Это вторая книга из семи двухтомника «Надежда». Остальные книги двухтомника «Надежда» и другие книги Л.Я.Шевченко доступны на сайте larisashevchenko.ru

Не любви, доброты жду я...

Книга вторая

УРОКИ НА СКАМЕЙКЕ

НОВЫЙ ДЕТДОМ

Едем в неуютном поезде день и ночь. А утром нас пересадили в товарный вагон до половины наполненный морскими ракушками. Мы купаемся в них, закапываемся по шею, выбираем самые красивые и прячем по карманам. За играми время летит незаметно.
Я гляжу в небо и представляю море круглым, как тарелка. А вокруг – остроконечные горы, высоким забором отделяющие море от остального мира. Вдоль берега белые, как летние облака дома, окруженные садами и цветочными клумбами. И пускают туда через золотые ворота самых добрых, умных и смелых людей... Я улыбаюсь своим мыслям. Шуршание ракушек, гомон ребят, стук колес уносят меня в дальние страны моих фантазий.
После больших остановок нас становится все меньше и меньше. Пришла и моя очередь покинуть интересный вагон.
Снаружи новый детдом не произвел на меня приятного впечатления. Здание в пять этажей показалось серым, скучным. После наших, едва видных из-за деревьев сараев, эту громадину я назвала казармой.
В новом детдоме меня встретили весело. Увидев узел с одеждой, сравнили с цыганкой, и повели в баню. Когда я разделась, няня подошла к моим вещам. Я схватила Витину пилотку, плащ, который мне сшила на прощанье баба Мавра, прижала их к себе и зверьком глянула на женщину в белом халате:
– Не отдам! Это память.
	– Не бойся, никто их не возьмет. Я прослежу. Завяжи все в рубашку и повесь вон на тот крючок, в жарочном шкафу. С инфекцией боремся. Понимаешь? А когда помоешься, сама возьмешь из шкафа.
	Я успокоилась.
	За приоткрытой дверью услышала тихое бормотанье:
	– Странная девочка. Господи, да кому такое тряпье нужно?
	 После бани шла по бесконечно длинному коридору, по обе стороны которого выстроились одинаковые двери с номерами. Еще одно колена коридора и поворот на широкую лестницу. Моя комната на пятом этаже. Она чистая, с большим окном. Шесть кроватей, шесть стульев, стол. На кроватях простыни и пододеяльники настоящие, белые. Одеяла розовые, с синими полосками. Потрогала свое: мягкое, не колется. Матрац толстый, ватный. Стены комнаты до половины окрашены светло-зеленой краской, а выше – меловые. Шторы белые в цветочек. Красиво, как в больнице!


	ЗАБЛУДИЛАСЬ

	Подошло время обеда. Дети торопливым ручейком потекли в столовую. Я влилась в общий поток. Столовая оказалась огромной: стоя в дверях на цыпочках, я не увидела, где она заканчивается. На обед дали немного жидкого борща, две ложки картошки, размазанной по тарелке, половинку яйца, кусочек хлеба и компот. «В деревне скатертей не было, а кормили лучше», – подумала я. Поела, вылизала тарелку и вышла на крыльцо. Сквозь прутья железной ограды увидела, как по тротуару идут люди и едят вареную кукурузу. По ту забора стоит домашняя девочка. Я вежливо спросила:
	– Скажи, пожалуйста, почему они едят на улице? У них нет дома или им некогда?
	– Мода такая. Раньше семечки на улице грызли, а теперь кукурузу покупают и едят.
	– Кукурузу покупают? Ее же в поле о-го-го сколько!
	– Самим рвать нельзя. Это, значит, своровать, – объяснила домашняя.
	– А собирать грибы в лесу – тоже воровать?
	– Грибы можно. Их никто не сеял. А кукурузу сначала выращивают в поле, потом привозят в магазин и продают.
– А ты что-нибудь продавала?
Девочка скорчила недовольную гримасу:
	– Этим бабушки и нищие занимаются по бедности.
	– А если я захочу, то смогу заработать денег?
	– Попробуй. Ваши бутылки и пузырьки в аптеку сдают. Все свалки облазили, – насмешливо хмыкнула девочка.
	Меня задел ее пристальный, жалостливый взгляд и, резко повернувшись, я пошла в сторону двухэтажных домов.
	Запах кукурузы щекотал ноздри. Сама, не замечая того, пошла за женщиной, у которой из сумки торчали золотистые кочаны. Руки сами собой потянулись к початкам, но я сцепила пальцы за спиной, рассуждая, словно уговаривая себя: «Дурочка! Ведь все равно не смогу украсть. Украду, а кто-то, значит, останется голодным. Меня хоть как-то накормили».
	Женщина подошла к одноэтажному дому и открыла калитку. Навстречу ей выскочила девочка моего возраста и трое мальчиков постарше, одетые в рубашки на вырост. Ремни поддерживали широкие брюки, шитые на взрослых. У девочки длинные косички. Я машинально провела рукой по своему стриженому затылку. Дочка бросилась на шею матери, поцеловала и попросила кукурузину. Старшие занесли сумки в дом, а потом тоже сели на крыльцо.
– Устала сегодня, – сказала женщина, разминая плечи. – Пришлось задер-жаться на работе. Мастер попросил.
	Старший сын принес матери попить, снял с нее туфли и надел мохнатые тапочки. Я остро почувствовала, что дети ждали маму. Не кукурузу, а маму. В груди защемило. Стало неловко, что подглядываю за чужим счастьем, вроде как ворую его. Но уйти не могла. Отступила за деревья, что росли у калитки, и оттуда смотрела на дружную семью.
	Вдруг опомнилась. Я шла за женщиной и совсем не думала, куда иду! Огляделась: впереди – дома в два и три этажа. Они желтые, серые, розовые. Сзади – одноэтажные. Туда попробовала идти, сюда, и поняла, что сама отыскать дорогу назад не смогу. Испугалась, но заставила себя преодолеть смущение и спросила у проходившей мимо женщины, где находится детдом.
– Какой? – уточнила она.
 	– Серый, пятиэтажный, – ответила я.
	Женщина грустно усмехнулась и взяла меня за руку.
	 – Потерялась?
 	– Я шла, шла и…
  	– Давно здесь живешь?
   	– Первый день.
   	– А раньше где жила?
   	– В деревенском детдоме.
   	– Долго?
   	– Всегда.
   	– А где лучше?
		– Не знаю. Этот внутри красивый, но здесь после обеда есть хочется.
	– По-французски вас кормят…
	– Я знаю: у французов мало еды, потому что у них тоже была война. А они какие? Как немцы или как русские? Они за нас или за немцев?
   	– Ты вопросы хоть по одному задавай. Французы?… Они – за себя, – проговорила спутница и усмехнулась.
		– Разве так бывает? Они плохие как немцы или хорошие как мы?
		– Разные они. А ты дотошная не в меру. Подрастешь – все и узна-ешь.
		– Немцы не могут быть хорошие. Они фрицы! – не унималась я.
		– Ладно, ладно. Пусть будет по-твоему, – улыбнулась женщина.
	Тут мы подошли к узорной металлической ограде.
	 		– Твой детдом?
 	– Наверное.
 	– Тебя проводить до крыльца?
		– Нет! – вскрикнула я испуганно. – Может, не заметят, что я долго гуляла.
		– Боишься наказания?
 		– В деревенском детдоме нам за все доставалось.
  		– А тут?
  		– Не знаю. Я по привычке испугалась.
  		– Тогда торопись. Счастья тебе.
  		– Большое спасибо. Вы – хорошая тетя.
	И я проскользнула во двор.


	ПОРЯДОК

	С девочками познакомилась быстро. Я не воображаю, ни перед кем не заискиваю, держусь со всеми запросто. С желанием выполняю любые поручения, потому что сама не люблю, когда другие отлынивают. Обязанности надо выполнять. Это я давно уяснила, еще до школы. Мыть полы в комнате и драить кирпичом в коридоре и холле нетрудно. Воду ношу из огромного бассейна, облицованного коричневыми камнями. Тащу треть ведра, а если с кем-либо вдвоем, то половину. С дорожками сложнее. Не хватает сил их поднять. Я придумала скатывать каждую дорожку с обеих сторон в два рулона. Развешу на штакетнике, вытряхну каждую половину, сверну и прошу старших ребят отнести или хотя бы взвалить мне на плечи. Самое сложное – поднять и взвалить. Дети всегда помогают.
	Мне нравится, что жизнь здесь построена разумно. Существует естественный порядок. Нянь нет. За чистотой следят сами дети. Никто не опекает, не лезет по мелочам. Воспитателей почти не видим. Мелькнет какая-то женщина, и пропала. Иногда мужчина по коридору пройдет. Кто-то белье на койках сменит, пока гуляем. Взрослые сами по себе, мы сами по себе. Некого бояться.
	Но в первые дни я все время ожидала чего-то страшного, не верила тишине, особенно, когда просыпалась утром. С удивлением встречала спокойный вечер. Теперь привыкла, не жду плохого. Удивительная легкость в теле. Безмятежное состояние души. Здорово! Разве может быть жизнь лучше? Вспомнились слова практикантки Гали: «В детстве ребенок должен открывать только радость, а не задумываться над взрослыми жизненными проблемами». На сердце сразу потеплело.
	Ночью, как бывало и раньше, лежа в постели, оцениваю прошедший день, мысленно разговариваю с Витьком, сообщаю ему, что происходило со мной, советуюсь и тихонечко вздыхаю: «Где ты сейчас? Как живется в твоем новом детдоме? Здесь хорошо, только тоскливо без тебя. Пусть Бог даст тебе много счастья…».
	Незаметно засыпаю.


	ОБМАН

	Сидим на хозяйственном дворе позади корпуса и на металлических терках превращаем куски мела в порошок для побелки. Сначала у меня не получалось. Сдирала кожу на пальцах и по привычке зализывала ранки. А потом придумала, как закрепить терку, чтобы не «прыгала», и дело наладилось. Теперь с удовольствием смотрю, как белый порошок мягкими слоями ложится на тряпку.
	 Вдруг между кусков мела что-то блеснуло. Раскопала. Настоящая денежка в двадцать копеек! Оглянулась по сторонам и быстренько – ее за щеку.
	Несколько дней играла с монеткой, а потом спросила у второклассниц, что вкусненького можно за нее купить? Оказалось, этих денег хватит только на четыре конверта с марками.
	Одна из девочек тут же сообщила, что любимая бабушка давно ждет от нее письмо. Сказала и переглянулась с подружкой. Глаза ее хитро сузились. Я заподозрила обман, но особого значения этому факту не придала. Не поверила своему наблюдению. Может, на самом деле ждет? Я протянула монету девочке и сказала: «Порадуй бабушку».
	Перед сном зашла в уборную. Вдруг слышу через дверь:
	– Откуда у тебя деньги?
   	– Новенькая дала.
   	– Так и поверила! Отняла?
		– Да нет, она дурочка. Добренькая. Ей стало жалко мою бабушку, которая все плачет и плачет, не получая от меня писем.
  	– У тебя же нет бабушки.
  	– Зато денежка есть. Завтра конфет куплю.
	Я выскочила из уборной и кинулась на обманщицу:
   	– Ты что, не понимаешь, что доброта, а что глупость?
   	– Это одно и то же, – наглым издевательским тоном возразила она.
   	– Ты злюка! Злой человек не может быть счастливым.
   	– Почем ты знаешь, сопля?
   	– Бабушка Мавра говорила.
	– Нет у тебя никакой бабы Мавры, и такого имени не бывает. Есть – Марфа.
	– Много ты знаешь! Имя есть и бабушка есть. Пусть не родная, но самая хорошая. А обманывать людей – нечестно. Всем расскажу про тебя!
  	– Послушают и скажут, что ты дура.
		– Умные поймут, а на глупых я внимания не обращаю. Зато ты больше никого не обдуришь!
  	– На мой век дураков хватит, – ухмыльнулась моя обидчица.
  	– Отлупить тебя надо, чтобы ума добавилось.
  	– Я и так умная, тебя-то, видишь, перехитрила.
– Не умная, а хитрая. Умный не может делать гадко. Вот! А ты подлая. Ты лиса. Мне денег не жалко. Как нашла, так и потеряла. А ты воровка! Краденое на пользу не пойдет. Когда-нибудь тебе это боком выйдет.
Девочка удивленно вытаращила глаза:
  	– Как это «боком»?
  	– Вырастешь, – поймешь, а пока тебе мозгов не хватает.
  	– Глупости это!
  	– Не глупости. Я от дедушки Панько слышала.
	– Иди ты со своим дедом куда подальше!
	– Сама хочу от тебя быть подальше. А дедушку не трогай, не то худо будет! Не смотри, что меньше тебя. Поколочу!
	И я уверенным шагом прошла мимо девочек, молча следивших за нашим разговором. Перед сном я думала: «Почему я поверила хитрюге? Ведь чувствовала, что говорит неправду. Почему молчали остальные? Она их тоже обманывала? Боятся ее? Задачка сложнее арифметики!


