мы на дороге в сугробе колодец, а сверху кусок наста положили. Нюська из школы бежала, провалилась и давай нас ругать. Мы довольные! Она вылезла и разревелась. Моя мама выскочила и говорит: «Без отца девочка растет, а вы ее не жалеете, ироды». Мы, когда шалили, не понимали этого. В школе, бывало, поем гимн на линейке. Кто-нибудь щелкнет по затылку и шепчет: «Передай дальше». Так пока все не перещелкаем друг друга, не успокоимся. А сами продолжаем петь. Детство! Однажды на Новый год мать напекла из теста бублики, зверушек разных и на елку повесила. Утром встали, а на ветках огрызки висят. Мыши за ночь поели. «И смех, и грех», – сказала тогда бабушка. А в городе бывает огромная елка. Помню, моей сестренке дают подарок – кулек конфет, а она не берет, не верит, что ей одной такой большой. Потом детей петь на сцену позвали. Сестренка тоже побежала, а мама не пустила, говорит: «Еще опозоришься». Надюшка в слезы: «Я, – говорит, – хотела настоящую куклу заработать». У ее подружки была удивительная кукла! В платье, в зимнем пальто с муфтой. Дала она Надюшке ее подержать, но строго сказала: «Не разбей». Сестренка так разволновалась, что со страху уронила ее. Голова и разбилась. Так закончилась их дружба. И девочке досталось от матери. Сестренке три года тогда было. Она понимала, что кукла больших денег стоит, и с тех пор никогда ничего у матери не просит купить для себя. Вот как подействовало на нее то, что она чужое разбила. Трудно без отца. Он, умирая, говорил матери: «Не наказывай детей, словами уговаривай». Добрым был…. – Вася, попроси нашего отца позволить тебе на мотоцикле покататься. Ты гость, тебе не откажет, – не сговариваясь, в один голос сказали мы с Колей. Вася обрадовался предложению. Отец заставил его сделать круг по лугу перед хатой и только потом разрешил выехать в поле. И вот мы втроем (я на велосипеде, Коля с Васей – на мотоцикле) отправились за село. Как только наша хата скрылась из виду, мы поспорили с Васей, что он не даст девяносто километров с горы без тормозов. – Сто выдам? – загорелся Вася. – На К-55? Он же слабенький, – усомнилась я. Сошлись на том, что если он проиграет, то без разрешения отца даст нам самостоятельно проехать на мотоцикле до Должика (название леса) и назад. Сначала Вася взял с собой Колю – и выиграл. Потом посадил меня. Вот что значит настоящая техника! Никакого сравнения с велосипедом! Скажу честно: струхнула малость, когда ветер засвистел в ушах, и дорога стала расплываться перед глазами. Куда страшнее, чем на грузовике! Спряталась за спину Васи, сжалась в комок и терплю все ухабы. Мотоцикл трясется, гремит, как мешок с железками. Куда там на прибор смотреть! Себя бы сохранить! К середине пути обвыклась, успокоилась, восторг ощущать стала, а когда в низину спустились, распрямилась, принимая ветер в лицо, и уже восхищалась вслух. Вася сам был на небесах от радости и, хотя выиграл спор, позволил нам с братом самостоятельно съехать с горы, только с тормозами. А мы на большее и не претендовали! До чего же приятно чувствовать себя уверенным хозяином «железного коня»! Василий сначала волновался за нас, а потом вместе с нами радовался. Сбылась наша мечта! Даже с перехлестом! – Все! Решил! Как только крепко стану на ноги, обязательно накоплю денег на мотоцикл, – захлебываясь восторгом, говорил он. Мы знали, Вася слов на ветер бросать не станет. Рабочий парень. Самостоятельный. Уезжая, он оставил нам адрес своего общежития. Подписался солидно, по-взрослому: «Василию Митрофановичу Жеребцову». Имеет право. ПРОЩАНИЕ Родители отправляют меня к дяде Вене и тете Таисии на Украину. Ребенок у них родился. Надо помочь. Бабушка на прощание загрустила: – Трудно мне без тебя будет. Я успокаиваю ее: – Не по своей воле еду. Коля с вами остается, поможет. Бабушка наклонилась ко мне и как-то по-детски пожаловалась: – Ранки у меня появились во рту и между ног. Больно так…. Душа рванулась к ней. Хотелось сказать тысячу добрых и ласковых слов, но они захлебнулись в потоке любви и жалости. Я растерянно заморгала, не зная, чем помочь. – Заживут они, бабушка. Вы только лекарство за работой не забывайте пить, – только и сказала. – Да какой из меня работник. Ноги еле ходят. Езжай с Богом, раз там нужнее. Избавь тебя господь от разных бед, – пожелала бабушка на прощание. И я поехала. Прошло две недели. Вдруг непонятно от чего на меня напало жуткое беспокойство. Я не находила себе места: преследовало неотступное желание как можно скорее уехать домой. Денег на дорогу у меня не было, поэтому я пыталась погасить в себе странный, как мне казалось, каприз. Бесполезно! Мысль о поездке терзала ежеминутно. На третий день не выдержала и попросила разрешение вернуться сегодня же без промедления. Тетя, видя мое возбуждение, уступила. Отправилась первым же поездом. К дому подходила в сильном волнении. Во дворе пусто. В прихожей непривычная тишина. «Радио не бубнит», – догадалась я. Утренний полумрак, будто асфальтовыми глыбами заполнил комнату. Неуютно почувствовала я себя в родной хате. Глаза понемногу привыкли к темноте. «Странно, это окно никогда не занавешивалось одеялом», – недоумевала я, зябко, от нервной дрожи, передергивая плечами. Вдруг дикий вой заполнил весь дом. Я вздрогнула. Мороз пробежал по спине. Заложило уши и отключило мозги. Крик исчез неожиданно, как и появился. Дом погрузился в гнетущую тишину. Оцепенение прошло, но я никак не могла сосредоточиться. Что здесь происходит? Откуда крик? Чей? Чтобы прийти в себя от страха, вышла на крыльцо. Во двор заглянула Лиля, но не бросилась, как всегда, на шею, а присела на порожек. – Совсем плохая ваша бабушка. Скоротечный рак ест ее. Врач сказал, что организм разрушен неизлечимой болезнью, нет шансов на выздоровление, – пробормотала подруга. Плечи ее затряслись. Она плакала, как маленькая старушка: беззвучно, зажав голову между ладонями. – Я тоже любила твою бабушку. Не вызывали тебя. Не хотели волновать…. Я не видела, как принесли почту, как заходили соседи. Пришли родители и забрали меня в дом. На кухне послышался шорох. – Посмотри, может, бабушка пришла в сознание? – попросила меня мать. Я приоткрыла плотный полог, закрывающий проем двери. На кухне полумрак. На окне шторы задернуты. На кровати едва угадывался контур тела. Как похудела бабушка! Голова обтянута прозрачной кожей. Глаза глубоко запали. Остатки волос отдельными серыми пучками свисали на подушку. Полуоткрытый рот беззубый, черный и страшный. «Бабуля, что сделала с тобой болезнь?» – мысленно ужаснулась я. От жалости к ней со мной стало плохо. Крики то затихали, то возобновлялись. Бабушка к вечеру очнулась и сразу спросила: – Приехала? У меня сжалось сердце. Я подскочила к ней, прижала ее сухонькие руки к своему лицу. Она прошептала: – Дождалась, – и опять закрыла глаза. Я не отходила от нее. Наконец, она снова пришла в себя и попросила: – Детонька, водички налей. Печет во рту, спасу нет. Не забудь руки с хлоркой вымыть. Хоть говорят, что болезнь не заразная, да лучше поберечься. – Помою, бабушка. Попейте молока. Может, из моих рук вкуснее. Помните, как вы меня больную кормили и так же приговаривали? – изо всех сил стараясь не заплакать, говорила я. Бабушка поела и спокойно задремала. Вдруг она забормотала: – Ухожу в бесконечность…. Пусть похоронят меня в том платье, что ты шила…. Душа моя тебя позвала, и ты приехала…. – Бредит, – вздохнула мать. – Измучилась, бедная. Адская боль отлучила от сна. Уколы уже не помогают. Она – как одна огромная рана. Когда теряет сознание, то не контролирует себя. Кричит, говорит что-то маловразумительное и просит дать любых таблеток, чтобы больше не мучиться. Давно столько не говорила. – Иногда перед смертью человеку лучше становится. Даже с постели некоторые начинают вставать, – сказал отец. – Почему так? – спросила я отстраненно. – Твой дед Яша предполагал, что природа сама заботится о человеке: в организме вырабатывается вещество, которое облегчает уход из жизни и даже создает иллюзию блаженства. Только тяжело больному не хватает спасительной инъекции организма, – шепотом объяснила мать. Снова крик. Забормотала бессвязно: «Душа твоя беспокойная бесприютная…». Потом тишина. Видно, я задумалась. Очнулась от шороха передвигаемого стула. Родители стояли рядом с бабушкой, перекидываясь тихими фразами. Она дышала сдавленно и неровно. И вдруг четко, почти без хриплых звуков произнесла: – Радость моя, внученька. Радость моя… – и затихла. Я уткнулась в подушку, заглушая рыдания *. Тишь хрустальная тяжелой дремою легла на усталое село. Время для меня остановилось. Ночь стояла безжалостно длинная и на удивление светлая. Я во времянке одна. Мои мысли скорбны и трудны. Ложится смерть на сердце раной рваной…. Что значат слова бабушки, произнесенные с нарастающей печалью перед моим отъездом на Украину? «Есть в жизни только достойно вынесенное страдание». А как же счастье? «Человек счастлив, когда радость и любовь сильнее боли. Бывает любовь, которая все может перенести…. У вас еще есть надежды иллюзии, а из меня они давно ушли, вместе с болезнью. Мне остается только поддерживать жизненные силы, сопротивляться угасанию…». Она чувствовала конец, но не была готова к нему? Душа восставала против страданий. А как же ее Бог? А вера, жертвенность, божественная доброта, на которую способен не всякий человек? Я так и не успела разобраться в ее фразах: «Бог бесконечен, Он не имеет границ, поэтому рядом с ним уже никого не поставишь…. Делить с Богом его Сущность, принять все, вынести все и не отчаяться, остаться самим собой. Вот для чего больному оставлено сознание»…. А как же ее праведная жизнь? За что ей такое испытание? Христа люди распяли, а он ее….. И это называется любовью? Не понимаю…. Дальние улицы еще прячутся в синей мгле. Слабый свет втекает в комнату. В форточку дышит прохладой и влагой слабый предутренний ветер. В окне вздрагивают ветки. И сердце вздрагивает…. Утром мелкой дробью начал досаждать дождь. * Рассвет, словно кровоточащая рана. Как больно начинается день! Хоронили бабушку после обеда. Брильянтовая россыпь утреннего дождя еще не исчезла и, будто слезами орошала сосновые ветки, устилавшие дорогу, которой завершался ее земной путь. Я не смотрю на бабушку. Я хочу, чтобы она осталась в моей памяти прежней, красивой. Время всегда было милостиво к ней. Но неведомая сила заставляет. Останавливаю взгляд на волосах. «Пеплом скорби сквозит седина…. От печалей серый пепел порошею стелется…. И в этом тоже проявляется незыблемость истин, произносимых ею: простых, ясных, убедительных. Безымянной звездой взлетит она на небо….», – думаю я устало и бессвязно. В голове мелькает строчка из чьих-то выстраданных стихов: «Длинней обиды горькая вина»…. Медленно тронулась процессия. Люди, как вечерние тени, со всех сторон тихо вливаются в горький поток. Не из любопытства шли, из любви к ней. Вроде бы тихо, незаметно, ненавязчиво жила, а заполнила пространство вокруг себя добром. Не ожидала я, что так много людей придет проститься с бабушкой. Видно они, если и не полностью ее понимали, то, наверное, хотя бы чувствовали притяжение к ней. Осознавала ли она эту свою способность или считала нормальным житейским проявлением?… К чему до боли сиротливая мучительная похоронная музыка, рвущие душу литавры? И без них неземная тоска душит, воскрешая в памяти безвозвратно ушедшее. Стынет душа потерей хорошего человека, жалостью заполняется не слезливой, молчаливой. Всюду вижу траурные глаза, оцепеневшие лица тихих пожилых людей в черном, с выражением молчаливого сострадания и сочувствия. Странно, маленьким ребенком мне казалось, что с жизнью расставаться просто. Теперь иначе думалось…. Боль утраты сковывает мысли и горло. Даже соседки не шепчутся. И только в конце толпы две женщины тихонько перебрасываются словами, будто горохом о пол стучат. Они из числа любопытствующих завсегдатаев. Понимаю и принимаю их как неизбежный факт. Такие всегда находятся…. Я впервые хоронила близкого человека. Самого близкого. Одно дело знать, что смерть существует, другое – видеть ее неотвратимость, неизбежность. Черная стрела моего горя вонзилась в ворота кладбища. Люди остановились. Казалось, им было очень трудно переступить черту, за которой начинается небытие. Слышу чьи-то тихие голоса: «Так красиво и так печально!» «На кладбище всех объединяет боль: своя ли, чужая ли….. Странно, но это так…». Переступили…. Потом люди говорили и говорили…. Я ничего не чувствовала и не слышала. Слезы текли и текли. Я понимала только одно: больше нет самого дорогого мне человека. * Теперь я часто вспоминаю годы, прожитые с бабушкой. Чем они для меня обернулись? Меня посещают добрые мысли о бабушке и горькие раскаяния. Почему-то представила себе, как она улыбалась всеми морщинкам у глаз…. Вспомнила ее всегда начищенный до зеркального блеска латунный самовар, его крутые бока, отражающие искаженные смешные лица. Она очень любила его, а мы с братом не уследили, и когда вода выкипела, он распаялся. Бабушка тогда даже всплакнула чуток. Так дорог он был ей…. Оказывается, грусть бывает теплой, нежной и печальной. Не могу забыть ее молчаливой благодарности одними глазами…. Она оберегала меня от горьких разочарований, а самой сложно было жить взаперти, в клетке серых будничных забот, не дающих раскрыться, облагодетельствовать многих людей своим умом и добротой. Почему терпела? Долг перед семьей? Какое отношение она заслужила у внуков? Почтение, интерес, снисходительную любовь к старому человеку? Нет, я любила по-настоящему и сейчас люблю! Жаль, раньше не умела и стеснялась словами ее высказывать. Все больше делами да взглядами…». Когда я грущу о ней, вдруг откуда-то внезапно появляется до боли знакомый запах дегтя. Бабушкины солдатские ботинки? Почему у меня такие странные ассоциации: любовь и деготь? От того первого дня знакомства?… Много горя видела в жизни бабушка, многое вытерпела. Помню ее грустные слова: «Старость непривередлива…. Вот и вечность стучится ко мне». Теперь они ранят меня, а раньше не доходили до сердца…. Смерть – тяжелая разлука для любящих людей. Отец уважал бабушку? Мне казалось, что неловкость ощущал при ней. Она редко задевала его, но он постоянно чувствовал ее укор и отстранялся, отгораживался. Бабушка Аня обладала замечательным даром предчувствия разных невзгод. Чем было обусловлено ее тонкое обостренное восприятие жизни, способность к глубокому анализу и быстрым предельно простым мудрым решениям, доступным выводам? Природным даром? Стоило мне брякнуть какую-нибудь глупость, она тут же говорила: «Представь себе такую картину…». И разворачивала передо мной полотно событий, ведущих к последствиям, соответствующим моей «идее». И уже не хотелось спорить, препираться. Оставалось только думать, искать другие варианты…. И в молодости она была женщиной на удивление независимой, лишенной многих пороков, слабостей, предрассудков. Ошибок своих не стеснялась, тут же исправляла. Не ныла, не скулила, на других вину не перекладывала. Можно сказать, была сильной духом. Меня поражало ее удивительное спокойствие, точнее сдержанность, ее достоинство, неосуждение чужого поведения, уважение чужого мнения. (И только денежная зависимость принижала ее. Это очень расстраивало меня. Пенсию, оказывается, она не получала потому, что сын без вести пропал на войне. Награды не пошли в зачет.) И я, глядя на нее, начинала относиться к людям и их поступкам без прежнего глупого, яростного осуждения и пристрастности. Училась понимать и прощать. Многим ли доходил высокий смысл бабушкиных слов, «с верой сказанных, с надеждой услышанных», когда внимательно слушали ее в очередях и у колодца? А ведь бабушка никогда не прибегала к хитроумным маневрам, даже часто казалась мне чересчур прямолинейной, но ее, выверенные многолетним опытом советы, действовали безупречно и точно. Строгая справедливая доброта, чуть насмешливая приветливость и мягкая сострадающая ирония не делали ее слащавой, приторной. Каждый наш с нею разговор улучшал настроение. Ясно и тихо становилось на душе. Одно ее слово излечивало меня, делало счастливой. Ее трогательной ненавязчивой заботой были пронизаны все годы моего проживания в Любимовке. Она сквозила даже в каждодневных, пустяшных мелочах: надень резиновые сапоги, захвати с собой хлебушка…. Постоянно гостюет во мне грусть-тоска по бабушке. Любая мысль о ней теснит грудь и вызывает слезы любви и благоговения. Я глубоко осознаю благотворное влияние необыкновенной доброты ее сердца на меня и мою дальнейшую жизнь. «Много ли от нее во мне?» – не раз задумывалась я. И отвечала себе: «Все лучшее от нее, от моей любимой бабушки». ВНУЧЕК Хожу вдоль железной ограды детского дома. Что-то Леша не торопится выходить. Может, школьные дела задержали? Остановилась около лавочки, как раз напротив ворот детдома. На ней сидят две женщины и разговаривают. – … Села в полупустой автобус и задумалась. Знаете ведь, сколько забот в голове колом застревают. Мысли прервал звонкий мальчишеский голос: «Бабушка! Почему у коровы четыре сиськи, а у теть две?» – Так природой задумано, – ответила ему женщина лет сорока. – Нет, бабушка! Здесь причина должна быть какая-то, а не просто так, – очень серьезно сказал мальчик. Минута тишины, и опять возглас: – Потому что у коровы четыре ноги! Поняла? – Поняла, Ваня, – смеется молодая бабушка. А я тут же вспомнила недавний разговор со своей двухлетней внучкой: – Юлечка, я старая? – Неть. – Молодая? – Неть. – А какая же я? Юля сделала паузу, подумала и сказала: – Халесяя…. Ваня продолжал задавать вопросы, а женщина отвечала ему спокойно, терпеливо и ласково. Я обратила внимание, что слово «бабушка» мальчик произносит как-то особенно громко, радостно, звонко, на весь автобус. Будто хочет сказать: «Пусть все видят, какая у меня хорошая бабушка!» Он вертит головой и крепко держится за бабушкину руку. Его личико сияет. Мне понравилась приятная располагающая манера общения этой женщины, и я обратилась к ней: – Молоды вы для такого внучка. Ему, наверное, лет восемь? Глаза ее вдруг увлажнились, губы на мгновение дрогнули, сдерживая нахлынувшую боль: – Ванечка из нашего детского дома. Каждое лето в моей семье живет. Смутилась я, растерялась от волнения. Не ожидала такого поворота разговора. Взглянула на Ваню. Он, прижавшись к бабушке, медленно перебирал васильки. Лицо серьезное, взрослое, застывшее. Губы сжаты. Глаза потухли. Долгим отсутствующим взглядом в окно автобуса он отвлекался от печальных мыслей, отгораживался от того, что не хотел слышать, о чем не хотел помнить ежеминутно. За лето он привык к тому, что у него есть бабушка. И вдруг – опять про детдом. Эта ужасная любопытная тетка уже знает, что бабушка не родная ему! И он уже не обращается к ней на весь автобус радостно и гордо. Он молчит. Я шепчу женщине: – Может, не надо… лишний раз?