	ФАНТАЗЕРКА

	Ходить нормально я не умею. Ношусь как угорелая. Спускаться по лестнице не люблю, мне легче съехать по узкой спирали перил. Скользить с верхнего этажа – это же такой восторг! Девочки называют меня хулиганкой. За что? Хулиган обижает других. Я же никого не трогаю. Они просто трусихи. Как-то предложила им:
	– Попробуйте сами. Вы что, на санках с горы никогда не катались? Плохо вам, городским! Как же можно так жить? Если скучно, я обязательно что-нибудь придумываю.
	И принялась рассказывать о своих фантазиях, в которых со мной происходят чудесные приключения. Увлекшись, уже ничего не видела вокруг себя. Не замечала ироничных взглядов девчонок, и того, что в комнату через распахнутую дверь набежало много старшеклассниц. Они даже в коридоре стояли. Вдруг очнулась от странной тишины и звука своего голоса. Сразу замолкла, будто меня отключили от электричества. Стою, растерянно хлопаю глазами. Как это получилось, что меня прорвало? Зачем разоткровенничалась с девчонками, которые меня и понять-то не хотят?
 	 – Чокнутая, – услышала я позади себя.
	«И правда глупая», – подумала я, увидев, как второклассница показывает на меня и крутит пальцем у виска.
	Потом, когда осталась одна, горестно вспоминая происшедшее, размышляла: «Тормоза отказали? Только Витек, понимал меня! Разве фантазировать плохо? Сами не умеют, вот и завидуют».
	 И я снова погрузилась в добрый мир своих грез. Вот вырасту, и на самом деле посажу около детдома много красивых деревьев, и наше серое здание сразу похорошеет. Сошью себе шикарное платье. Еще у меня будет свой дом и выложенные цветными камешками дорожки. Со мной в этом доме будут жить самые лучшие друзья, и Витек обязательно. А из этого детдома никого с собой не возьму!


	НЕПРИЯТНАЯ ВСТРЕЧА

	Поздним вечером сижу в парке и задумчиво гляжу на закат. Неожиданные сочетания красок поражают меня. Сквозь громадные красно-бурые слои облаков пробиваются голубые, чистые полоски. Потом они обволакиваются и тонут в темных, угрюмых тонах. А через некоторое время уже ярко-красными слоями выплывают из-под хмурых, неприветливых нагромождений тяжелых облаков.
	Не сразу замечаю, что ко мне на лавочку подсел мужчина. Его неприятный вкрадчивый голос вывел меня из задумчивости. Зализанные вперед, желтовато-седые волосы делали его лоб низким. Блеклые глаза, еле заметные под опухшими веками, были видны лишь потому, что как-то странно бегали. Когда он приподнимал голову, то противно облизывал бесцветные губы и ухмылялся. Мужчина с приторно-ласковой улыбкой об-ратился ко мне:
  	– Девочка, сколько тебе лет и где твоя мама?
	Откровенничать мне совсем не хотелось, и я хмуро ответила:
	– Одна гуляю.
	Он оживился и положил руку на мое колено. Я испуганно отпрянула и отодвинулась на край скамьи. Мужчина, не смутился, и, протягивая конфету, снова приблизился ко мне. Я не взяла конфету. Тогда он неожиданно схватил меня за плечи и коснулся холодными, мокрыми губами шеи. Я со злостью толкнула его в грудь и пересела на другой край скамьи в надежде, что он поймет мое нежелание общаться, и уберется подобру-поздорову. А он не уходил, продолжая облизываться и потирать бледные в голубых прожилках руки. Я с отвращением вытерла шею рукавом. Мне было гадко от такого соседства, но из упрямства продолжала сидеть. Я же первая нашла это уютное местечко!
	Пытаясь усмирить в себе волну возмущения, достала из кармана самодельный ножик, и принялась обрезать сучки на липовой ветке, которую подняла у лавочки. Тонкое лезвие мелькало в моих руках, отблескивая в последних лучиках солнца. Сосед, подозрительно поглядывая на ножик, заерзал, а потом, пробурчав что-то о странных девочках, не понимающих радостей жизни, ушел, семеня тощими ногами.
	Оставаться в парке расхотелось. Раздражение не проходило. Сердито хлеща себя веткой по ногам, направилась в детдом. При одном воспоминании о противном дядьке, меня передергивало, холодная дрожь пробегала между лопатками, и почему-то все время хотелось сплевывать набегающую слюну.


	ЛИВЕНЬ

	Мне грустно без старых друзей. Ложусь спать рано, укрываюсь с головой одеялом и, едва сдерживая слезы, перебираю в памяти маленькие радости той бесконечно длинной прошлой жизни. А при мысли о Витьке, слез остановить не могу. Через одеяло долетают обрывки разговоров девочек, но я не вникаю в них.
	Мне трудно долго находиться в комнате. Тянет на улицу, в парк. Потихоньку убегаю. С каждой прогулкой ухожу все дальше.
	Наш детдом стоит на возвышении. Из окна своей комнаты вижу несколько рядов двухэтажных домов, стоящих в строгом архитектурном порядке. За ними совсем маленькие домики. Их хаотичная панорама сверху напоминает мне взрыв мощного снаряда. Дальше – темные заплаты низин, разноцветные поля, между которыми узкой прерывистой полосой отблескивает река. А еще дальше – зеленая завеса лесов.
	Не прошло и двух недель, как добралась до места, где чувствую себя просто отлично! Это лес. Сегодня, осматривая расположенное рядом с лесом овсяное поле, обнаружила ярко-белые цветы. Осторожно раздвигаю растения, пробираюсь вглубь. К великой радости, белые цветы оказались горохом. Он так густо перевил овес, что пока не разорвешь стебли, и шага не сделаешь. Я не стала далеко заходить. Горох собирала в майку, концы которой связала в узел. Сверху растения еще цветут, ниже висят гирлянды пустых стручков, а еще ниже, у земли, стручки самые тяжелые и плотные. Они хрустят под моими руками, а во рту не прекращается удивительный, свежий, ароматный вкус зелени. Я, кажется, объелась. Присела отдохнуть. Нещадно печет солнце. За полем – полупрозрачная дымка-марево, придающая отдаленным предметам расплывчатые формы. Горячий воздух насыщен травными запахами и влагой.
	Пора возвращаться. Прижимая к себе полную «сумку», выбираюсь на дорогу. Откуда-то набежала тучка. И тут же – прохладный ветер. Редкие крупные капли дождя полетели в песок, оставляя на нем маленькие лунки. Поспешила к лесу под зеленые своды сосен. Но вдруг непреодолимо захотелось попрыгать под теплым дождем! Сняла одежду и спрятала под ветки огромной ели. Одинокие крупные капли приятно шлепали по плечам. Я ловила их руками. И тут хлынул ливень, какого в жизни не видела. Вокруг – сплошные потоки воды. Но даже они не охлаждали разогретого солнцем тела. Захлебываясь радостью, я кружилась, скакала и как сумасшедшая кричала в небо: «Дождик, дождик, посильней, будет травка зеленей!»
	Потом бросилась в высокую траву и стала кататься по ней в невообразимом восторге. Вскочила, подставила упругим струям облипшее травой тело. Я ощущала блаженство, прилив сил, небывалую бодрость! Господи! Какое счастье мне досталось! Подняла руки и лицо к небу, принимая его. Я чувствовала, как оно вместе с дождем входит, втекает в меня. Замерла, погрузилась в приятное оцепенение. Не хотелось двигаться.
	Между тем дождь начал стихать. Струи истончились и уже падали отдель-ными каплями. Прояснился горизонт. Исчезло марево. Вокруг – прозрачный, свежий воздух, умытый лес, искрящаяся трава! Мне совсем не холодно, как бывает, когда вылезаешь из речки. Выжала трусы. Легко и радостно дышит тело! Оделась у крайнего дома. Здесь тоже светит яркое солнце. В зеркальных лужах отражается небо. А еще в них – автобусы, люди, деревья.
	Восторг распирает мне грудь! Радуюсь лужам, не успевшим уйти в землю, и быстрым ручейкам. Я безмерно счастлива!