… – и глазами показываю на Ваню. – Ничего, он живет в реальном мире. Так лучше. – Наверное. Разве убережешь? Вот и я нечаянно…. Автобус тяжело покачивается на неровностях дороги. Взгляд Вани долго не задерживался на мне. Я понимаю его. Он боится моих расспросов, грубого проникновения в измученную душу – в глубокий колодец детских бед и невыразимых страданий, в котором давно поселилась обида на непонятную, незаслуженную боль…. А когда перепадает ему от кого-то немного ласки, он вначале воспринимает ее изболевшимся сердечком как боль и проглатывает эти толики заботы как горькое лекарство. Сердце потихоньку смягчается, оттаивает, хотя оно еще долго добро принимает настороженно: сжимаясь и вздрагивая…. Но проходит время, и он начинает верить. Вот и этой женщине Ваня поверил…. Автобус тряхнуло. Бабушка взяла Ваню за руку. Я почувствовала, как дрожит его душа, как затаенно, молча, только взглядом, с болью изливает он ей свою нерастраченную детскую любовь. Я вижу в его глазах чуткий испуг, боязнь потерять. Он тихо окликает бабушку, заговаривает с ней, ловит каждое слово. Когда еще будет такое, чтобы его рука была в ее большой, надежной? И в понимании его хрупкого, кратковременного, выстраданного счастья я поднимаю глаза вверх, чтобы не потекла жгучая горькая слеза на виду у мальчика, чтобы моя боль и жалость не слилась с его болью. Тихий разговор о детдоме продолжается. Грустно и беспокойно блестят глаза Вани. Задерживает он потаенный глубокий вздох и медленно судорожно испускает его. – Творожком, молочком свойским отпаиваю… развиваться лучше стал,… – продолжает рассказ женщина. – Умненький он у вас. Речь хорошая, грамотная, – одобрительно замечаю я. – Вы бы видели, как он картошку выбирает! Корову научился доить. Недавно удивил меня. Велосипеда у нас нет, так он из сельсовета другу в город позвонил. Родители того мальчика приехали к нам и свой велосипед ему на лето привезли. Вот какой шустрый! Слушая о себе хорошее, Ваня улыбается одними глазами, но все же с тревогой глядит на меня, затеявшую больно трогающий его разговор. Чувствую, что пора сменить тему, и задаю Ване вопросы о школьных успехах. Он отвлекается, немного расслабляется и звонко отвечает. Я успокаиваюсь. Остановка. Ваня с бабушкой выходят. Она кивает мне на прощание. Я знаю, он не оглянется. Сама, не желая того, я больно задела его сердце. Он не оглянулся. «Я понимаю тебя, малыш. Я же не знала, что ты тоже… как я когда-то…. Прости», – подумала я. Вот и моя остановка. Вышла из автобуса. Тяжелое небо, угрюмые тучи. Холодный ветер размахивает огромными ветвями тополей, клонит березы, стелет ивы по земле. Мне грустно и неуютно. Треск сломанных веток звучит как протест против несправедливости в жизни. Но тут яркий, широкий луч прорвал толпу облаков и осветил все вокруг радостно, даже игриво. Настроение мое переменилось. Словно и не было злого ветра. Есть просто шалун. В этот момент представила я себе ту женщину из автобуса ярким лучиком для Вани и подумала: «Светите дольше. Дай Бог Вам счастья. Сберегите душу мальчонке. Его сердце будет Вам благодарно всю жизнь, хотя, может быть, молчаливо, невысказанно. И только глаза его иногда дольше задержатся на Ваших усталых руках, плечах, на Вашем добром, очень добром лице. Не пропадет в нем радость, которую Вы подарили ему в детстве. Она будет греть его и во взрослой жизни. Добрая память детства никогда не кончится, всегда будет полниться Вами. Уж я-то знаю. Сама берегу такие лучики. Они когда-то зажгли в моей душе большое солнце любви и доброты. Я стараюсь не жалея расходовать его, понимая, что чем больше трачу, тем чаще загораются солнышки в душах моих маленьких друзей. И дай Бог не загасить их безразличным, жестким людям»…. Наверное, уже месяц назад произошла эта встреча, а я все нахожусь под ее впечатлением. Не могу забыть простого, красивого, доброго русского лица молодой бабушки-воспитательницы и ее детдомовского внучка, который каждое лето живет в настоящей семье, – вздохнула рассказчица. – Знаю, как трудно быть маленьким, беззащитным, обделенным самым главным – любовью родителей. Все детство накоплялось и укладывалось штабельком в моем сердце и грустное, и горькое, и доброе. И все для того, чтобы в нужный момент всколыхнуть душу, и не позволить мне сделать плохое, недостойное. Вы знаете, проходят годы, и давнишняя детская боль уже не так ранит. Легкой грустью, бесконечно далекой дымкой воспоминаний тронет сердце, вернет на миг в прошлое и исчезнет. Правда, поныне заставляют просыпаться в страхе тревожные ребячьи сны Мне уже много лет, и все же где-то в подсознании, по-прежнему во мне живет маленький, униженный, неполноценный человечек, который незаметным образом влияет на мою жизнь. До сих пор одинокое детство неясной тревогой гложет сердце. Оно постоянно стоит за плечами, неотступно следует за мной, мешает чувствовать себя уверенной. На всю жизнь осталась защитная реакция: желание при малейших неудачах спрятаться в собственную скорлупу. Как-то в одном журнале прочитала: «Детдомовское детство, как тяжелый хомут, всю жизнь пригибает к земле…». Как я понимаю того журналиста! Женщина помолчала, потом добавила: – Изрядно помотало меня по стране. Жизнь наградила разнообразием…. Знаете, сколько людей с изломанными судьбами работает на юге, в пионерской здравнице «Артек»! Какие они все болезненно-чуткие, удивительно добрые, восторженные! К детям их тянет, к чистому, радостному, искреннему…. – Откуда про «Артек» знаете? – спросила соседка по лавочке. – Младшего внука отвозила на юг. Путевку заслужил. Флейтист он у нас. Недавно звоню ему. Говорю: «Солнышко, желаю, чтобы тебе там было хорошо». «Не надо «там» и «тебе», – сказал Виталик. И я за сотни километров почувствовала, как сжалось его сердечко при этих словах. Он хочет, чтобы всем и везде было хорошо. Он такой добрый мальчик!… Я с уважением смотрела на рассказчицу. Женщина попрощалась со своей знакомой и направилась в сторону вокзала…. Вдруг в моей памяти всплыло лицо бабушки Ани. Я снова почувствовала запах дегтя. Защемило тоской сердце. Нахлынули слезы. Бабушка, милая моя, любимая…. ПРАЗДНИК ЧЕМПИОНОВ Сегодня познакомилась с Сережей из детского дома. Он сам подошел ко мне с просьбой. Стихи хочет посвятить своей однокласснице. Влюбился. Говорит, что она ему роднее сестры. Сидим на лавочке, сочиняем «послание». Подбежала Катюша. Она такая веселая! Серые глаза светятся искорками. – У нас утром был праздник чемпионов, – обращается она ко мне со сдержанной улыбкой и только чуть-чуть подается всем телом вперед. Значит, ее от радости распирает. Лешка Воржев стоит рядом и подскакивает на месте от возбуждения. «Заводной, ну прямо как мой Витек», – тепло думаю я про него. – У вас есть настоящие спортсмены? – спрашиваю я Катю. – Да нет, – смеется она. – Рекорды – это шутки. Понимаешь? – Например? – уточняю я. – Первый конкурс был такой: у кого самая длинная коса. Маринка выиграла. У нее самые красивые волосы. Теперь усекла?! – На самом деле бывают такие смешные конкурсы!? – удивляюсь я. – Иринка из младшей группы вдруг сказала: «Марина, когда ты сидишь, коса у тебя длиннее». Хохоту было! Но я не смеялась, потому что мне тоже раньше так казалось, – весело объяснила Катя. – Какие еще соревнования вы придумали? – интересуюсь я. – Кто чаю больше выпьет. Галя победила. Ее дразнят толстухой. Но сегодня она была такая счастливая! А я дольше всех «лягушкой» простояла. Показать? – Давай, – соглашаюсь я. Катя оперлась руками о скамейку, подпрыгнула, коленки сдвинула, а подошвы развела в стороны. На самом деле похожа на лягушку! Лицо Кати напряглось, покраснело. – Хватит, хватит, верю! – остановила я подружку и пошутила: «Теперь всем вам придется привыкать к мировой славе!» – Знаешь, чем мне понравился наш праздник? Он – для всех, а не только для лучших по учебе. Когда отличников хвалят, остальные чувствуют себя глупыми и несчастными. А тут все радовались друг за друга, потому что понимали: в чем-то они тоже могут быть лучше других. У каждого есть своя вершина, которой никто в данный момент не достиг. Почему на других праздниках только хорошие ученики выступают? – с обидой в голосе спросила Катя. – Потому что они более ответственные. С ними легче работать. Я это поняла, когда вожатой работала, – успокоила я Катю. – Обычно только и слышим: «нельзя», «уйди», а сегодня мы были не «затурканные». Могли орать громче всех, и нас никто не ругал, так как самые звонкие и голосистые тоже стали победителями. Даже четырехлетки участвовали. Устроили конкурс: кто дольше всех на месте покружится и на одной ноге простоит, – возбужденно рассказывал мне Леша. – Я тоже все время стараюсь доказать своей семье, что не хуже, а может, даже в чем-то лучше многих ребят, – говорю я друзьям. – Это потому, что у тебя самолюбия много? – спросил Леша. – Нет. Себя я не люблю, страшно боюсь быть глупой. – А у меня тройки по русскому, – тихо доверился Леша. – Ничего, исправишь. У меня тоже были, когда у дедушки жила, – успокоила я друга. Катя вдруг поделилась радостью: – Представляешь, у нас теперь новая директриса, и совсем другая жизнь! – Здорово! – воскликнула я. Мы взялись за руки, и Катя потащила меня к своим друзьям. Моросил дождь, а мое настроение было солнечным! ЮЖНЫЕ МОТИВЫ К нам приехали дальние родственники из Ростовской области. Вечером взрослые вели за столом свои разговоры, а мы с Галей, самой младшей из гостей, расположились на сеновале, набрав полную миску помидоров, огурцов и картошки. Едим, впечатлениями дня делимся. – Скучно вы живете. Вот у нас – настоящая жизнь! – радостно засмеялась Галя и тряхнула головой так, что спереди ее темно-русые волосы крыльями ночной птицы взлетели над круглым с веселыми ямочками лицом, а длинный «хвост», перехваченный черной лентой, взвился над макушкой и веером рассыпался по плечам. Зеленые глаза сверкнули озорно и лукаво. Она с жаром начала свой рассказ. «Живем мы на станции Лихая. Это поселок городского типа. Компания у нас большая и дружная. Еще в детсад вместе ходили. Ребята спортом накачанные и очень дружные. Вежливые. Мат – ни-ни. Даже взрослым при нас грубо выражаться не позволяют. В девятом классе у нас уже симпатии проявились. Вовка Гуров в Алку влюбился. Алка – в Виктора по кличке Дон, а Дону моя подруга Валя нравилась. И он ей тоже. А Вася Моисеев был сначала влюблен в Валю, но объяснялся всем нам по очереди. Эффектно на колени становился, стихи читал. Остальные о своих чувствах стеснялись говорить, только глазами в любви признавались и поскорее опускали, не позволяли чужим вторгаться в личное. Днем мы обычно в кино ходим. Часто ночевать у подруг остаемся. Разговариваем, мечтаем до звезд. Вольная жизнь! Летом места встречи девчонок – чердаки. Наберем персиков, вишен, едим и беседуем. Яблоки в наших краях – деликатес. Матери мальчиков к нам очень хорошо относятся, кормят самым вкусным. Дон яблоки приносит и всех угощает. Я ела яблоки, а Васька-Буфет мои огрызки ловил и доедал. Незабываемая история началась с того, что Дон пригласил мою подругу Валю на свидание к колонке, чтобы потом вместе на танцы пойти. А Васька – нас троих, по секрету от каждой. И вот лежим мы в сене на моем чердаке после фильма «Максим Перепелица», хохочем, вспоминаем самые яркие и веселые моменты, и вдруг всем нам одновременно пришла идея проучить Ваську за его проделки. Решили, что никак нельзя спустить ему такое! А у нас слово не расходится с делом. Судили-рядили и надумали, как отомстить. Спустились, отыскали на свалке пять дырявых чайников, плакат шутливый написали, а к вечеру опять собрались у меня на чердаке. Лестницу наверх втащили, чтобы никто не влез. В засаде дотемна отсиживались. Ребята бегают по дворам, ищут нас, хотят на уличную танцплощадку позвать, а нас нигде нет! Потом настал час, которого мы так ждали! Осторожно спустились и парнями переоделись. Бабушка дала мне старые брюки, рубашку и берет отца. Поняла, что шалость затеваем. Мы знали, что наши ребята в эту ночь на улице под грушей ночевать собирались. Потихоньку подъехали, велосипеды в ложок спрятали и во двор к Ваське прошли. Я одеяло на грушу забросила, а подушки на крышу веранды. Васькины брюки девчонки в трубу летней печки запихнули. (У нас летом еду принято во дворе готовить.) Приставила я велосипед к дому, залезла на седло и плакат к глухой стене кнопками прикрепила. Два чайника мы на фронтон дома повесили, два на ставни окон, а один на ручку калитки палисадника прикрепили, и довольные собой, понеслись во весь дух домой. Тут, откуда ни возьмись, Шурик по кличке поп Гапон! Подумал, что мы – пацаны, и поехал за нами. Я заторопилась и, проезжая через мост, упала. Косы мои вывалились из-под берета, и он понял, что девчонки чудят. Залезли мы на чердак с велосипедами, хохочем, представляем, как утром над Васькой вся улица потешаться будет. Валька вдруг говорит мне: «Пойдем понаблюдаем реакцию». Пробрались мы с нею во двор к Ваське. Подруга на грушу залезла, а мне приглянулась пустая бочка. Сидим, ждем. Пришли ребята с танцев сердитые, обиженные. Не явились подружки на свидание! Пока искали подушки и одеяла, еще больше раздосадовались. Лежит Дон, в небо смотрит и говорит: – Грустно мне что-то. Муторно на душе. – Тебя же Валька любит, – подбодрил его Васька. – Шляпа! Ты знай, помалкивай. Не мели языком попусту, – вскипел Дон и, наградив дружка увесистым шлепком, продолжал «разорятся»: «Экая невидаль, любит! На хрен она мне нужна! Как со мной обошлась? Где она сейчас? С кем? Дома ее нет!» – Ну-ну, полегче насчет Вальки, – недовольно предостерег Дона Васька. – Что-то больно быстро она попала тебе в немилость! Валя, конечно, слышит и тоже злится на своего дружка. Но пикнуть не смеет. Тут рыжий Дон компоту захотел и в погреб спустился, да в темноте споткнулся на ступеньках и Ваську зовет. Тот, конечно, на помощь помчался. А Валя спрыгнула с груши и закрыла их на шпингалет. Васька подумал, что Дон его разыграл и закричал: – Дон, открой, если жизнь не надоела! Сам выйду – трепку тебе задам! Голову оторву! Валя в щелку фонариком светит, чем еще больше злит Ваську. Наконец, он услышал вопли друга из подвала и прекратил угрозы. В подвале холодина! Ребята по очереди грелись на верхней ступеньке и переругивались. – Гад рыжий! Компотику ему захотелось! Втравил в историю, – стонал Васька. – Странно, ведь ничего не предвещало глупых розыгрышей! Это, пожалуй, даже занятно. Кто из нас и к кому попал в немилость? – удивлялся Дон. – Не виноват я, провалиться мне на этом месте! Но видно Васька понял причину своего пленения, догадался, чьих рук это дело, поэтому помалкивал. А Дона холодная тюрьма повергла в недоумение и даже в уныние, и он взялся грозиться неведомому врагу: – Дознаюсь! Ох, и устрою головомойку тому, кто подкараулил нас! Много еще чего сулил. Мы терпеливо ждали, пока он накричится и сам умолкнет. Не дождались! Нраву он неуемного, из породы непреклонных: если раззадорится, ничем не остановишь. Долго изливал, что на сердце за вечер накипело. Чтобы хохотом не выдать себя, мы уползли подальше. Светать стало. Мать Васи вышла во двор. Сначала Васька один ей кричал: «Ма!», потом друзья вместе орали. А мать никак не поймет, откуда шум. Она плохо слышала. – Вася, где ты? Где? – звала. – В подвале, уж часа четыре! Открывай скорей, замерз! – вопил сын. Наконец, она выпустила ребят из заточения. Вид у них был жалкий. Дрожали так, что зубы чечетку выбивали. У одного голова в капусте, у другого сметаной вымазана. Мать начала печь топить, а дым идет во все стороны, только не в трубу. Начадила, спасу нет! Занервничала, выбила кирпич из-под заслонки, а оттуда брюки выпали. Досталось Ваське штанами в саже по физиономии! Утром идут люди на работу и у Васькиного дома останавливаются. Догадался он, что наши проделки не закончились, снял четыре «подарка», а чайник на ручке калитки не заметил. А в это лето у него брат-доцент отдыхал. Внес он ржавую посудину в комнату и спрашивает: – Зачем такое старье в нашем доме? Васька разозлился на брата: – И ты дразнишься?! Доняли все меня! Я этого дела так не оставлю! И стал с ребятами думать, чем бы отомстить нам за проделки. Заговор плести начал. Шурик-сосед выследил, что мы собираемся у Лиды Луговской. Но я заметила «разведчика», и мы решили хорошенько подготовиться к «неожиданному» нападению. Валька притащила остатки побелки, у Лиды опилки нашлись. Сидим на чердаке, дверцу наглухо закрыли, рассуждаем, как будем обороняться, в щелку поглядываем. Первый, как кошка, к нам полез Васька. Валька высунулась и ему широким ремнем от брюк по руке попала. Васька терпеливый. Молчит. Вовка шепчет: – Что там? Васька в ответ: – Да так. – Удостоверился, все в порядке, нет их тут? Что столбом стоишь? – Васька молчит для нас. Будто ушел. Вовка на погреб запрыгнул и фонарик включил. Тут я побелку на него и вылила, а девчонки опилками забросали. Вовка с погреба свалился и кричит: – Они совсем ошалели, облили чем-то нечистым! И трясущимся пальцем наверх показывает. А когда под лампочкой разглядел себя, в ужас пришел. Переполох поднял! Тут я сообразила, что не того наказала. Понимаешь, мы носили сатиновую спортивную одежду, а ему мать дорогой костюм с начесом купила, потому что он аккуратный. Мы потихой слезли с чердака и сделали крюк по парку, заметая следы. Наконец, нашли пацанов. Смотрим из-за кустов. Вовка моется у колонки, а сам бормочет: – Донушка, что же мне теперь делать? Достанется от мамы! Мама Вовика на следующий день пожаловалась классной руководительнице: «Девчонки совсем шалые, неуправляемые стали. Позабыв ваши наставления, шайку сколотили, баклуши бьют, слоняются, где попало, буянят наперекор нашим обычаям». По ее мнению, «мы связались с дурной компанией, втихомолку распри устраиваем, и если добраться до сути, мы отпетые хулиганки…» и так далее. Долго долбила учительницу словами, утверждая, что мы гадкие. Уперлась как ослица: «Я никогда не подвергала сомнению ваш учительский авторитет и неизменно принимала вашу сторону по всем вопросам. Они послушают вас. Обязательно накажите бандиток, чтобы не было больше искушения безнаказанно воплощать престранные фантазии и невероятные выдумки…». Ну, это она конечно сгоряча разошлась. Невдомек ей было, что мы, может и глупо, но шутили. Да и Вовку с его дорогим костюмом мы не ожидали в тот вечер. Ваське кара предназначалась. Сам виноват. Чего путался у других под ногами. Насколько мне известно, у взрослых вышел спор насчет нашей неосторожности и непродуманных, непредумышленных действий. Признаться, я не ожидала от учительницы такой старательной поддержки и защиты нашего летнего поведения, памятуя ее строгость на уроках и то, что часто была недовольна нами. Она успокаивала мамашу словами: «Не будем давать волю фантазии. Я разберусь, пусть вас это не заботит. Если виноваты, они заплатят мне с лихвой». И классная «дама» вызвала нас на проработку. Но когда мы рассказали, как шутили над ребятами, она тоже хохотала до слез. Избежали неприятностей! Не ущемила учительница нашу свободу, позволила насладиться ею на полную катушку! А этим летом родители определили меня в швейное училище. Раз мы с новой подругой Тамарой вырядились пацанами и пошли следить за ее другом Борькой. Вдруг Васька откуда-то вынырнул, грозно глянул на Томку и схватил за грудки. – Кто, – говорит, – такой?! Откуда взялся? А сам на меня во все глаза смотрит и не велит встревать: – Помолчи! Наскучило со своими ребятами ходить? Будто холодом дохнул. Тамару неожиданное непонятное устрашающее происшествие перепугало. Не предполагала она такого оборота своего «предприятия». А я расхохоталась. Поняла, что дружок заподозрил меня в неверности. Вася сначала обалдел, потом растерялся, замешкался, от смущения рванул было бежать. Я удержала его. – Опять кому-то чайник вешать идете?! – промямлил он. И получил от меня уклончивый игривый ответ. Теперь он всерьез в меня влюблен. Проходу не дает…. Про все рассказать и месяца не хватит. Весело живем! – закончила свою маленькую историю моя родственница. Она откинулась на шуршащую солому и, глядя в небо, продолжала улыбаться радостно и загадочно. Я немного завидовала вольной городской жизни Галины. А Р Т И С Т Еду с матерью в город. Половина вагона заполнена детьми младшего школьного возраста. Шум, гам, беготня, окрики взрослых. Неожиданно увидела Катю. Обрадовалась. – Нас в кукольный театр везут. Я первый раз еду в город, – сообщила она. – Приходи. Начало в двенадцать. Мать отпустила меня. И вот я в театре. Шел спектакль «Бука». Главным героем был зайчик Бука, который не хотел ни с кем дружить. Зверушки пытались вовлечь его в свои игры и в общие дела, но он убегал от них. Один из героев объяснял зайчику, что «одной рукой и шнурок на ботинке завязать трудно». Но он не понимал, зачем ему нужны друзья, до тех пор, пока