	 ГРИБЫ

	Скука. Игры надоели. Каждый день одно и то же. После обеда, засунула кусок хлеба в карман и выбралась за ограду. Хочу в березы!
	Удивительное ощущение легкости испытываю всегда, входя в летний бере-зовый лес! Он прогоняет грустные мысли, очищает душу, как апрельский дождь смывает прошлогоднюю грязь. Дышится в нем хорошо. Я кажусь себе голубой прозрачной стрекозкой: изящной, воздушной, беззаботной. В березняке света больше, чем в любом другом лесу. Он будто светится изнутри. Воздух пронизан золотящимися лучами. И трава здесь особенная – светло-зеленая, не высокая, бархатистая. Не видно грубых корявых ветвей. Даже старые, гниющие на земле деревья, сохраняя белую кору-оболочку, не нарушают ощущения чистоты и свежести.
	Когда после березового леса захожу в смешанный или дубняк, будто в подвал попадаю. Сумрачно, влажно. Ощущаю тяжесть и беспокойство. Потом привыкаю и начинаю замечать разнообразие, своеобразную красоту. Но березовый лес ни с чем не сравнится – это рай!
	 До леса не близко. Устала. Села отдохнуть под ближайшим деревом. При-слонилась к стволу и почувствовала: дышит! Дерево чуть колеблется и вздрагивает, хотя ветра вовсе нет. Когда к электрическому столбу прижмешься, то слышишь, – гудит и дрожит он, как трансформатор, что стоит во дворе детдома. А дерево скрипит и стонет иначе, потому что живое существо. Под сердцем вдруг возникло грустное и одновременно радостное чувство, и я словно потеряла ощущение себя и времени.
	Очнулась, огляделась. У дороги – деревянный сруб до окон, куча красного кирпича, листы шифера и железа, сложенные, как тетрадки, ровными стопками. Над ними трепещут листья берез. Они притягивают, завораживают взгляд. Зачем все так красиво устроено? Для кого? Бабушка Мавра объясняла, что красота от Бога, а гадкое от плохих людей. А дедушка Панько спорил с ней и доказывал: «Бог – сама Природа и Любовь людей. Не будет Любви, не будет и жизни…».
	Похоже, я опять слегка задремала. Проснулась оттого, что низом прошел прохладный ветер. Пошелестел травой, потом поднялся до ветвей деревьев, пошуршал листьями и умчался.
	Над ближними огородами поднимается дрожащий воздух. И почему воздух-невидимка иногда становится заметным? Ведь он же прозрачный! Порывы ветра усилились. Березы теперь размахивали ветвями, раскидывая кудри в разные стороны. Небо быстро сделалось неприветливым, серым. Капли дождя заставили меня подумать об укрытии. Подскочила к строению. Потянула на себя лист шифера. Каши мало ела, – он даже не шелохнулся. Попробовала столкнуть железный. Острым краем оцарапала руку, но лист послушно соскользнул на землю и образовал подобие шалаша. Залезла под него. Все бы хорошо, но крупные капли так барабанили по железу, что мне едва дурно не сделалось. Дождь набирал силу, его шум слился в сплошное монотонное шуршание. Блеснула молния. Я увидела ее свет даже с закрытыми глазами. Тишину расколол раскат грома. Потом сухой треск завершил его работу, дробя ее на мелкие осколки. Оглушенная, прижалась к земле. Но к следующему «удару» уже подготовилась. В комнате, я не боюсь грозы. Даже с интересом высовываюсь из окна. Здесь другое дело: громыхает прямо над головой. Заткнула уши пальцами. Не спасает.
	Когда я уже устала от раскатов, дождь посыпал мелкий и густой, как пыль. Ветер удалился. Гром стал реже и тише. Высунула голову. Через дорогу виден лишь первый ряд огородов, дальше – плотный туман. Опять гром. И вдруг за ближайшим огородом, длина которого шагов пятьдесят, возникло странное зрелище: на сером полотне дождевой дымки танцевали и беспрерывно меняли свой рисунок десятки тонких молний! Они были высотой с куст. Маленькие молнии не пугали меня, я с любопытством разглядывала их. Долго не могла оторвать взгляда от прекрасных сияющих змеек. Но тут сообразила, что если красиво извивающиеся стрелы приблизятся ко мне, то я могу сгореть! На мое счастье, они стали удаляться вместе с туманом и дождем.
	Сквозь тучи пробилось солнце и быстро растворило серость неба. Только у горизонта оставались небольшие черные тучи. Из них вытекали ровные, серые полоски дождя. Небо улыбалось голубым светом. Сиял умытый придорожный бурьян, весело плясали листочки осин. Справа от огородов над оврагом колыхались водопады ив.
	Возвращаться в город не хотелось. Вошла в молодой березняк. Капли падали на лицо, но не раздражали. Отводя ветви руками, медленно иду, наслаждаясь прохладой и охватившей меня радостью. Неожиданно споткнулась о пенек. Растирая ушибленную ногу, увидела перед собой крепкий молодой подберезовик. Забыв про боль, достала ножик и осторожно срезала. Ура! Не червивый. Это подарок от прежнего дождя, который был на прошлой неделе! На дорогах – пылища, а здесь, под одеялом из листвы, влага сохранилась. Ах, красавец! А запах! Вот удивлю девчонок! Не прошла и пяти шагов, как увидела еще три гриба. А дальше еще, еще… Дух перехватило! Самые маленькие не трогаю. Может, они еще кого порадуют?
	С восторгом осмотрела великолепную гору грибов. В чем нести? В майку не поместятся, из кофты высыплются. Сложила в шаровары и туго завязала резинки. Попыталась поднять ношу на плечи и поняла: не осилю. Срезала три ветки, положила на них драгоценный груз и потащила, с радостью вспоминая, как в старом детдоме с друзьями каталась на таких «санях».
	В общем, кое-как добралась до остановки. Добрая тетя помогла внести мою смешную «сумку» в трамвай.
		– Вот рады будут родители, что дочка такая хозяйственная, – похвалила меня попутчица.
	Только тут я поняла, что не смогу принести грибы в детдом. Мне же влетит за отлучку, если отдам их на кухню.
  	– Тетя, я детдомовская. Можно, я вам подарю грибы?
	Женщина растерялась, сначала не хотела брать. Я добавила:
		– Грибы я собирала в удовольствие, их все равно надо кому-то отдать. Уж лучше вам. Вы добрая.
	Лицо женщины погрустнело. Я испугалась, что она начнет меня жалеть, и поспешила с разговором:
   		– У вас есть дети?
   		– Взрослые, на заводе работают.
   		– Пусть и взрослые. Им же приятно будет? Ведь будет, да?
   		– Конечно.
Женщина полезла в сумку.
   		– Чем же отблагодарить тебя?
   		– Не надо ничего. Мне и так приятно.
	Но она достала батон, отломила половину и протянула мне.
		– Бери. Вот еще и сладкая булка. Проголодалась в лесу?
		– Вы грибы в сумку сложите. Как-нибудь поместятся.
		– Может, зайдешь к нам? Я тебе шаровары выстираю и жареными грибами угощу? – предложила растроганная тетя.
		– Нет, поздно уже. А вот и моя остановка. До свидания, тетя. Я буду вас вспоминать….
	Тетя улыбалась мне грустными глазами. А мне бы так хотелось ехать и ехать с ней, и все бы говорить, говорить….


ПЕТЯ

	Сегодня впервые добралась до хвойного леса. Сразу у дороги – треугольник соснового молодняка. Пушистые деревца посажены густо, а между рядами – глубокие канавы, сплошь заросшие высокими травами. Я тону в них и начинаю задыхаться от желтого марева цветочной пыльцы. Вылезаю на высокий отвал земли подышать свежим воздухом. Не спасает. По шее и позвоночнику бегут ручейки. С трудом пересекаю соснячок и ныряю в спасательную тень гигантских сосен. Отдышалась. Осмотрелась. Мое внимание привлекло розовое покрывало, устилавшее промежуток между молодым и старым лесом. Туда и направилась. Высокие, по грудь, дегтярники с черными липкими стеблями и розовыми цветами преградили путь. Раздвигаю цветы руками и выбираюсь на простор. Здесь море душицы сиреневыми волнами огибает редкие кусты бересклета, орешника, тощие осинки. Золотистые пятна зверобоя подобно раскаленным солнечным шарам возвышаются над темно-зеленой резучкой. На склоне оврага, примыкающего к поляне, нашли себе место бессмертники. Их светло-желтые головки, пахнущие медом, плотно прилегают друг к дружке и стеблей почти не видно. А рядом высятся ярко-синие цветы-свечки и колокольчики. По краю поляны – малиново-розовая кайма моей любимой гвоздики.
Здесь нет тени, и опять приходит желание спрятаться в старом сосняке. Приятно в нем дышится! Растянувшись на перине из иголок, гляжу, как редкие облака пытаются протиснуться между ветвями пушистых верхушек. Снизу стволы кажутся нескончаемо длинными, и там, вверху, венчаются сказочными шатрами. Во мне – умиротворение, спокойствие, и ничего-ничего больше не хочется! Это и есть настоящее счастье! Беды кажутся маленькими по сравнению с огромностью счастья видеть, чувствовать, не воспринимать себя букашкой, а напротив – ощущать человеком, в большей степени человеком, чем там, в людском муравейнике.
У меня приятное легкое головокружение от качающихся шапок могучих сосен, от смолистого аромата, от запаха разогретых грибов. Прислушиваюсь к шорохам. Снуют вездесущие ящерицы, не смолкает стрекот кузнечиков. Приземлился на травинку «десантник». По шелесту крылышек узнаю – стрекоза. Затарахтел в ветвях беспокойный клест. И все-то его тревожит! Неподалеку на красноватом стволе появилась темно-рыжая белка с пушистым, большим, чем она сама, хвостом. Я затаила дыхание, боясь спугнуть ее. Послышались шаги. Мальчик лет тринадцати медленно подошел к дереву. На вытянутой руке он держит кусочек хлеба. Белочка соскочила ниже и замерла, разглядывая гостя. Черные бусинки её глаз выражали любопытство. Мальчик приложил ладонь к стволу. Белка мгновенно схватила хлеб и помчалась наверх. Села на ветке, передними лапками охватила кусочек и принялась быстро есть. Справившись с угощением, опять спустилась вниз. Мальчик отодвинул руку от ствола. Секунда, другая и… белочка на ладони. Схватила кусочек – и снова устремилась к вершине. Мальчик достал конфету. Откусил, остаток завернул в обертку и положил на ладонь. На этот раз белка не убежала с подарком. Черные, острые кончики ушек дрожали от нетерпения, но лапки двигались уверенно. Развернула конфету и быстро заработала зубками. Потом подобрала крошки, обнюхала пальцы «кормильца» и вспрыгнула на дерево.
Я изумленно смотрела на доброго волшебника. Он улыбнулся:
	– Санаторий тут рядом. Белки ручные, привыкли, что их кормят и не обижают. Говорят, что они больным души лечат.
	Мы вместе пошли в глубь старого леса. Из грибов попадались поганки, да вездесущие разноцветные сыроежки высовывались из-под хвойника.
– Гляди-ка, – сказала я, – кузов грузовика. Старый, весь проржавел.
Не успела преклонить колени, как кто-то прыгнул на меня из укрытия. От неожиданности упала на спину. Вскочила. В чащу стремительно убегал крупный серо-бурый заяц.
– Спугнула беднягу. Задал стрекоча! – смеясь, сказал мальчик.
	– Ещё неизвестно, кто больше испугался, – фыркнула я, ощупывая царапину на лбу. – Выскочил, как бесенок…. Ты тоже из санатория?
– Нет, я живу у самого леса. А ты?
– Я… детдомовская.
	И вздохнула, не совсем уверенная, что об этом стоило говорить.
	– Знаю детдомовских. Дружные. Меня Петей зовут, у меня есть сест-ренка Зоя. Хочешь, познакомлю?
– Хочу.
Я очень обрадовалась, что новый знакомый сразу пригласил меня домой.
	Зоя, голубоглазая, черноволосая, по-деловому серьезно познакомила меня со своим огородом, садом, коровой Женькой, поросенком Васькой, кроликами и всякой домашней птицей. Потом себе, мне и брату намазала черничным вареньем по огромному куску хлеба. Мы ели с удовольствием и показывали друг другу темно-лиловые языки.
	Провожая меня до асфальтной дороги, Зоя твердила:
	– Не забудь, мы – Шубины, нас тут все знают и помогут найти, если за-блудишься.
	 Громко распевая песни, я направилась в детдом.