не встретился с волком. И вот уже волк захватил дом зайчика и ловит его самого, чтобы съесть, а из шерсти связать варежки. Зрители волнуются. Действие со сцены переходит в зрительный зал. Волк носится между стульями. Дети передают зайчика по рядам, чтобы он не достался злому волку. Волнение нарастает. Вдруг моя Катя хватает Буку и опрометью бросается из зала. Артисты не растерялись и вышли с детьми искать девочку, которая хотела, во что бы то ни стало, спасти зайчика от злого волка. Нашли ее в кустах, рядом с театром. Она еще дрожала от волнения, прижимая к груди игрушку. По бледным щекам текли слезы. Артисты похвалили Катюшу за самоотверженность и огромный дух добра. Импровизация получилась великолепной! Взрослые были потрясены непредсказуемой ситуацией и глубиной восприятия маленькой зрительницы. В какой-то момент спектакль так захватил девочку, что она забыла, где находится. Она на самом деле спасала беззащитного зайчика! Спектакль закончился. Детдомовские дети сразу отправились на вокзал, а мне торопиться было некуда, и я присела на скамейку неподалеку от театра. Из боковой двери здания люди выносили ящики с декорациями и складывали в крытые грузовые машины. Из разговоров я поняла, что театр уезжает на гастроли. Работой грузчиков руководил молодой человек очень приятной наружности. Рабочие называли его Вадимом Васильевичем. Он очень беспокоился о хорошей сохранности реквизита, об удачном и компактном его расположении в машинах. Я подумала, что, скорее всего, он – артист. Когда погрузка закончилась, молодой человек сел на скамейку рядом со мной и с облегчением откинулся на спинку. Светлое открытое лицо озарила мягкая, добрая улыбка. Его внешность располагала, притягивала. Чувствую: любопытство разбирает, а робость не позволяет самой начать разговор. Вернее не робость. Чужих я всегда стеснялась меньше, чем знакомых. «Зачатки воспитания тормозят», – пошутила я про себя. Чего я деликатничаю? Матери рядом нет. Ругать некому. А вдруг не прогонит? – Вы с детства мечтали стать артистом? – задала я молодому человеку стандартный вопрос, желая проверить его реакцию на непрошеного «корреспондента». Артист глянул на меня голубыми, лучистыми глазами и произнес: – Можно и так сказать. Ты тоже хотела бы попытать счастья на этой стезе? – Таланта нет. – Откуда знаешь? – Иначе бы тянуло сюда. Я из любопытства пришла в театр со знакомой детдомовской девочкой. Это она устроила вам «спектакль». – Так она детдомовская? Тогда все стало на свои места, все сошлось, – задумчиво сказал артист. – И ты детдомовская? – Была. – Да … – еще более задумчиво протянул мой новый знакомый, – сердца детей открыты для всех и всего. Правильно воспринимают и добро, и зло. Не обманешь детей. Все искренне чувствуют и переживают. Играли мы перед шестилетними малышами спектакль. Там говорилось о беде человека, который ради золота предал свою любовь. Казалось бы, взрослая тема! Очень настораживающий спектакль. Но как его воспринимали дети! Главное почувствовали! И очень верили, что вернется он к любимой девушке. Понимаешь, оказывается, «спектакль должен лечь на время». Должно придти время, когда его надо показывать, чтобы дети на самом деле глубоко прочувствовали и поняли затронутую проблему. Люблю дошкольный возраст! Чистые, нежные души! – А вы сами давно с детством распрощались, – осмелела я. – Я и не прощался. До сих пор верю, что отец вернется. Ласки, советов его всегда не хватает, поделиться с ним хочется. Не могу я уйти от детства. Все вокруг меня постоянно напоминает о нем. Не удается оторваться от воспоминаний, пока живу в том же дворе, в том же городе. – А мама у вас есть? – осторожно спросила я. Глаза его вздрогнули. Их чуткий блеск сошел не выкатившейся слезой. Губы на миг сжались и застыли, сдерживая нахлынувшую боль. Молодой человек провел ладонью по лицу и будто убрал с него детские печали. – Совсем недавно узнал, что я из знаменитого рода Арсеньевых. Мама расстреляна в сорок втором за связь с партизанами. Отец был репрессирован в тридцать седьмом. После освобождения сразу ушел на фронт и пропал без вести. В семь лет я остался один. Бабушка моя, Арсеньева Наталья Николаевна, умерла, когда мне еще три года было. Меня воспитывала ее подруга. Я ее няней называл. Кое-как перебивались. Она шила для соседей. Люди во дворе разные были: и коммунисты, и кулаки, и офицеры, и представители дворянского сословия. Последние обособленно жили, никого к себе не допускали. Потом няня начала работать уборщицей в драматическом театре. Во время спектаклей я часто оказывался на галерке, на репетициях присутствовал. Позже во дворе с друзьями свои спектакли разыгрывали для взрослых. Сначала принимали участие только шесть человек. Потом стал привлекать ребят из соседних дворов. Познакомился с Витей Заславским. В его доме был большой коридор, и мы имели возможность репетировать и выступать при любой погоде. «Золушку» ставили. Витина мама познакомила меня с актрисой бывшего Театра юного зрителя. Здание ТЮЗа немцы взорвали, поэтому она работала в Театре кукол и с энтузиазмом относилась к нашему увлечению. Рассказывала много, учила тонкостям актерского мастерства. Как-то мы ставили спектакль на военную тему. Там девочка-партизанка выкрадывала важные документы у фрицев и спрыгивала с корабля в море, чтобы спасти секретные сведения. Немцев никто не хотел играть. Пришлось мне и Вите взять на себя роли главных офицеров. Чтобы все выглядело натурально, за сценой поставили корыто с водой. Девочка прыгала, на зрителей летели брызги! Все были в восторге. Девочку поздравляли, целовали, а на нас никто не обращал внимания. Мы же фашистами были…. Еще в школе небольшие скетчи ставили. А когда объединились с женской школой, поставили «Сказку о правде» о Зое Космодемьянской. Директору очень понравилось наше представление, и он пригласил к нам заслуженного артиста. Осокин много моего оставил в постановке спектакля, но я обиделся и больше туда не приходил. Не знаю, может, это было детской глупостью, но первый режиссерский опыт был слишком дорог для меня. Еще в нашей школе был «Клуб знаменитых капитанов». Мне, как сироте, позволили немного побыть юнгой, но в Нахимовское училище не взяли, потому что в войну я находился в оккупированной зоне. Позже в нашей школе появился новый учитель математики. Вошел он первый раз в класс неожиданно. Мы стремглав, прямо по партам побежали к своим местам. Учитель возмутился, выгнал нас, пятерых друзей, и сразу этикетку повесил – хулиганы. Он хотел таким способом с первого урока навести в классе дисциплину. Мы постоянно испытывали с его стороны давление, презрение, унижение и сами вели себя так, как он нас провоцировал. Репрессии учителя не помогали, а делали нас жестокими. Помню, как-то весь класс по веревке спустили с третьего этажа и отправили на речку есть зеленые яблоки. А другой раз хворост на окнах разложили и подожгли. Протест так свой выражали. Понимаю, плохо вели себя. Зато историка я очень любил. Старался показать свои знания. «Откапывал» в библиотеках особенный материал и рассказывал перед классом. Во всем историк был особенный человек! По весне раздавал ученикам чубук (черенки виноградной лозы). Мы сажали и ухаживали за ними. Он всегда помнил, где чье растение, и всем детям рассказывал об этом. Учитель ценил меня и пытался поговорить с математиком, но тот был непреклонен. Учительницу географии все обожали! У нее было круглое, монгольское лицо. Как она интересно и проникновенно объясняла материал! Мы очень серьезно относились к ее урокам. Вожатая была великолепная! Няня водила меня в церковь. Я прислуживал высокому духовному лицу, но был сомневающимся атеистом. Так вот, эта веселая энергичная девушка давала мне много поручений, пытаясь отвлечь от религии, развивала организаторские способности, и, в конце концов, сумела увести от церкви. Я всегда был очень ранимым. А лет с десяти придумал себе хорошую защиту: «Не буду думать об этом!» И начал понемногу учиться сопротивляться всему плохому. – Много было смешного в ваши детские годы? – полюбопытствовала я. – И смешное, и курьезное, и грустное – все рядом происходило. Помню, шел сорок второй год, февраль месяц. Мама еще жива была, но находилась в гестапо. Пришли к нам с обыском полицаи. Ничего не нашли. Один полицай мне очень запомнился. Все улыбался и по шее меня похлопывал. А в сорок пятом году первые пионерские лагеря стали организовываться. Я тоже поехал. Начальник лагеря говорит нам: «Вот ваш вожатый Володя». Мне дурно стало, а ребята подумали, что солнце в голову напекло. Я пришел в себя и начальнику лагеря говорю: «Фашист он». На другой день военные приехали. Долго беседовали с вожатым, какие-то документы проверяли. Оказалось, что Володя Костров, был партизаном. Потом он много рассказывал нам про войну. И все же не закончил я школу. Раньше мы не очень дружили впятером, но действия учителя математики объединили нас. Тирания сплачивает людей, которые стали ее жертвой. Теперь, вспоминая детство, я думаю, что мы, в самом деле, могли бы сделаться хулиганами. Дружки у нас появились из воровской компании. Выпивать я не любил, но курить начал рано. Втягивали нас, на «дело» звали, но во мне внутреннее сопротивление проявлялось, что-то настораживало, и я не приходил на встречи. Старался уйти мягко, без трений, и от меня отставали. А некоторые хулиганы даже оберегали, почему-то уважение ко мне с их стороны возникало. Еще был такой Леша Карнаухов. За испанца себя выдавал. Этим пытался выделиться. Хотел он меня придавить, на себя заставить работать. Но я не подчинился. Отношения поддерживал, но не дружил. Как-то на танцплощадке познакомился с девушкой. На праздник она привела меня к своим друзьям. По их манере поведения сразу почувствовал – не то! А через несколько дней подходит ко мне один из них и спрашивает: «Ты привел милицию? Они у нас шорох навели». Я отнекивался. Долго