	БАБУШКА ДУНЯ

С первого дня знакомства я подружилась с Петиной бабушкой Дуней. Она меня внучкой называла, из-за этого я поначалу даже слез не могла сдержать. Случалось, что она кусок побольше подкладывала мне на тарелку и ночью на сеновале вторым одеялом укутывала. А как-то, улыбаясь, назвала меня солнышком. Наверное, потому, что я беленькая, а Петя с Зоей – черноволосые. Мне на душе сделалось так хорошо, что я заулыбалась и, может, впервые в жизни почувствовала, как вместе с улыбкой, внутри у меня, появилась радость.
  	– Бабушка Дуня, расскажите, пожалуйста, про свое детство и молодость, – как-то вечером попросила я. – Вы еще не старая, а успели при царе пожить.
Бабушка в это время собиралась прясть овечью шерсть.
	– Ладно, слушай, – согласилась она. – Родители мои друг в друге души не чаяли. И меня страсть как любили. И баловали. Одна я у них была. Подружки в пять утра гонят скотину в луга, а я высыпаюсь часов до семи. Как будто чувствовали, что за эти годы нанежусь на всю оставшуюся жизнь. А в двенадцать лет осталась одна-одинешенька. Холера не обошла родителей. Все хозяйство легло на мои плечи. Дядя, конечно, помогал огород вспахать, забор починить. А остальное – все сама. В церковно-приходской школе отучилась только два класса. А помещик в наших краях был злющий-презлющий. Если по его тропинке кто пройдет, так обязательно поймает и сечет до полусмерти. А уж чья скотина попадется на его поле, так ни скотину, ни хозяина не пожалеет. Пока его свеклу, да картошку ни уберем, – на свои огороды не заглядываем. Убьет. Бывало, колокола к заутрене зовут, а мы ещё в речке моемся. При луне да звездах работали. Так жила до двадцати двух лет. Тут приглядел меня вдовец-фельдшер тридцати лет. Красивый собой, высокий, грамотный. И я по молодости хороша была, под стать ему. Он нравился мне, еще, когда жена его была жива. Но виду не показывала. Насчет этого в деревне у нас строго. Соблюдала себя, чтобы уважали. Мужики даже побаивались меня. Ни рук, ни языка при себе не дозволяла распустить. И сама лишнего слова не уроню. Не терплю пустозвонства, а пуще всего пьянства. Сватались ко мне, но дядя чего-то выжидал, да и я не рвалась за нелюбимого идти.
	Но только заикнулся дядя про вдовца-лекаря, – вмиг согласие дала: «Коль люба, пусть засылает сватов». Два года прожили душа в душу. Дочь родилась. Яша сам роды принимал. Чищу хлев и чувствую, – поплыло перед глазами. Оперлась на вилы, добралась до крыльца, а взойти не могу, так и свалилась тут же. Январь был, за день до рождества. Луна светила не яркая, как изморозью присыпана. Еле освещала наш двор. Ковыряюсь у крыльца, встать пытаюсь. Боюсь застудиться перед родами. А у Яши сердце предчувствовало. Ехал от больного, лошадь стегал нещадно. Подскочил, в хату меня занес. А на утро принял дочурку на руки. Радовался. Счастлив был.
	А через год случилась эпидемия, уж не помню чего. Уехал мой Яша в дальнее село. Дали ему в услужение девицу семнадцати годков. Кто знает, что правдой было, что наговором, но не возвратился он домой. Встретили его в лесу десять её братьев, избили, отвезли к сестре и пригрозили: «Не женишься, – прибьем». Сбежал он оттуда. Вернулся ко мне. Клялся, что не виновен. Хотят, мол, братья бесприданницу сбыть с рук. И вошла беда в наш дом. Как Яша по деревням с объездом, так подлавливают его разбойники, бьют и привозят к своей сестре. Года два так продолжалось. Переезжать на новое место – дело сложное. Это теперь от родного очага дети уезжают, а раньше из поколения в поколение на одном месте жили. Земля держала.
	Всякий раз убегал Яша ко мне. Сыночка Петеньку принесла ему. В поле родила. Судьба у Петеньки, видно, такая на роду была написана: на хлебном поле родиться, на бранном поле жизнь положить.
  	– Бабушка, а как же вы без врача? Кто помогал?
  	– Один господь бог. Три юбки на мне было. Сняла самую чистую, завернула сыночка, отдохнула и домой потихоньку пошла.
 А через год мой Яша и вовсе не вернулся. Не смог больше побои терпеть. А мне все обещал уйти от той женщины. Я верила. Сколько хороших мужиков сваталось, не смотрели, что дети! Всем отказывала. Яшу ждала. А перед войной пошла в сельсовет и сменила фамилию. Дети – на него, а я по батюшке родному записалась. Яша потом приезжал ко мне, уговаривал ехать в Польшу. Туда его военную часть переводили. Не поехала. Привыкла на себя надеяться. «Ты, – говорю, – хвостом вильнешь, а я куда денусь? Мне детей доучивать. Бог тебе судья, ты перед ним ответчик, а не передо мной. Прощай». Он и уехал. Та женщина, конечно, за ним бегом. Она бездетная. У неё всю жизнь одна забота – нос поутру попудрить. Ей терять нечего. Ни тот, так к другому пристанет. Цепкая бабенка. В начале войны склад разбомбили. Так она натаскала домой соли и до самой Победы торговала. За стакан соли в деревне мешок картошки давали. Себя она очень любила и берегла. Странно жизнь устроена: душу мужу отдаешь, стараешься, так нет, не ценит, а попадется вертихвостка, – и он уже на крючке. Жизнь прожила, а понять этого до сих пор не могу.
И усмехнулась печально. Потом добавила серьезно и как-то очень душевно:
– Если человеку дано полюбить по-настоящему – это уже счастье. Только слишком трудное.
Бабушка Дуня задумчиво теребит овечью шерсть, вытягивая бесконеч-ную, темную, как одинокие зимние вечера, нить. А я сижу у окна, слушаю и думаю. Мне тоже грустно.


	СЕНОКОС

У Петиной мамы есть двоюродный брат – Коля. Сегодня он везет нас в деревню Лопуховку на сенокос.
	Дорога тянется вдоль поросшей камышом речушки. Низенькие хатки окружены садами, сиренью и жасмином. Только трубы высовываются из зелени. Перед каждой хатой палисадник с цветами.
	Входим во двор, где живут старички дяди Коли. Заливистым отчаянным лаем встретила нас шустрая рыжая собачонка. Опомнившись, она виновато завиляла хвостом и миролюбиво заскулила, в надежде поживиться долгожданной косточкой. Дядя Коля незамедлительно побаловал ее припасенным «подарочком». Дедушка Вася и бабушка Глаша гоняются за цыплятами. Бабушка – седая, грузная, не позволяет птицам убегать в огород, а сухонький, лысый дедуля с цветом лица похожим на молодую еловую кору на полусогнутых ногах загоняет их в сарайчик. Цыплята разлетаются, проскакивают у него между ног, а он с усмешкой бурчит:
   	– Беги не беги, хоть одного, да поймаю.
   	– Петушка лови, курочек на развод оставь, – просит бабушка.
   	– Понятное дело – незлобливо огрызается дед.
Через минуту старики, согнувшись над цыпленком, уже ощипывают его. Я подумала: «Наверное, это и есть счастье: прожить семьдесят лет вместе и теперь вдвоем щипать цыпленка для правнуков».
Потом дедушка хлопотал около хаты над длинными рядами кирпичей. Отбирал и аккуратно складывал под стреху сарая сухие, готовые. Перед забором, рядом со свежим замесом глины, лежала деревянная форма на четыре кирпича. Я хотела поднять ее, просто так, посмотреть – сколько весит. Да где тут! Даже от земли не оторвала. «Дедушке скоро девяноста,– а он ещё такой сильный», – удивилась я. Глядя на мои бесполезные потуги, дед усмехнулся в седые усы:
– Штаны у тебя редки на такую работу.
Дядя Коля расхохотался. А до меня не дошло, что такого смешного сказал старик. Причем здесь мои шаровары?
– Не обижайся. Заходи в хату перекусить, – позвал дедушка.
Бабушка возилась у русской печи: ухватом поднимала чугунки и расставляла их ближе к жару.
  	– Можно войти? – робея, пробормотала я.
  	– Заходи, детка, сидай к столу.
  	– Может, чем помочь? – предложила я.
	– Уже управилась. Покамест голодная, нахожу силы у печки колдыбаться, а уж как поем – ложусь на кровать. Раньше легкая на ноги была. Дело спорилось в руках. А теперь вот скупая печальная старость. Эх, кабы здоровья да силушки прежней, – со вздохом ответила бабушка, немилосердно коверкая русский язык.
   	– Вам надо к детям в город переезжать, – посоветовала я.
	– Дед не хочет бросать хозяйство. А я хоть бы сейчас поехала. Только вот свой уклад у них – всюду дорожки, чистота. А нам и сапоги не каждый раз есть силы снять.
	– А вы поселитесь во времянке, там у них в обуви ходят.
	– Спасибо за приглашение, детка. Добрая у тебя душа, – улыбнулась пустым ртом бабушка Глаша.
Сели за стол.
   	– Почему хлеб в детдоме вкусней? – удивилась я.
	– В деревню везут, что похуже, – объяснил дядя Коля.
   	– Почему?
	– Так издавна повелось: в город – все лучшее, а нам, что останется. Бывает, и ничего не остается. Тогда люди едут в город за гречкой, подсолнечным маслом, макаронами.
  	– Сами все выращиваете, а потом это же в городе покупаете? Смешно.
  	– Грустно, – пробурчал дедушка.
 	 – А что ты больше любишь, конфеты или колбасу? – спросил меня Петя.
  	– Колбаса?… А, помню, из мяса делают….
  	– Конечно. Из чего же еще? А скажи, – снова обратился ко мне Петя, – если тебе дадут тарелку конфет и тарелку мяса, что выберешь?
  	– Да кто ж мне целую тарелку конфет даст?
  	– Просто представь.
  	– Мясо возьму. А ты сам-то колбасу ел?
– Дядя Коля на праздники привозит. В магазине, что угодно есть. Даже икра и крабы.
  	– А что это – «крабы»?
  	– Похожи на наших раков. Я не ел, от мамы слышал, что до войны папа приносил на Новый год, чтобы счастье весь год было, – вздохнул Петя.
  	– А ты когда-нибудь ел столько котлет, чтобы наесться и больше не хотелось?
  	– Нет. Мама поровну делит – по одной.
	– И у нас в детдоме дают по одной. Когда вырасту и заработаю много денег, то куплю много мяса, сама от пуза наемся и накормлю всех своих друзей. А после могу и без него потерпеть.
Бабушка поставила яишницу-глазунью с нежным пахучим салом, и пояснила для меня:
	–Такое сало только у свиньи бывает. Колготы с ней много, зато вкусно. У хряка сало жесткое, вонючее. Мы их не держим.
	– Хватит лясы точить. Роса сошла. Пора на сенокос, – заворчал дедушка.
   	– Деда, погоди минутку. Я к соседям молока и хлеба отнесу, – сказал Петя.
   	– Беги, да поживее… – разрешил дедушка.
	Мы зашли в полутемную комнату. На железной кровати с закрытыми глазами лежал крупный, полный старик. По нему ползал мальчик лет трех и канючил:
  	– Папа-деда, вставай, есть хочу.
Петя поставил на стол кувшин с молоком, взял мелочь с тумбочки и, показав мне жестом «подожди», скрылся в дверях.
	Дед, кряхтя, приподнялся на постели и, увидев меня, скрипучим голосом спросил:
  	– Ты чья?
  	– Я с Петей, – пробормотала я.
 	 – А… – одобрительно протянул старик. – Налей Ванюшке молока.
Я осторожно наполнила кружку и поднесла малышу. Он все выпил и полез ко мне на руки. Я обрадовалась такому доверию и, с разрешения деда, понесла мальчугана во двор.
	Тут прибежал Петя, и я спросила:
  	– А почему Ваня так смешно называет деда?
	– Он ему вместо отца. А Светка, наша соседка, называет своего: «мама-деда», потому что родители её целый день работают, да ещё вечером подрабатывают. Дед с ней и днем и ночью, – торопливо ответил Петя.
Дедушка и дядя Коля шли впереди с косами, а мы с граблями и вилами – сзади. Тропинка вела огородами. У городских на участке – все больше картошка, огурцы, помидоры, капуста. А здесь – репа, редька, высоченная узорная конопля по краю огорода и проса чуть-чуть, и горох. И всякие травы: мята, кориандр.
  	– Дедушка! А конопля, зачем? – спросила я.
– С конопляным маслом любая каша в рот сама прыгает. А из стеблей я веревки выделываю.
Идем мимо высоких рядов мака, стоящих навытяжку, как солдаты в строю. Он отцвел, и огромные головки с мой кулак притягивают меня. Хотела сорвать одну, Петя остановил:
– Не переводи добро. Семена ещё белые, противные.
	Наконец подошли к делянке. Луг сплошь покрыт кочками, между ними хлюпала вода.
Дядя Коля возмутился:
   	– Вот как старость у нас уважают!
Дед отмахнулся:
– И на том спасибо. Все ноги посшибал, пока выпрашивал.
Потом добавил:
	– Это место называется старица, старое русло реки. Отсюда и кочки, и влага. Чуть подале ежевика растет в изобилии. Обвивается вокруг всего, к чему только прикасается. Опутала весь берег. Не успеешь обернуться, как время собирать подоспеет.
Дедушка не разрешил мне работать босиком, хоть я и пыталась объяснить, что ступни у меня, как асфальт.
  	– Распорешь ногу, столбняк хватит, что тогда?
Я молча натянула резиновые сапоги бабушки Глаши. Дядя Коля с дедом «стригли» кочки, а мы граблями собирали траву в кучки, перетаскивали на сухое место и раскладывали тонким слоем для просушки. Дедуля на полусогнутых ногах шустро скакал с кочки на кочку. Дядя Коля чертыхался, то и дело соскальзывал в воду и поминал председателя колхоза всеми ему знакомыми эпитетами. Для меня вилы и грабли оказались тяжелыми. Я работала руками.
	Солнце распалялось, но белый платок бабы Глаши спасал меня. Дядя Коля не выдержал и тоже покрыл голову носовым платком, завязав его по углам в узелки. Наконец и дедушка попросил сделать ему пилотку из газеты. Раскаленный знойный воздух дрожал горячим маревом. У меня перед глазами плыли желто-красные блики, и чуточку пошатывало. Ничего страшного. Это от малокровия.
	Сели перекусить, что бог послал, под единственный куст полусгнившей ра-киты. Зоя зачерпнула воды в кринице. Студеная, зубы сводит!
	– Не пей много, утка. Перетерпи, а то целый день воду хлестать будешь, – посоветовал мне дедушка. – Время послеполуденное. Всем отдыхать! Сейчас без четверти два. Встаем в половине третьего.
Дядя Коля глянул на свои старинные часы. Без десяти два. Я вслух удивилась тому, как дед по солнцу точно определяет время.
	– Привычка, – буркнул он.
	– День год кормит, и пока нет дождей, надо с сеном торопиться. Потеряешь час, – потом наплачешься. Гнилым сеном скотину не накормишь, — бормотал полусонный дядя Коля.
  	Снова взялись за работу. К шести часам пекло стало ослабевать. Ру-башки у мужчин со спины мокрые. А я сбросила платок и принялась лить воду себе на голову.
	– Надень платок, – приказал дедушка.
	– А как же на речке городские дети целый день бултыхаются? – заупрямилась я.
		– Речка – одно, а водой из криницы даже летом мозги можно застудить и подхватить менингит.
Я послушалась и теперь лишь время от времени увлажняла лицо. Стук наждачного камня и визг косы при точке отмеряли метры покоса. Я понимала, что помощь моя невелика, но очень старалась. К вечеру порядком устала и стала чаще спотыкаться о кочки. Дед отправил меня ворошить подсыхающую траву. Часа через два он взглянул на небо, смочил рот водой, вытер усы и сказал:
   	– Отбой.
Назад шли медленно и молча. Деда разбитого усталостью шатало, заносило то вправо, то влево. Он стал ниже ростом, и коса теперь служила ему опорой.
	Дома дядя Коля убрал инструмент в сарай, и все сели вечерять. Я быстро съела борщ, картошку и запила коричневым густым взваром (компот из сухофруктов). Заглянула в чугунок и обнаружила огромные груши, каких сроду не видела в столовских обедах.
	– Бабушка, можно мне груш? До чего ж люблю их! Каждый день бы ела, – попросила я как можно вежливее.
	Бабушка положила груши в тарелку и предупредила:
	– Вы там привыкли: щи – редкие, взвар – прозрачный, кисель – как вода, поэтому груш много не ешь. Мне не жалко, да как бы живот не схватило.
Груши были бесподобные: душистые, сладкие. Я вмиг все умяла и опять заглянула в чугунок. «Ого, сколько осталось! Если возьму ещё чуть-чуть, то старикам все равно хватит. Груши им привычны, а для меня они – праздник. Я – гость. Мне можно», – подумала я.
	Бабушка Глаша расстелила постель и пригласила:
	– Отдохни. Намаялась с непривычки.
		– Бабушка, а как вы такие простыни стираете? Они же толстые, почти как байковое одеяло?
		– Очень просто. Вода в бочке на солнце греется. Я высыпаю в нее из печки пару ведер березовой золы и замачиваю белье на несколько дней, а потом выполаскиваю.
	– Но оно ещё грязнее станет от черной золы! – не поверила я.
 	– Нет, детка, зола так отбеливает, что мыла не требуется, – улыбнулась бабушка.
Я улеглась на высокой в три матраца кровати, жую помаленьку груши и прислушиваюсь к разговорам за столом. Дело в том, что сначала мы ужинали вшестером, но потом пришел один сосед, затем другой, а за ним – его жена, чтобы позвать домой, и, в общем, вокруг стола собралось много народа. Обсудили колхозные дела, поругали молодого бригадира овощного звена, пожурили деда, что отказался заниматься овощами. Дед разобиделся:
		– Я же садовод! На мне и старый сад, и молодой. По осени на коленях возле каждого дерева ползал, обвязывал еловыми ветками от зайцев, а по весне обрезку один сделал. Знаете, сколько у меня стволов? А председатель ни школьников не дал, ни лошади, чтобы лапник привезти. На себе таскал. Он и огородной бригаде так же вот будет помогать. Стар я два воза везти. А он что сделал? Перестал платить за работу в саду. Двенадцать рублей в месяц пожалел старику! Я всю жизнь для колхоза старался. Бог ему судья. Он мне во внуки годится, а разговаривать уважительно, хоть и закончил ин-ститут, не научился!
	Потом разговор пошел о политике, о событиях за границей.
Вдруг мне стало плохо. Дыхание перехватило. В животе острая боль. Хотела позвать бабушку, а голоса нет, один писк. Кое-как сползла с кровати, перекатилась к столу, стучу по ножке лавки. Не слышат. Разговором увлеклись. Выкатилась на крыльцо. В глазах то просветление, то опять темно. Пытаюсь стучать обломком кирпича. На мое счастье из подвала вылезала бабушка с глечиком (кувшином) молока. Увидала меня, закричала. Соседи выскочили во двор, подхватили меня, попытались поставить на ноги. А у меня сил никаких, голова свесилась на грудь. Наконец выговорила:
		– Живот….
	Бабушка сразу все поняла.
	– Ох, дитятко, сгубила тебя взваром! – запричитала она и торопливо потопала в хату.
	Мне влили в рот три ложки подсолнечного масла и положили в сарай на попону. Через час все прошло. Дедушка пошутил:
		– Недаром говорят: «Дорвалась, как Манька до груш».
	Мне было стыдно. Я принялась благодарить бабушку за помощь, извиняться, но она замахала руками:
– Слава богу, что жива осталась. Тут случай был с девушкой, как раз на свадьбе у подруги. Выпила она вина, наелась взвару, а когда все пошли танцевать, ей пары не нашлось. Она возьми и сними икону со стены. Только начала танцевать, как плохо ей стало. Заворот кишок. Может, груши виноваты или еще что. Так и не спасли….
Я стала собираться в детдом. Бабушка забеспокоилась:
	– Может, останешься? Ведь только больная была. Не боишься?
	– Я обещала девочкам вовремя вернуться. Во время завтрака меня могут хватиться.
	– Не пущу одну! Коля, возьмешь лошадь в колхозе и отвезешь ребенка рано поутру, заодно фляги с молоком в город доставишь.
	– Не волнуйтесь, маманя, сделаю, – пообещал он.
Спать легли на сеновале. У меня болели руки и ноги, но я радовалась, что работала почти наравне с Зоей. Засыпала, счастливо улыбаясь черному звездному небу и любопытному месяцу, который заглядывал в открытое окошко на крыше сарая.


	                                                           Ж АЖ Д А

	Две недели стоит тишь и жара. Живем будто под прозрачным колпаком из густого неподвижного воздуха. Рисунок неба один и тот же: чистый нежно-голубой шелк, в бесконечной высоте которого плавает несколько небольших редких облачков. Одно из них висит над нашим детдомом. Долго вглядываюсь в его плавные изгибы, и мне кажется, что белый кудрявый медвежонок, блаженствующий на ворохе белых перин и подушек, не поменял позы за день.
	С пятого этажа я вижу, как ветер нехотя шелестит листвой тополей, потом замирает, задумываясь о неземном, а, очнувшись, вспоминает о своих обязанностях и начинает более рьяно играть в вершинах тополей. А у самой земли он совсем затихает, поэтому не вздрагивают даже травинки на газонах. Солнечные ковры одуванчиков давно сменились пуховыми покрывалами. Но воздушные легкие белые шарики не облетают, ждут ветра или дождя. Раскаленный воздух вечером остывает и становится еще более неподвижным, плотным, застывшим.
	Вчера вечером Петя с Зоей снова позвали меня с собой на сенокос. Я с радостью согласилась, но мне не удалось убежать из детдома рано, потому что утром проводилась проверка порядка в комнатах. После комиссии я все же помчалась к друзьям.
	Воздух в городе насыщен всевозможными запахами. Проехала поливальная машина, и горячий смрад мокрого асфальта добавился в гамму уже имевшихся противных испарений.
	Закончились большие дома. Идти легче мимо маленьких домов, погру-женных в зелень деревьев и цветочных палисадников. Наконец показался дом друзей. Во дворе их мама возилась с цыплятами.
	– Дети с дядей Колей пошли по этой тропинке, – показала тетя Зина рукой в сторону колодца, не отрываясь от желтых писклявых комочков.
– Иди по правой стороне, не сворачивай, – вдогонку крикнула она мне.
	 Шагаю бодро, под маршевую песню, которую распеваю от хорошего настроения, ощущения свободы и широких просторов. Тропинка узкая, в два следа, утрамбованная. Её окаймляет чахлая трава-мурава. Я размечталась. Мои мысли далеко и высоко. Они восторженны, радостны и красивы. Не знаю, сколько так шла, только почувствовала вдруг, что ноги нестерпимо жжет песок.
	Остановилась, огляделась. Стою на широкой дороге, по обе стороны от которой, сколько ни смотри, только выжженная серая степь с желтыми и бурыми пятнами. Ни деревца, ни кустика, ни строений вдали. Редкая трава низкая, с вкраплениями из колючек и бурьяна. В низинах – злая и «глухая» крапива. Цветов не видно. Даже чахлые ромашки и васильки не украшают пыльного придорожья. Глаза задерживаются только на ажурных шарах перекати-поля Небо будто выцвело от яркого солнца. Оно бледно-голубое, пронизанное ослепительно белыми мощными горячими потоками.
	Стараюсь смотреть на блеклую зелень, чтобы не резало глаза. Почувствовала жажду. Попробовала жевать траву, но она, испепеленная жарой, оказалась шершавой, сухой, как сено. Только горечь осталась на липком языке. Губы и ноздри покрылись коркой. Кузнечики надоедливо сверестят, кусают настырные оводы, пахнет пылью, полынью, тысячелистником. Эх, дождя бы!
	Села у дороги. От голода заныло в желудке. Ни клевера, ни хлебников поблизости. Закололо под нижним ребром левого бока. «Сейчас бы поесть молодых липовых листочков или хотя бы коры пососать. Когда же я свернула на эту проклятую дорогу»? – сердилась я на себя, принимая решение возвратиться назад.
	Долго бреду по монотонной дороге. Развилка. Какая из двух тропинок моя? С какой стороны находилось солнце, когда я уходила от дома друзей? От жары голова как пустой котелок. Выбрала наугад более узкую тропинку. Куда-нибудь да выведет. Есть уже не хочется. Бреду без всяких мыслей. Душно. Пот собирается даже на веках и, стекая в уголки, щиплет глаза. Вытираю соленую влагу подолом платья, но это мало помогает. Умыть бы лицо холодной водой! Тяжело дышать, подгибаются колени. Стучит в висках громко и тревожно. Дойду ли? Надо.
	 Падаю, с трудом встаю. Появился страх, что если не получу глотка воды, то больше не поднимусь. Опять упала. Не заметила, как сомкнула тяжелые веки и погрузилась в небытие. Надолго? Не знаю. То ли вздрогнула, то ли просто очнулась. Открыла глаза. Облегчение удивительное! Будто ночь проспала. Ноги легкие, в голове порядок. Только нестерпимая жара не уменьшилась. По тени предположила, что уже около трех часов. Бодро двинулась дальше. Хоть бы увидеть электрические столбы. По ним добралась бы до какого-либо жилья.
	 Опять мучительная сухость во рту, слабость в теле и состояние неуверенности. А вокруг только серые волны степи. Дорога пошла в гору. Эх! Ошиблась в выборе тропинки! Нет сил возвращаться к развилке …. «Сама виновата. Размечталась… дуреха! Все равно дойду!» – упрямо твержу я.
	Еле волоча ноги, цепляясь за жесткий бурьян, преодолела бугор. Господи! Остановка автобуса! Не спустилась, скатилась с пригорка, обдирая, ноги и руки. Легла у столба. Автобусы ходят редко, но все равно это спасение. Время тянется медленно. Состояние мое ухудшается. Подошла женщина с ребенком. Появилась слабая надежда. Облизывая шершавым языком пересохшие губы, низким, шипящим голосом попросила:
– Мне плохо, дайте, пожалуйста, воды.
– Я только что выпила, – сказала женщина усталым голосом.
		От ее слов внутри меня что-то захлопнулось. Видно на моем лице выразилось мучительное состояние, и она с сочувствием добавила:
	– Вон старики идут. Они всегда с собой компот берут. Уж его-то они не выльют на землю.
		Тут к остановке подошла молодая женщина, вытащила из сумки бутылку и стала громко пить. Каждый глоток отдавался у меня в ушах как выстрел. Я вскрикнула: «Не выливайте!» И у меня поплыло перед глазами.
	Открыла глаза. Хозяйка бутылки улыбается и говорит ласково:
– Пей детка.
	Я ухватила бутылку двумя руками, сделала глоток, потом другой. Мир мгновенно переменился. Я почувствовала, как по телу потекла влага. Это была живая вода! Два глотка сделали меня нормальным человеком! Как будто и не было измученного жаждой ребенка, ожидающего самого худшего.
	 Раньше я не могла пить кипяченую воду. Она вызывала тошноту. А сегодня мне показалось, что ничего слаще и вкусней теплой кипяченой воды не может быть на свете.
	– Большое спасибо! Вы спасли меня, – бормотала я сквозь слезы, протягивая женщине бутылку.
– Пей всю.
– Правда? – спросила я неуверенным голосом.
	В этот момент я не могла представить, что человеку не нужна вода.
– Пей, а то вылью на землю, – пошутила женщина.
	Я схватила бутылку и, не уронив ни капли, единым духом осушила ее. Потом поблагодарила женщину, вскочила в автобус и села на полу возле заднего сидения. Автобус вздрогнул и, сопровождаемый струей сизого дыма и шлейфом густой тяжелой пыли медленно двинулся в сторону города. Под размеренную качку и шуршанье шин задремала. Редкие тихие фразы людей доносились до меня откуда-то издалека, а улыбающееся лицо женщины ласково предлагало попить еще…. Мне было уютно и радостно.