проверяли. Перестал я встречаться с этой девушкой, и обо мне позабыли. Очень выручало меня то, что в училище, куда я попал после школы, большим успехом пользовалась художественная самодеятельность. Педагоги бесплатно, на добровольных началах организовывали интересные вечера. Роза Михайловна Одинцова не имела своих детей и всю свою любовь отдавала девочкам, которых не только учила шить в соседнем училище, но и ставила с ними спектакли. Она создала настоящий театр. Пригласила и нас. Скоро я стал у них ведущим артистом. Еще мы выступали в «Клубе кооперации». Мы звали директора клуба батей. Здесь я читал стихи, исполнял роли ведущего. Потом режиссер театра кукол пригласил меня и Юру Южина (он теперь тоже артист) на парный конферанс в филармонических концертах. А наш спектакль «Витя Малеев в школе и дома» так понравился ему, что все лето мы провели на сцене. Это было удивительное время! В театре надо мной взяла контроль Надежда Николаевна Кумачева-Заславская. Она следила за дикцией, учила работать. У меня к ней трепетное отношение. Она Богом одаренная, огромной силы драматическая актриса. В ней присутствовал мощный внутренний заряд. Нам хотелось так играть, чтобы она заметила и похвалила. – Везло вам на хороших людей! – вставила я в рассказ артиста свое замечание. – И на плохих тоже. Но я быстро расставался с ними. Друзья еще в войну назвали меня «везунчиком», и это слово прилипло ко мне, – улыбнулся артист и оглянулся на двери театра. – Кого-то ждете? – Жену. Она тоже актриса. В войну одна осталась. Отец без вести пропал. Мать умерла. Сестра ее забрала к себе. Судьба нас в театре свела. – Верите в судьбу? – удивилась я. – Да. Часто замечаю, что, если не слушаю свой внутренний голос, все выходит «верх ногами». Еще в юности судьба сводила меня с Галей, а я тогда уехал. И хоть через годы, но она все-таки соединила нас. Дверь служебного входа театра открылась. Из него вышла высокая, стройная, уверенная женщина. Темные волосы волнами ниспадали на ее худенькие плечи. Улыбка освещала тонкие выразительные черты лица. Мой знакомый сорвался с места. Я долго смотрела вслед счастливой паре. «Как трудно и красиво они живут! Как интересен и многообразен мир человеческих судеб!» – думала я. На душе было спокойно и радостно. Будто солнце выглянуло из-за туч. Я стояла перед театром и улыбалась. Понимала, что теперь с этим местом у меня связаны очень добрые мысли и желания, и меня всегда будет тянуть сюда. СТРОЙОТРЯД Экзамены закончились, но школьную практику для семиклассников никто не отменял. Зато нам, как выпускникам, разрешили выбирать время отработки по своему усмотрению. Одну неделю я «перебросила» на август. Сегодня нас послали на сбор огурцов. Поле находилось рядом со строящимся коровником. Пока учителя разбирались с бригадиром, ученики лазили по кирпичным кладкам, запрыгивали в огромный бак для раствора и с визгом раскачивались. «На море качка!» – азартно кричали ребята и, переусердствовав, так накренили железную махину, что девчонки кубарем выкатились на землю, потирая ушибленные места. Бригадир прогнал нас пастушьим хлыстом. Но я уже завелась. Мне не терпелось продолжить «разминку». Повинуясь острому любопытству, часто побеждающему во мне осторожность и заставляющему отступать воспитанности, я подошла к студенческому строительному отряду, который расположился на досках возле своего объекта, и принялась дразнить студенток, вызывая их на борьбу. Они снисходительно поглядывали на меня и отмахивались как от назойливой мухи. Наконец, одна не выдержала и решила проучить меня. Это была рыжеволосая девушка крепкого сложения. Я не ожидала противника такой весовой категории и сначала растерялась. Но уже в следующий момент рассудила: «Кинуть ее через себя не удастся, а удержать в одной позе, пожалуй, смогу». – Я второй год работаю в стройотряде, считаюсь самой сильной, – небрежно, но горделиво сообщила златовласая. – Обо мне песню поют: «Рыжая, рыжая, где ее ни тронь, везде горит огонь». – Ты городская и работала с городскими? – уточнила я и тут же вцепилась в руки студентки чуть выше локтя. Она повторила мое движение. Я наклонила ее вправо и замерла. Сколько девушка ни старалась, выпрямиться не смогла. – У! Жилистый чертенок! Откуда только силы берутся? – удивилась студентка и опустила руки. – Строимся мы, – ответила я спокойно. И подумала: «Взрослая, а не сообразила оторвать меня от земли. Я же для нее пушинка!» От скуки начала приставать ко всем девушкам подряд. Обхвачу сзади, сожму как клещами и не выпускаю до тех пор, пока не скажет «сдаюсь». Наконец, студенты «проснулись». Им понравился мой мальчишеский задор. Они хохотали, активно участвуя в неожиданном развлечении. – Не разнимешь мои руки, не откроешь «замок», если только сломаешь, – смеялась я. – К такой попадешь, – не вырвешься, – дразнили меня парни. Я смущалась, но игру не прекращала. Один невысокий худенький студент подошел ко мне сзади и обнял за плечи. Меня возмутила его бесцеремонность. Я баловалась с девушками и не давала повода парням приставать ко мне! В назидание, я отшвырнула студента так, что он отлетел метров на пять. Ярость не прошла, и я снова подскочила к обидчику, желая надолго отучить его от вольного обращения. Но тут из-под ресниц увидела обескураженное, страдальческое лицо девушки, со слезами на глазах смотревшей на мою жертву. И такая боль отразилась в ее взгляде, что мне сделалось не по себе. Глянула на поверженного: жалкий, растерянный вид, обмяк. Я унизила парня перед его девушкой? Перед городскими силой похваляюсь? Идиотка безмозглая! Краска стыда залила лицо. Я отвернулась и пошла за коровник. Хорошо, что одноклассники не видели моей позорной выходки! «Я же не со зла. Тормоза подвели. И к тому же он заслужил наказание!» – оправдывалась я перед собой. Слышу позади себя шаги. Ничего не успеваю сообразить, как сильная рука поднимает меня вверх. Вижу строгое лицо высокого студента крепкого сложения. Сразу представила, как некрасиво болтаю в воздухе тощими руками и ногами, не имея опоры и возможности сопротивляться. От понимания неловкости своего положения чуть не разревелась, но сдержалась и только сердито объявила: – Твоя взяла. Видно, мифы древней Греции читал. – Случалось, – засмеялся студент и опустил меня на землю. Когда я понуро направилась к своему классу, студент неожиданно пригласил меня поработать в их бригаде. Я не могла отказаться от столь лестного предложения. Учителя позволили мне один день «повоображать», с условием, что отработаю свою норму на прополке с другим классом. Я согласилась. * Бригада студентов трудилась на совесть. Каждый выполнял свое задание, без которого могла бы тормозиться работа других. Все понимали такую связь и не подводили друг друга. Меня поставили помогать девушке, которой в тот день нездоровилось. Я попросила отпустить ее. Хотела доказать, что в состоянии справиться с работой одна. Труднее всех было руководителю группы. Его энергия и нервы уходили на борьбу с разгильдяйством поставщиков строительных материалов. Он был слишком интеллигентным, чтобы материться. Размешивая раствор, я наблюдала дикую и грустную сцену. Преподаватель: – Скажите, пожалуйста, я могу надеяться на то, что грузовая машина прибудет завтра к восьми часам утра, и мы сможем получить на заводе кирпич? Шофер: – Чего пристал. Когда смогу, тогда и приеду. Мать твою…. Преподаватель: – Не сможете ли вы подвезти меня сегодня в конце рабочего дня к складу с цементом? – Топай по грейдеру пешком. Там подцепишь шофера за бутылек. Я в таксисты не нанимался…. Шофер, чувствуя свою полную безнаказанность и зависимость от него доцента, пренебрежительно смотрел на «умника в очках» и наслаждался, как ему казалось, своим превосходством. Тактичный и сдержанный руководитель сумел не опуститься до грубостей. А мне хотелось схватить доску и «отгулять» недоумка. Преподаватель, подойдя к студентам, только и сказал: «Молодой человек не обременен воспитанием». Вечером я сидела у костра вместе со студентами, слушала их песни и разговоры. Из школьного сада полного волшебных чар долетали запахи ночной фиалки. Еще были видны у горизонта гребни тихо дремлющих островерхих елей. На близлежащих улицах перекликались неугомонные ребятишки. Потом заря отпылала. Сумерки уплотнились. Прорезались первые звезды. Мне представлялось, что мы находимся на дне огромного черного древнего котла, в центре которого еще теплится огонь, а дальше, вокруг нас – таинственная неизвестность! Как-то сами собой слова перешли в стихи, про ночную тишину, деревенские просторы, неугасающую бесконечную жизнь планеты…. Все это, в сущности, казалось мне таким очевидным. Я смотрела на причудливую игру слабеющих языков пламени затухающего костра. От малейшего ветерка они вздрагивали и оживали, а угли превращались из черно-серых в красно-черные, панцирные и дышали загадочно, печально. Песни студентов тоже постепенно угасали. Я сидела завороженная тишиной ночи, грустными лирическими мелодиями усталых студентов, душевной обстановкой их дружного коллектива, который в моем воображении был трогательно-нежным, добрым, духовно единым, но очень хрупким, полным нерастраченной любви, желаний и огромной веры в свое и вселенское счастье. Все вокруг дышало их молодостью и радостью. Боже! Сколько ярких чувств я ощущала вокруг себя! И трепет нежной неуверенной любви, и юношескую самоуверенность, и восторженную искренность, и глубокую, одухотворенную печать неосуществленного! Море чувств пленяло и опьяняло меня, а прохлада летней ночи увлекала в восхитительную бесконечность неба, ввысь, куда улетели столбы искр от костра. И тут в центр круга вышел руководитель группы. Он, как и студенты, был в кирзовых сапогах, в спортивной шапочке и свитере. Ребята приветствовали его аплодисментами. Сначала его гитара тихо роптала, сопровождая песню на иностранном языке. Потом звучала тоскливым надрывом безысходности «Денег не