	РЫБАЛКА С НОЧЕВКОЙ

	Тетя Зина разрешила Пете и его двоюродному брату Вадиму взять меня на ночную рыбалку. С девочками из комнаты я договорилась: «Меня не выдавайте. Еду поделите. Если воспитатели вдруг хватятся, вы ничего не знаете. Могила. Сама за себя отвечу. Не бойтесь. По выходным проверок не бывает».
	В обед ребята оседлали трофейные велосипеды. Меня Вадим посадил на багажник, и через час мы были на месте. Река здесь особенная. У самого берега – обрыв. Дна не достать. Вода прозрачная, ледяная. Плаваю я плохо, к тому же боюсь, что от холода сведет ноги. Поэтому одна в воду не лезу. И пока братья разбирают пожитки, разглядываю окрестности.
	 Ивы низко склонили над рекой мощные ветви. Их кудри струятся зеленым многоступенчатым водопадом. Пытаюсь рукой коснуться водорослей. Но даже с помощью палки не могу их достать, хотя ка-жется, что они растут совсем близко от поверхности. В местах, где нет растений, вижу на дне каждый камешек, каждую ракушку. Солнце искрится в воде ярко-зелеными лучиками. Река поражает массой воды. От нее веет древностью, загадочностью.
	На лужайке трава нежная, мягкая. Хожу как по ковру. Здесь нет ло-пухов, чернобыльника, полыни. Все растения как-то нежно, изящно подобраны. Невольно мои движения стали плавными. Куда девался сумасбродный, подвижный пацаненок? Теперь я паинька, тихая де-вочка. Здесь даже братья говорят шепотом.
	Удобно пристроилась у самой воды. Листок ивы, как утлое суденышко, медленно перемещается в легкой волне. Он то долго колеблется в одной точке, будто раздумывая, под какой гребень нырнуть, то вдруг совсем скрывается из виду.
	Всматриваюсь в глубину. Тенью промелькнула большая рыба. Еще одна, еще. А вот медленно, с достоинством плывет сом. Я узнаю его по длинным усам. Стайка мальков, кувыркаясь, меняя направление туда сюда, резвится у самого берега. Вдруг вскипела вода, и в одно мгновение испуганные рыбешки умчались, как растаяли. И тут же передо мной появились ряды серых спинок – уклейки. Я вытащила из кармана хлеб и осторожно положила несколько кусочков на воду. Что началось! Рыбёшки хватали хлеб и сбоку, и снизу. Иные выпрыгивали на поверхность, сверкая серебристым брюшком. Они не боялись меня. Я зажала между пальцами корочку и осторожно опустила ее в воду. Рыбешки сначала – в рассыпную, но тут же вернулись и принялись отрывать крошки, щекоча мне руку.
	Подошел Петя и молча поманил меня от берега.
	– Ты что, как немой? – спросила я шепотом.
	– Голавль должен быть у берега. Он чувствительный. Всего боится. Не спугни.
	– Не видела я голавлей. Только сом огромный проплыл, да уклейки.
	– Увидишь. А пока налови серых мелких кузнечиков. Это их любимая еда.
	Кузнечиков ловить я мастер. Три спичечных коробка наполнила. Из ко-робка их легко доставать – не успевают выскочить. Ребята поставили ореховые удочки у берега так, чтобы их тень не выходила за тень от деревьев. Лежим, молчим. Ждать пришлось недолго. Длинные, черные, юркие, как змеи, рыбы закружили вокруг поплавков. Вот и первые рыбки затрепыхались на крючках. Ребята осторожно вытаскивали их, бросали в ведро и насаживали новых кузнечиков. Стайка уменьшалась на глазах. Вдруг у меня защекотало в носу, и я чихнула. Все! Ловля закончилась. Ребята были недовольны, но ругать меня не стали. Я переложила рыбу в садок, опустила его в реку и укрепила веревку на иве.
	– Готовься на перетяжку ловить, – позвал Вадим Петю. – Заодно искупаешься.
	Я осталась на берегу, а ребята поплыли заносить второй конец снасти на другой берег. Охая и ахая, они выскочили на песок, как ошпаренные.
	– Такого холода ни разу не встречал! Фу! Тут – жарынь! А там – Северный полюс, – стонал Петя, бегая по берегу, растирая гусиную кожу. Согревшись, он взялся помогать Вадику. А тот только усмехался над неловкими движениями брата, потому что человек опытный. Родители ему все позволяют. Пете тоже тринадцать лет, но он – под маминым контролем.
Ребята приплыли назад и стали следить за перетяжкой. На двадцати крючках висела разная наживка: хлеб, черви, мухи, кузнечики и молодые пескари для щуки. Уже начинало темнеть, а клева особого не было: всего несколько плотвичек. Рванул снасть большой окунь. Когда его сняли с крючка, обнаружили во рту пескаря. Значит, пескарь кинулся к червяку, а окунь к пескарю и оба попались.
	Сверчки дружно пели вечернюю песню. Не умолкали лягушки.
	– Надо же, лягушки в такой холодной воде живут! – удивилась я.
– Нет, тут озеро рядом, там карасей полно. Захочешь много рыбы поймать, – иди туда в пять утра, – предложил мне Петя. – А мы здесь останемся. В реке «жидкий бульон», зато ловить интересней. Нам процесс важен.
	Место для костра приготовили заранее. В низине срезали дерн, чтобы костер не выходил за круг, натаскали сушняка.
	Лежим на фуфайках, жарим над костром рыбешку. Огонь жадно набрасывается на тонкие ветки, слизывает пучки сухой травы. Костер то вспыхивает сотнями огненных улыбок, то печально дымится в зависимости от того, что мы в него подбрасываем. Свет от него мигающими пятнами ложится на загадочный ночной луг. Безмолвные тени то скользят, то пляшут на наших лицах. До черного неба – рукой достать. Ковш Большой Медведицы прямо надо мной. Бесконечность неба чувствую, рассматривая Млечный путь. Наверное, куда-то ведет эта таинственная дорога? Если в никуда – это неинтересно. Все должно быть не само по себе, а для чего-то. Картошка – для еды, красота – для души. Значит, и звездная дорога чему-то или кому-то служит. Почему-то привиделась пленительная нежность кротких усталых глаз бабушки Дуни….
	Почувствовала запах печеной картошки. Выкатили парочку. Вадим разломил одну:
	– В самый раз!
	Я расстелила самотканый рушник Петиной бабушки, порезала хлеб, очистила лук. Соль положила в спичечном коробке. Поели. Разве сравнишь печеную картошку с вареной?! Вадим распорядился:
	– Спички спрятать в карман. Газету под рубашку. Накрывайтесь дерюжкой. Утром роса может быть такая, что сухого места не найдете.
	Лежу, тело приятно расслаблено. Слушаю бархатную ночную тишину. Сон сморил незаметно.
	Встали, как только начало светать. Сандалии мокрые. Роса стекает по голым лодыжкам. Хорошо, что рубахи и подвернутые выше колен шаровары сухие. Сырость все равно пробирает до костей. Вадик занялся костром. Я ушла смотреть перетяжку. Наживка вся съедена, но лишь три нетерпеливых окуня вздрагивали на крючках.
	Когда затрещал костер, попросила Вадима показать озеро. Сто метров – и я у цели. Озеро – почти правильный овал. Удобный подход к берегу. Оседлала мощную ветку ракиты, далеко вытянувшуюся над водой. Вадик распустил на берегу «резинку» с десятью крючками, привязал к концу снасти камень и с силой, как мог далеко, забросил в воду. Резинка с леской со свистом полетела над водой, расправляясь в полете.
	– Нанизывай хлеб. Да сама не забудь поесть. Чай тебе Петька принесет попозже. «Резинка» – женская удочка. Я рыбак, для меня подсечка – важнее всего.
	– Не получается у меня подсекать, хотя реакция, вроде, хорошая, – пожаловалась я.
	– Спешишь, не даешь рыбе заглотить наживку. Шило ты. Сказано, жен-щина!
	Спорить не стала. Что попусту болтать? Не собираюсь сейчас утверждать свою независимость, но как-нибудь на деле обязательно докажу, что я не хуже мальчишек. Еще посмотрим, кто скорее преуспеет в «мужских» делах! Не позволю бесцеремонно осаживать себя. А пока надо поскорее освоить новый способ ловли! Главное, чтобы леска не запуталась. Замучаешься «бороду» распускать. Так Вадик объяснил. Леска еще не вся ушла под воду, а конец ее уже задрожал в руках! Выждала немного, резко подсекла и стала «выбирать» снасть. Чувствую – есть! Подрагиваю от нетерпения. Тяну. Хоть бы не сорвался! Первый крючок пустой, второй…. Мелькает серебристое тело карася, потом ещё золотистое, и ещё…. Снимаю первого, бросаю в ведро, оно тут же, на суку. Тяну руку к золотистому, а он падает в воду! Как я теперь докажу, что видела особенного карася!?
	Снасть редко приходит с одним карасем. Ого, сразу семь! Маленьких рыбешек выпускаю. «Расти дурачок. Не спеши в уху…».
	После девяти часов клев прекратился, и я с трудом притащила ведро к братьям. Они, растянувшись на берегу, смотрели в небо.
 	– Ребята, глядите, солнце и луна видны одновременно! Луна не успела спрятаться? – спросила я.
	– Нет, луна все время на небе, только при ярком солнце её не видно, – объяснил Вадим.
	Позавтракав, усталые, но довольные, отправились в обратную дорогу.


	ПРАДЕДУШКА

	Заболел Петин прадедушка, свалился с повозки, высоко нагружен-ной сеном. Видно, придремнул от усталости, а на повороте воз накре-нило. Повредил дедуля позвоночник. Кричал бедный сильно. Люди с работы шли, услыхали, и домой принесли его на попоне. Дядя Коля попросил у директора школы лошадь и собрался поутру ехать в Ло-пуховку. Я увязалась с ним.
	– Половина пятого. Пора, – будит меня тетя Зина.
	Вскочила, протерла глаза у рукомойника. Проглотила парного молока и прыгнула в телегу. Бабушка Дуня на бегу бросила мне заношенный пиджак и белый платочек. Телега затарахтела по полусонному пригороду. Тепло постели улетучилось, и я накинула на плечи поддеву, помянув в мыслях добрым словом всезнающую бабусю.
	Лошадь бредет, как бы с трудом пробираясь сквозь плотный туман речной низины. Вокруг вязкая тишина. Даже камыш не шуршит в болотцах у дороги. Колеса застучали по мосту с полусгнившими бревнами. Страшновато стало, – не провалимся ли? Белый туман скрывал от глаз все, что находилось на расстоянии двух–трех шагов. Казалось, что плывем в облаке. Вдруг из него показалась голова человека. Она медленно приближалась к нам, то, окунаясь в молоко, то, появляясь снова. Я восхитилась: «Надо же! В городе такого не увидишь!» Проехали ложбину, поднялись на бугор. Туман исчез.
	 Я, болтаю ногами и разглядываю пыльный, чуть уплотненный утренней росой след от колес телеги. Солнце убрало росу с травы. А под ветвями кустов еще мелькают яркие хрустальные звездочки. Роса в лесу будет до обеда, потому что поросль в три этажа: дубы и ели, ниже – березы с осинами, а еще ниже – кустарник с мощным травостоем. Придорожные лопухи мокро лижут мне ноги. Зябко передергиваю плечами и глубже забираюсь в пахнущий русской печкой пиджак. Шуршание колес убаюкивает меня. Сквозь полудрему слышу пение птиц.
	Открыла глаза. Теперь едем мимо полей, окаймленных васильками. Коричневое гречишное поле соседствует с желто-зеленым подсолнечником и золотистой трехметровой красавицей-кукурузой. Поникшие метелки овса давно просятся на зимовку в склады. Нахальная сурепка заполонила каждый нераспаханный огрех, оттесняя к краям поля скромные желтоглазые лютики, синие «топорики», малиновые и желтые бархатные цветы львиного зева.
	Приближаемся к лесу. Он начинается огромным оврагом, по склонам которого стекают неровными рядами кусты орешника, белой акации, терна.
	Дядя Коля голосом подгоняет Вороного:
– Ну, дорогой, поторапливайся!
– Почему кнутом не бьете? – удивляюсь я.
– Жалко. Старый. Много на своем веку сделал хорошего. Один раз даже спас человека.
– На войне?
– Да нет. Позапрошлым летом случилось. Затеял мой сосед строиться. Денег на деревянный дом не нашлось – семеро детей. А сейчас поветрие: из шлака дома строить. Дешево и сердито.
– Почему сердито?
– Шлаковый дом – это тебе не деревянный! В нем летом жарко, а зимой холодно. Не живой он. Ну, так вот. Выстлал сосед огромную кошулю (плетеную из лозы) тряпьем, бумагой, заполнил на заводе цементом и накрыл сверху куском дерюги. Погода с утра стояла тихая, теплая, а к вечеру разыгралась буря. Ветер сорвал попону, и давай цемент по степи разметать. Сосед пытался спасти его.… Вороной сам вернулся в колхоз. Смотрят люди, – нет хозяина. Нашли, привезли. Успели спасти. В легкие цемент попал.
– Он глупый что ли? Из-за какого-то цемента чуть жизни не лишился?
 	– Не подумал. Кровью и потом каждая копеечка доставалась в колхозе. Сколько лет копил, мечтал о доме.… Видно, спохватился, да поздно. Болел долго, а дом этим летом все ж построил.
Дорога пошла на спуск. Дядя Коля нервно заерзал.
   	– Вы чего? – удивленно спросила я.
– Погодь, – он туго натянул поводья.
	Конь чуть не остановился, задрав голову и приседая на задние ноги. Так, с поводьями «внатяг», и сползли с крутого холма. Вздохнув с облегчением, дядя Коля без моей просьбы начал рассказ.
  	– В тот день я детей на лето отвозил своим старикам. Утро такое же было. Красота! Ребята в кошелке, как котята, дремали. Малышня: два, да три года. Ехали шагом. Я, может, немного придремнул. Конь сам дорогу знал. Вдруг он на дыбы поднялся, заржал и заметался из стороны в сторону. Затрясся всем телом. Я очнулся, хватился поводьев, а они – между колесами, по пыли волокутся. Вороной через кусты понесся вниз. Я одной рукой держу корзину, где дети, а другой хочу до вожжей дотянуться. Не дай бог, думаю, намотаются на ось колеса, тогда телегу разнесет в щепки. Побился весь, а все ж подцепил их. Зажал корзину между ног, натянул поводья. Вороной вроде, замедлил бег, но телегу продолжало трепать. Треск, грохот, у коня пена на губах… Сердце напряглось, – вот-вот разорвется. «Господи, помоги!» – молю. Вывез на дорогу Вороной. Странно, что дети не кричали. Так вцепились в края корзины, что с трудом разжал их ручонки. Я лежал на телеге и плакал. Потом мы заснули. Воронок мирно пощипывал траву на обочине. Когда приехали, бабушка ахнула:
	– Что приключилось, милок?
  	– Уснул и в кювет свалился, – ответил.
  	– Мои правнуки в порядке?
  	– В порядке! Вороной умный, остановился и подождал меня, – пошутил я.
  	– Поверила?
  		– Конечно, – спокойно ответил дядя Коля.
	Лес остался слева. Глазам открылся огромный старый сад – до самого горизонта.
– Этот сад сажал наш дед Вася. Ещё до войны. Сейчас он брошенный, дикий. В войну погорело много деревьев… Сортовые были. Дед с Мичуриным переписку вел. Ездил к нему. Опыты вместе ставили. У деда на одном дереве по десяти сортов яблок росло. До сих пор экспериментирует. То грушу к яблоне привьет, то вишню к сливе. Руки у него такие: что ни посадит, – все растет! Письма от Мичурина до сих пор аккуратно на полочке лежат. В последнее время о Мичурине говорят, что подход у него был не научный. Может быть. Дед мой тоже в академии не учился, а лучше него никто на селе дерево не понимает, не чувствует. Ему от природы дано. Сейчас мимо молодого сада поедем – это его послевоенное детище. Знаешь, как он леса сажает? Одному уже трудно, так он созовет по селу ребятишек и на повозке в лес везет. Они семена собирают, желуди. Дед ватрушками их кормит, что бабушка Глаша печет, угощает салом с хлебом и чесноком. А по весне учит выращивать саженцы. Сестра Зина и моя жена девчонками тоже помогали ему… Дед наш многое в жизни повидал. В четырнадцатом году был в германском плену. Языку выучился.
Перед моими глазами лицо деда Васи.
 	– А почему ваш дедушка летом усы носит, а зимой ещё и бороду? Я на фотокарточке видела его с бородой.
– Так теплее. Говорит, подбородок мерзнет. А усы для солидности. На старости лет стал он сухой, согнутый, и мал ростом, как подросток. Да еще лысиной светит. Вот и носит усы в память о былой стати. Он рассказывал, что корни его в Запорожскую Сечь уходят. За работой дед не забывает о душе. Детей деревенских на балалайке учит играть. «Вот, – говорит, – забогатеет колхоз, купит председатель вам пианину, а моготь буть роялю, скрипков всяких и будете вы не тень-брень играть, а симхвонии». Поэт он в душе. Только жизнь не дает ему развернуться в радости. То одна беда, то другая.
– А деревенские могут понимать серьезную музыку? – поинтересовалась я.
  	– Народ наш все понять может, потому что талантливый и душевный. Только как ту музыку услышать, если руки-ноги болят и голова тяжелая? Тут хоть бы выспаться. За всю жизнь мои старики ни одного выходного не имели, не знают, что такое отпуск. Хозяйство крепко держит.
  	– А дедуля выживет? – осторожно спросила я.
  	– Нарочный из сельсовета сказал, что, может, даже и ходить будет. Порода крепкая.
  	– Я молиться за него буду.
  	– Что ж, помолись, если умеешь и веришь. Хуже от этого ему не станет, – задумчиво сказал дядя Коля.
	Из-за поворота показались знакомые хаты.

ПОМОЩЬ СОСЕДЕЙ

	Сегодня тетя Зина и дядя Коля пошли помогать соседям. Те сделали при-стройку, и ее надо обмазать глиной. Зоя, Петя и трое соседских детей месили ногами глину. Мужчины скатывали ее в шары и носили к стенам и на потолок, а женщины мазали. Мои друзья, как цапли, переминались в вязкой глине, высоко поднимая колени. Подошла тетя Зина, растерла в руках кусок глины из замеса, сказала, что связки маловато и высыпала ребятам под ноги ведро конского навоза, а потом еще ведро жидкого коровяка. Я брезгливо отскочила. Тетя Зина засмеялась:
	– Чтоб в тепле и сытости жить, надо не бояться любой работы. Пере-силь себя. Для начала помеси глину без добавок.
  	– Ну, это я с удовольствием.
   	– Наступай осторожно. В глине могут быть кусочки стекла. Выбирай все колючее, что попадет под ноги.
	Сначала я поплясала на своем «чистом» участке раствора, а потом, преодолела отвращение и пошла по кругу рядом с друзьями. Вытаскивать ноги из вязкой глины трудно, но с песнями и шутками – ничего, даже инте-ресно. Взрослые улыбались нам и подбадривали: «Помощники, труженики».
	После работы стали по очереди умываться из бака с водой, нагретой солн-цем. Петя сливал всем из кружки. «Кучней, дружней лей водицу, не жалей!» – весело советовали женщины. А Вика, старшая дочь дяди Тимофея, очищая обросшие глиной ноги, посмеялась над ним:
  	– Воду лей, дуралей.
	Тот не остался в долгу:
  	– Воду лей, дура, лей.
  	– Ого! Да ты взрослеешь, – засмеялась она, и больше не дразнилась.
	А потом мы ужинали во дворе за одним большим столом со взрослыми.
	Хозяйка налила мужчинам самогона, женщинам – домашнего яблочного вина и торжественно произнесла:
  	– За крепкие стены и хороших соседей.
	Несколько минут слышался стук алюминиевых ложек.
   	– Петя, почему не доел? Забыл, жениха за столом выбирают? Как ешь, так и работать будешь, – пошутила тетя Тамара.
	Петя покраснел и из-под ресниц глянул на Вику. Она тоже смутилась и опустила глаза к тарелке. «Жених и невеста объелись теста», – всплыла в моей памяти дразнилка.
	Меньшие дети уже слезли с лавки и возились в траве-мураве. Вдруг четырехлетняя Рита подошла к дяде Тиме и спросила:
  	– А почему мама называет меня доченька, а вы свою Вику – по име-ни?
	За столом воцарилась тишина. Я видела растерянность взрослых. Дядя Тимофей не находил ответа. Вика побледнела. Верхняя губа ее чуть вздрагивала… Я знала, что она не родная дяде Тиме и, что он не был рад ее появлению в семье. Вика все понимала и была всегда тиха, послушна….
	Обычно бойкая и говорливая, хозяйка тоже молчала. Не знала, как разрядить обстановку. А мне вдруг пришло в голову простое объяснение:
  	– Рита, ты же одна у мамы с папой, вот они и называют тебя доченькой, а у дяди Тимофея – четверо. Как же их не звать по имени?
   	– Все равно называйте их доченьками, – серьезно попросила Рита.
Взрослые облегченно вздохнули. А Петя благодарно взглянул на меня. Вика все еще сидела, опустив голову. И мне случалось страдать от вопросов взрослых. А что с Риты возьмешь? Счастливая малышка.
Дотемна протяжные песни неслись над тихим пригородом….