водится…». Эта песня выбила меня из нормальной колеи. Я привыкла к героическим, торжественным, восторженным типа: «Березы», «Родина», «Песня о встречном». Только пронзительная щемящая любовная тоска Албанского танго иногда нарушала покой наших юных сердец на школьных танцевальных вечерах. И вдруг зарыдали «Журавли»: «Там под небом чужим…» Я стояла потрясенная. Я плакала. Вдруг преподаватель лихо сделал поворот на сто восемьдесят градусов, рванул струны и запел: «У девушки с острова Пасхи Украли любовника тигры….» Я вздрогнула и напряглась, растерянно вслушиваясь в содержание песни, не веря своим ушам. Любовник? Как он может вслух произносить это жуткое слово? Почему песню с гадким содержанием поют весело, залихватски? Моему возмущению не было границ. Смятение охватило, кипело негодование, но я не решалась высказаться и стояла обескураженная, убитая, пригвожденная. Привычный мир рухнул, а от этого непонятного и неприятного хотелось пуститься со всех ног наутек. И этот преподаватель воспитывает молодое поколение?! Учит разврату, непорядочности? Чему они радуются? Неужели не понимают, в какую трясину тянет он студентов, к чему приучает? Их не беспокоит суть произведения? Старшая вожатая объясняла, что любая песня воспитывает, закладывает в душе или хорошее, или плохое. Студенты имеют право петь про любовников? Нет, конечно! Я смотрела на руководителя недоуменно и неодобрительно, а он не обращал на меня внимания и все больше «заводил» ребят. Они азартно подхватывали припев песни и пели ее с неподдающимся моему пониманию безудержным своеволием и распущенностью. Мне казалось, своей бесшабашностью студенты стремились запрятать в своих душах печаль, неудачи, сложности жизни. Я загрустила. На миг моя душа переполнилась вселенской тоской. Я чувствовала себя правой и одновременно глупой в веселой компании студентов. Я не понимала их. Это раздражало и злило. Нервные языки пламени костра плясали по черным теням студентов. Теперь в паузах между песнями в ночной тишине мне чудилось что-то бесовское. Преподаватель с огромными очками в черной оправе казался заколдованным жуком, а студенты – его марионетками. Красный свет скользнул по кустам роз, окаймлявших нашу поляну. Их отцветающие лепестки были темно-красными, как запекшиеся сгустки крови. Я вздрогнула. Почему-то вспомнила бабушку. Подумалось: «Она уже не посоветует… ». Я бросила сердитый взгляд в сторону «неправильного» доцента и демонстративно пошла в сторону своего дома. По дороге меня вдруг осенило: «Если я не понимаю преподавателя, это совсем не значит, что он не прав. Студенты – взрослые люди, а я глупая девчонка. Со временем разберусь!» Немного успокоилась. Буря в груди улеглась, но усмирить внутреннюю дрожь быстро не удавалось. Меня догнал студент. Я еще утром приметила его. Высокий, худенький, в круглых очках, похожий на любопытного совенка. Его искренний интерес ко всему происходящему, доброжелательность, наивная смешливость не очень уверенного человека сразу бросились мне в глаза. А еще я заметила его желание показать себя значительным. Ношение очков приучило его держать подбородок чуть приподнятым, что придавало его внешности милую самоуверенность. Работая, он пытался усовершенствовать технологический процесс строительства, беспрерывно «сеял» научными терминами, обогащая знания друзей теоретическими выкладками и практическими применениями по части электрических устройств. Говорил он вдохновенно, красиво и умно, что не мешало ему справляться с заданием на объекте. Он очень старался. Когда студент заговорил со мной о своем детстве и школьных годах, я поразилась тому, как близки наши взгляды на многие вопросы, как одинаково мы чувствуем. «Странно, у меня сложилось впечатление, будто я всегда знала его, и мы никогда не расставались», – подумала я. И вдруг он слово в слово повторил мою мысль вслух. Я опешила. – Почему ты остановилась? – спросил он. – Ты умеешь читать мысли? – удивилась я. – Нет. Видно, две звездочки одновременно упали в одну точку Земли, – улыбнулся он. Мы молча стояли, прислонившись к разным березам. А мне казалось, что мы составляем единое, неразделимое и гармоничное. Мои чувства были спокойными, радостными и очень приятными. Их хотелось сохранить на всю жизнь. Б О Л Е З Н Ь В это лето должна бесповоротно решиться моя судьба: заканчивать мне десять классов или идти в пищевой техникум, как старшая сестра. Мне не хотелось уезжать в город. Я понимала, что там придется начинать взрослую жизнь. Детство закончится. «А много ли его было? Я его толком и не почувствовала. Все время были какие-то сложности. А вот так, чтобы радостно и надолго – не получалось. «Может, лучше быть самостоятельной, получать стипендию и ни от кого не зависеть? Отец Люсе «подкидывал» деньжат. Бабушка с дедушкой какую-никакую копеечку наскребали и домашними продуктами наделяли. Будут ли мне помогать? Сомневаюсь. Тут голодной из-за стола никогда не выходила. Не готова я быть взрослой. А если в техникуме не будет таких учителей, как Юлия Николаевна, смогу ли после него поступить в университет? Вдруг семью рано заведу как Люся? Многие учителя считают, что после излишней домашней строгости, я обезательно “в первых рядах выскочу замуж”, только бы избавиться от опеки. Ошибаются! Из одной тюрьмы сразу в другую? Ну уж нет! Ни к чему мне семейный хомут! Не отступлюсь от мечты об университете!” – размышляла я беспокойно и тут же упрямо повторяла: «Смогу, добьюсь, все преодолею!» Родители часто спорили за закрытой дверью о моей дальнейшей судьбе. Отец настаивал. Мать уговаривала. Но в середине августа произошло событие, которое само собой развязало узел всех сомнений. В тот памятный день я вымыла голову и, как всегда, сразу заплела косы, потому что, если сушить густые волосы в распущенном виде, они запутываются, и опять приходится целый час их расчесывать. Вскоре подружки позвали меня играть в городки. Мать отпустила. Я обрадовалась. «Видно, перед отъездом слабину дает», – решила я. Потрогала волосы. Влажные. «Ветер сильный, но теплый», – подумала я и побежала на луг. Поиграла пару часов и занялась приготовлением ужина. А ночью проснулась от того, что горло раздирал глухой надрывный кашель. Горела и раскалывалась голова. Я не чувствовала левой половины тела. Испугалась. Умру? Останусь на всю жизнь калекой? Понимая, что сама виновата в болезни, побоялась разбудить мать, чтобы попросить лекарство. Под утро самочувствие резко ухудшилось. Опухшие гланды при вдохе захлопывались, и правая часть тела извивалась в судорогах. Я трясла головой и пыталась пальцами помочь себе выдохнуть. В этот момент на меня нападал нечеловеческий ужас. Мне казалось, что наступают последние секунды жизни. Наконец удавалось вдохнуть, и горло опять перекрывалось, обрекая меня на муки. Каждый приступ удушья изматывал неимоверно, а передышки были так кратковременны! Первое время мозги еще работали. Потом от боли и страха я уже ничего не понимала, кроме того, что мне, во что бы то ни стало, надо суметь получить глоток воздуха. Все чаще казалось, что гланды сомкнутся, слипнутся навсегда или мне не хватит сил вытерпеть боль от скручивающих тело судорог, побороть ужас смерти. Я слабела. Сознание затуманивалось. Преодолевая боль и страх, я не думала о родителях. Вдруг в какой-то момент в мозгу четко высветилось: «Помогите!» Слезть с кровати я уже не могла, кричать тоже. Удары здоровой рукой о железную спинку не дали результата. Мысль о том, что между приступами необходимо достать деревянный пенал, придала мне силы. Портфель, как всегда, рядом, на стуле. Ощупала его. На мое счастье, не застегнут. С третьего раза удалось вытащить пенал. Мать услышала стук, – и через минуту уже бежала в сельсовет звонить в больницу. Врач сделала несколько уколов. Я уснула и не слышала, как она приказывала для скорейшего выздоровления есть мне каждый день в течение недели по два лимона и по пачке масла. Еще она говорила, что, во избежание осложнений, я должна в течение двух месяцев находиться под ее наблюдением, и предупредила родителей, чтобы из-за угрозы паралича, они не позволяли мне простужаться и перенапрягаться. Р ОДИ Н А Целую неделю я провалялась в постели, строго выполняя назначения врача. Я быстро поправилась и возвращалась к обычной жизни. Одно меня раздражало: я не понимала, почему позволила себе выйти на улицу с мокрой головой? Бабушка категорически запрещала подобное! Почему теперь, когда ее нет рядом, я пренебрегла ее советом? Еще не повзрослела, и мне, как маленькому ребенку, надо десять раз напоминать об одном и том же? А еще в учителя собралась! Когда я выздоровела, мать, обеспокоенная ослабленным состоянием моего организма, повезла меня в город на консультацию. (А может, она хотела привезти отцу подтверждение слов деревенского доктора.) Коля тоже поехал с нами. Справку получила быстро. Возвращались домой рабочим поездом. В вагоне на удивление мало народу. Через час пути возникла непредвиденная остановка. Мы должны были пропустить встречный поезд, поэтому наш состав отогнали в тупик. Люди вышли размяться. Я тоже не усидела у окна. Передо мной кирпичный домик, обозначивший полустанок. Шлагбаум. На склоне аккуратная клумба, на которой белыми камешками выложены слова «Слава труду!» Слева и справа от домика бесконечные посадки. К ним-то я и направилась. Когда мы здесь проезжали весной, меня заинтересовали удивительно нарядные деревья, но наш поезд мелькнул, как веткой по окну чиркнул. Я только успела елки разглядеть. Их многоярусные юбочки, были «обшиты» оборками весеннего обновления. У маленьких они нежно салатные, у тех, что постарше – дымчатые. А одна, высокая, стройная, горделивая, будто праздничными бусами себя украсила. На повороте поезд притормозил, и я поняла, что каждая ветка елки тоже «оторочена» молоденькими весенними побегами. Сегодня ели выглядят иначе. Молодые побеги потемнели. Зато на них появились желто-коричневые шишечки. И теперь кажется, что тонкие кружевные каемки золотистыми змейками соскальзывают с острых верхушек, перескакивают с ветки на ветку, закручиваются и огибают нежные, пушистые ветви, подчеркивая стройный стан и изящность вечнозеленых красавиц. Полюбовалась елками и отправилась дальше. Преодолела ров, крапивные заросли, кусты шиповника и белой акции. Туя?! Вот в чем особенность этого полустанка: странные формы деревьев! Кто-то с любовью занимается ими, придавая причудливые очертания! Одни куполообразные, другие как струи ниспадающих водопадов. Эта – как женщина, склоненная у ручья. А вот то огромное развесистое дерево – тоже туя, но у нее мощный и высокий, как у сосны, ствол. Желтые мелкие плоды усеяли ветви. На старых деревьях они рассыпаны пучками, а на молодых – похожи на тонкие нити гирлянд из маленьких золотистых лампочек. Август удивляет новогодними украшениями! Растираю плод туи в руках. В нос ударяет сильный аптечный запах. Шишки ели и сосны – роднее, приятней пахнут. Подошла к туе в форме шатра, раздвинула ветви, а внутри пусто. Только кое-где на стволе торчат сухие сучья. Обломала нижние, села на мягкую хвою и словно в раннее детство окунулась. Так радостно сделалось! Оперлась спиной о корявый ствол, гляжу сквозь узорную зелень на голубое небо, пронизанное золотом заката. И тишина в душе, и покой, и благодать…. Встрепенулась только от гудка поезда. Сердце испуганно екнуло. Не опоздать бы! Опрометью помчалась к железной дороге. Когда перемахнула ров, увидела, что люди не спешат к вагонам. Успокоилась. Значит, встречный сигналил. Лицо еще горело, когда вскочила в вагон. Мать встретила сердито. Я не обиделась. Виновата, заставила волноваться. Зализала царапины на руках от колючек шиповника и, все еще переполненная восхищением прекрасным, откинулась на спинку деревянной лавки. Минут через десять мы продолжили путь. Мать послала меня с кружкой к титану. Я просунула голову в дверь купе, где сидел улыбчивый долговязый проводник. Он оторвался от письма, взглянул на мою любопытную рожицу и спросил доброжелательно: – Скучно? – Ага, – ответила я весело. – Кому пишите? – позволила я себе продолжить разговор, потому что дядя показался мне особенным, мечтательным. – Женщине. Десять лет назад встретил ее в этом вагоне. И теперь каждый день письма пишем дуг другу. – Вы женаты? – Семья, дети. У нее тоже. – А почему не разведетесь и не женитесь на ней? – Зачем? Ты развелась бы, если бы твой муж с увлечением читал любовные романы? Семья, дети – это святое, неприкосновенное. Я их очень люблю. А в письмах мы выражаем свои нерастраченные чувства и фантазии. На расстоянии не стесняемся доверить самое сокровенное, тайное. Мы не стремимся встретиться. Иначе пропадет романтика взаимоотношений, исчезнет одна из сторон существования наших душ, маленькая радость, согревающая в не легкой и не очень романтичной жизни. Каждый по-своему украшает свою жизнь. Мой друг пишет стихи и дает мне почитать. Они очень личные, душевные. – Интимные, то есть глубоко личные, – солидно произнесла я. – Правильно. Наверное, сама пишешь стихи? – Пишу. Они, конечно, не настоящие, но от души, – созналась я. Заглянул Коля и прошептал: – Мама сердится. Говорит, тебя не за водой, а за смертью посылать надо. Мы с проводником кивнули друг другу, и я пошла на свое место. Мать возмутилась: – На цепь привязать? Я опустила глаза. Мне не хотелось оправдываться и портить себе хорошее настроение. Когда мать задремала, мы с Колей пошли в тамбур. За окном мелькали поля, проплывали отдельные серые ветхие приземистые хаты и деревеньки. Опять мелькнула блеклая вывеска: «магазин». Легкая грусть наплыла на сердце. Не «продукты», не «одежда», а просто «магазин» – символ маленьких деревень. Значит, керосин, хлеб, рубашки – все за одним прилавком. Вспомнила глухой захолустный хуторок, где жила дальняя родня отца. Мы на денек заскочили проведать стариков. Была зима. Жалобно стучала калитка, висевшая на одной петле. Заунывный вой ветра навевал скуку. Одинокая старушка на лавке в покорности смиренной…. Где-то прочитала: «И день ей сер и вечер темен. Прозрачен смысл ее житья…. Нет прелести в тиши. Тоской опутана душа». На мой вопрос: «Как живете?» «Приноравливаюсь бесперечь», – только и сказала…. А в соседней хате еще одна старушка, тоже древняя.»…. Зажглись огни на привокзальных столбах. Дома глазами окон глядят в ночную синь. В них калейдоскоп человеческих судеб. Опять темно до следующей остановки. Мерно покачивается наш вагон, с грохотом проносятся встречные пассажирские поезда, разнося по свету горечь разлук и радости встреч. Вернулись на место. Ужинаем. Я разглядываю лица людей. Все они разные, часто задумчивые. Может, в поезде у людей появляется возможность отринуть от себя суету, и заглянуть себе в душу, попытаться понять себя, других? Какие они эти люди? Уставшие от быта, озабоченные, но все-таки добрые, хорошие. Рабочий поезд продолжает кланяться каждому столбу. Я дремлю, положив голову на сумку с гречкой, и вздрагиваю от хлопков двери. Потом незаметно для себя засыпаю. Проводница громогласно объявляет: – Следующая станция – Любимовка. Готовьтесь. Мы с братом хватаем сумки и выходим в тамбур. Мать пересчитывает вещи. Я пристроились у окна. От запотевшего стекла веет прохладой. Зябко повела плечами. Светает. Вдали проплывают мягкие волны синеватых холмов. Мелькают сонные рощи, туманные овраги, темные низины. Родные места! Столбы отсчитывают секунды, минуты, километры. Я уже «акклиматизировалась», но состояние внутренней дрожи не проходит. Необычайное волнение охватило меня. Почему? За окном спокойный, привычный равнинный пейзаж. И вдруг, непонятно отчего, не грустное, не тоскливое, а именно щемящее чувство сжало мое сердце особенной, ни с чем не сравнимой, сладостной болью. Будто я задохнулась острой, чуткой нежностью в ожидании самого дорогого. Ноги стоят, а сердце бежит вперед, торопится. Почему сердце щемит? Я же не расстаюсь, а возвращаюсь домой. Когда встречаешь друга, визжишь, подпрыгиваешь от восторга. А здесь другое: не выплескиваются чувства. Тихо, трогательно стонет сердце, переполненное любовью. Теснятся в нем и радость, и печаль. Тонко вздрагивает оно от ощущения ожидания встречи с родным, бесценным. Счастьем заходится. Сердце. Какое в нем многообразие богатых оттенками тонких глубинных чувств, полностью познать которые мне, наверное, не дано! Взять хотя бы одно только томление души: то трепетно-радостное или тревожно-грустное, то восторженное! За окном простенький ландшафт. Нет величавых гор, каких-то там Северных сияний или великолепной красоты водопадов. Но до чего же милы сердцу эти нежные березки, дымка над утренними полями, зеленые плюшевые луга, пестрые клинья отавы, тенистые ивы над спокойной рекой! Рай земной!… Почудился мягкий говор бабушки Ани, запах старого кожушка на печке…. Вот-вот увижу родные хаты…. За четыре года много раз я возвращалась в Любимовку, но только сегодня, впервые мое сердце проснулось и нашло свою родину. Не сказать, что очень сладко мне здесь жилось, и что каждый день был в радость. Но именно в Любимовке открылась неведомая грань моей души. Я поняла, что по-особому люблю единственный на земле уголок, мой «островок счастья», мою маленькую Родину, дороже которой на свете не бывает. Здесь – моя любовь, моя боль и мое счастье. Е Щ Е О Д Н А С Т У П Е Н К А Л Е С Т Н И Ц Ы Н А Д Е Ж Д Сошли с поезда. Светлая заря пришла как первая любовь, как предвкушение радости и счастья. Мне хорошо. Сумки не кажутся тяжелыми, а путь дальним. Переступили порог дома, когда совсем рассвело. Позавтракали. Родители закрылись в зале. Я понимала: идет семейный совет, решается моя участь, и с замиранием сердца прислушивалась к разговорам за дверью. Через долгих десять минут мать сообщила: «По результатам обследования врачи сделали заключение: опасность для здоровья не миновала». Техникум тебе «не светит». Я чуть не задохнулась радостью. Как бы то ни было, поговорка «Что бог ни дает, все к лучшему», на этот раз оправдалась. Судьба распорядилась по-своему. Первого сентября я пошла в восьмой класс. Ура! Ура! Школьное детство продолжается! Какое счастье! Теперь моя мечта сбудется!! Витек, баба Мавра, Петя, Ирина, я обязательно поступлю в университет!!! ЭПИЛОГ Треволнения и заботы, мучившие меня в седьмом классе, разлетелись, испарились. Легкое естественное детство снова вернулось в мое сердце. Оно было более уверенным и бесшабашным. По сути дела судьба подарила мне два счастливых, по-своему беззаботных года не омраченных мудрствованием и ненужным философствованием над личными и «мировыми» проблемами. Жизнь в семье не изменилась, но, несмотря на многочисленные трудности, которые бывают у каждого, я радовалась каждой приятной мелочи «на полную катушку». И только десятый класс и давняя, высокая мечта заставили меня вновь посерьезнеть и усиленно заняться изучением дополнительного материала к вступительным экзаменам. Физика и математика полностью поглотили меня, вытеснив из головы остатки запоздалого детства. Упорство незамедлительно дало свои результаты. Я окончила школу с золотой медалью и поступила в университет. Но, лишь став студенткой, я как бы одним днем окончательно повзрослела, отринула все детские беды, недоразумения, непонимания, и поднялась на новую ступеньку своей жизни, в которой не находилось места пустопорожнему нытью. Студенческая жизнь была сложной, голодной, интересной и такой прекрасной! И как она складывалась, зависело только от меня. Много хороших и разных людей встретилось на моем пути. Я справилась с трудностями и полагаю, что, как и многие друзья, окружавшие меня в те счастливые годы, могу гордиться этим. Не стану отрицать: этой победе сопутствовал опыт семнадцати лет нелегкой «школы жизни». Упорство, трудолюбие, собранность, целенаправленность, вера в свои силы выковывались в них каждодневно, ежечасно.