ПЕРВЫЙ  ШКОЛЬНЫЙ ДЕНЬ



Первый раз пришла в школу. В светлом классе рядами стоят парты, покрашенные черной с блеском краской. Все строго, аккуратно.
Вдруг в класс вошла девочка: упитанная, но не толстая и вся такая чистенькая, чистенькая. На коричневом платье складочки так заглажены, что трудно было представить, как в нем можно сидеть за партой. Фартук у девочки белый, с кружевами. И портфель настоящий.
А на нас обувь не по размеру, кофты до колен, пиджаки, подвязанные веревочками и черные сатиновые шаровары. Тетрадки в матерчатых сумках.
Мне все же захотелось познакомиться с новенькой, и я спросила:
  	– Как ты успела перед школой косы заплести? И банты у тебя такие сложные.
  	– Я завтракала, а мама косы мне заплетала. А папа...
	Я так вздрогнула, что она осеклась. Разговаривать больше не хотелось.
	Девочки отнеслись к «домашней» настороженно. Некоторые почувствовали себя несчастным. Мы считали, что живем нормальной жизнью. Нам в голову не приходило, что наши воспитатели идут после работы домой к семье, моют полы, стирают, имеют своих детей.
	Мы старались не разговаривать с новенькой. Ее нечаянно брошенные слова: «Мама купила, папа сделал», – ранили нас. Раньше было хорошо. Все были равные. Относились к нам одинаково. И на душе было спокойно. Я загрустила. Не подумали взрослые, посылая «домашнюю», (ее звали Мила) учиться с нами. Она теперь каждый день будет напоминать о том, кто мы?
	Присмотревшись, я поняла, что Мила тоже «не в своей тарелке», не смотрит в глаза, сдержанная, напряженная. Ей, наверное, тоже не легко?




	ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА




	Моя учительница – седая, но не старая, высокая, прямая, черты лица мелкие. Говорит спокойным голосом. Глубоко запавшие глаза смотрят сухо, без эмоций. В походке, в повороте головы чувствуется достоинство. Не улыбается.
	Ее внешность не удивила меня. Ведь именно так и должна выглядеть учи-тельница! Относится она ко всем одинаково хорошо. Когда мы выходим на улицу, Анна Ивановна обязательно проверяет, застегнута ли у нас одежда, есть ли веревочки на шапках. В плохую погоду провожает нас в детдом, старательно обходя лужи и грязь, или разрешает сидеть в классе пока дождь не закончится, а сама в это время проверяет тетрадки в дальнем углу класса. Мы сидим тихо.
	Ее слова для нас – закон. Раньше девочки часто называли друг друга дурами. Как-то я услышала в коридоре грустный голос учительницы:
	– Нельзя человеку часто говорить «дурак», а то он может в это поверить. Не забывайте себя ставить на место другого. Думайте: понравилось бы вам то, что собираетесь сделать товарищу?
	Нотаций она не читает, а просто разговаривает с нами. И при случае говорит:
  	– Не докладывайте мне друг на друга, учитесь мелкие проблемы ре-шать сами. Не получится, – тогда обращайтесь. Жалейте друг друга, не ссорьтесь по пустякам.
	А когда Анна Ивановна внимательно смотрит на какую-то девочку, мне кажется, что она читает ее мысли. Достаточно ей только глянуть в сторону расшалившейся ученицы и та сразу утихает. Мне не хочется баловаться на уроках. Я боюсь обидеть учительницу.
	И все-таки в ней есть что-то непонятное. Тайное. Иногда кажется, что Анна Ивановна просто боится много говорить. Часто она задумчиво сидит у окна, ее плечи опущены. Она будто ничего не слышит. А недавно я остановилась в коридоре у портрета Сталина и спросила у Анны Ивановны:
  	– Он тоже был маленьким?
  	– Да.
  	– А как его звала мама?
	Учительница зачем-то оглянулась по сторонам, наклонилась к моему уху и тихо сказала:
  	– Наверное, Еся. Только ты никому не говори. Поняла?
  	– Конечно, – ответила я и отчего-то разволновалась.
«Может быть, у Анны Ивановны было много горя, и наши маленькие неприятности совсем расстроят ее, и она заболеет? Вот недавно в коридоре услышала, как она говорила с техничкой о каком-то «тайном трауре в каждой второй семье». Вдруг я больше не увижу учительницу?» – переживаю я.
На занятиях я впитываю все, чему она учит. Мне нравится ее слушать, по-этому прихожу на все дополнительные занятия, хотя меня не заставляют. Мне хорошо с учительницей. Намного лучше, чем в комнате с девочками.


УРОКИ

Учиться в школе легко. Стоит кому-то на самоподготовке сделать арифметику, – все у него переписывают. Когда мне хочется скорее пойти погулять, я тоже списываю. Первый раз стыдно было. Но успокоила себя тем, что для меня задачки и примеры – не проблема. Делать уроки детям разных классов в одной комнате очень сложно. Шум, гам – не сосредоточишься. Устные стала учить в парке. Брожу одна и пересказываю прочитанное в классе. Потом начинаю мечтать, как бывало в деревенском детдоме.
У меня – свой мир. Чужих я в него не пускаю. «Витек, где ты теперь? Ты всегда рядом – в моем волшебном, стеклянном шаре. Я из него все вижу, а другие не могут заглянуть внутрь».
Уроки – не главное. Самое-самое – это мои мечты, фантазии. В них все удивительно и прекрасно. В них мое счастье.


КРОТ

Из школы иду тополиной аллеей. Ее посадили взамен сгоревшей первые послевоенные выпускники школы. Мы называем ее «аллеей друзей», а старшеклассники – «аллеей любви».
Деревья разрослись, ветви вверху касаются друг друга, словно протянутые руки. Я выбрала низкорослый, кряжистый тополь, по наростам ствола влезла на длинную, крепкую ветвь, удобно устроилась на ней и размечталась, тихонько покачиваясь на упругом лежбище.
 Желто–бурые плешины не портят луга, что лежит передо мной, даже украшают. На них цветут ярко–малиновые колючки и репейники. По краям дороги растут хилые, низкорослые кустики аптечной ромашки. Серебристая полынь отбеливает бугры. Луг продолжается полем, а за ним, у горизонта – ряд маленьких, будто игрушечных домиков. И над всем этим – ворохи облаков. Они такие громадные, что Земля мне кажется маленькой, беззащитной.
Солнечные лучи не жгут, не слепят. Они скользят по коже рук, лица. Я вдыхаю аромат цветов, прислушиваюсь к негромким разговорам птиц, трепету листьев. Я расслабляюсь, отдыхаю, наполняюсь тишиной – мелодией ранней осени.
У ближайшего озерка шумно. Я слезла с дерева и направилась туда. Трое чужих ребят бросали в озеро камни и палки. Моя одноклассница Шура, азартно кричала:
– Бей крота, посмотрим, что с ним будет!
Крот кружил недалеко от берега.
– Почему он так странно плавает? – спросила я.
– Он же слепой, – небрежно ответил большой мальчик.
– Все слепые кругами плавают?
– Дурак, – вмешался второй. – Ты ему камнем в голову попал и мозги повредил.
– Сам ты мозгами «тронутый»! Крот сразу так поплыл. Я только хотел узнать – сумеет он выплыть из-под обстрела или нет?
– Ребята! Отпустите его, – робко попросила я.
– Теперь уж лучше прибить, чтобы скорее отмучался, – возразил самый старший.
Краска залила мое лицо. Я вспомнила, как в старом детдоме мы «футболили» кошку, которая пачкала под кроватями. Может, ребята не понимают, что делают плохо? Я тогда тоже думала, что кошка заслуживала наказание.
Круги становились все меньше, а мне делалось все тоскливей.
Неожиданно Шура предложила похоронить крота. Ребятам идея понрави-лась. В куче мусора нашли коробку из-под обуви. Обернули лоскутами неподвижное черное тельце с белыми крепкими лапками, похожими на лопатки, положили в «гроб» и закопали в прибрежном песке. Потом поставили крест, и Шура тихо пропела над бедным кротом заупокойную молитву.
Ребята разошлись по домам, а я с домашней Катей осталась сидеть на бревне у берега. На душе было скверно.
– А что бы взрослые сказали? – в пустоту произнесла я. – Учителя поругали бы?..
 	– Моя бабушка наверняка бы рассердилась: «Вот Ироды! Живую тварь им не жаль. Боженька за это накажет», — сказала Катя.
Мы помолчали.
– Катя, ну зачем они так?
– По дурости, наверно. Не со зла.
Шестилетняя Катюша обняла меня за шею и, заглядывая в глаза, добавила:
– Не переживай. Они больше не будут.


РИСУЮ

День сегодня теплый, серый, тихий. Медленно иду по знакомой аллее парка. Протарахтела сорока. Грузно оседлала ветку ворона. Я села на лавочку. У самого уха завела нудную мелодию узкокрылая букашка. А вот – противный комар. Мошкара тучей вьется над скамейкой. Значит, быть теплу еще долго. Прогнала от себя непрошеных «гостей» и занялась рисованием.
Я всегда ношу в кармане шаровар кусочек мела. Я не просто рисую. Сначала долго рассматриваю трещины, царапины на асфальте или на сухой земле, потом соединяю их таким образом, чтобы получилась картина. Иногда взгляну под ноги и сразу вижу интересный сюжет. Вот голова лошади, туловище... Она вздыбилась. А где хвост? Ах, вот же! Лошадь чуть присела на задние ноги. Поскользнулась? Может, раненая или здесь крутой склон оврага? Солдат крепко держится за гриву одной рукой, а в другой – ружье. Лошадь без седла. Он почти лежит на ее шее. Так вот почему другая лошадь тоже на задние ноги припала: пушку тяжелую везет в гору. Солдат натянул вожжи, так она, бедная, на дыбы встала. С солдата шапка слетела. Пуля зацепила?..
Почему из облаков у меня складываются хорошие, добрые картинки – про зверей, про дворцы и радостную жизнь, а на земле все больше войну рисую, усталые лица? Потому что на небе солнце, звезды, радуга, а на земле столько всяких несчастий и войн. Может, поэтому веселые и счастливые люди часто в небо смотрят, а грустные – в землю?
Вспомнила, как недавно рассматривала в книжке картинку «Куст сирени». Цветы так располагались, что я четко увидела лицо красивой женщины. Я сказала об этом учительнице. Она, оказывается, тоже обнаружила женское лицо в сирени на картине Врубеля. Я обрадовалась: «Слава Богу! Значит я нормальная». После этого случая рисую спокойнее и с еще большим удовольствием.
Мне нравится рассматривать людей. Гляжу на человека и пытаюсь понять, какой он – злой, добрый, хитрый, умный. А еще представляю его лицо, когда он был маленьким. Моя баба Мавра была, наверное, толстушкой с курносым носиком. А брови тоненькие, как ниточки. Это на старости лет они стали мохнатые и желтые.
Ветер принес на мой рисунок сухие листья. Я внимательно изучаю их. Они дополняют или украшают мою картину? Она оживает от них!



НЕПОНЯТНЫЕ ДЕВОЧКИ



Когда меня привели первый раз в комнату, то указали место справа от двери. Мне понравилось, потому что когда дверь открывается, видна только часть моей койки. Но тут подошла одна из девочек и вежливо попросила:
– Может, ты переберешься к окошку? Какая тебе разница?
Мне стало жаль «тихого» уголка, но я подумала: «Перейду, раз ей хочется». Но все же спросила:
– Почему ты не хочешь спать у окна?
   	– Глаза от яркого света болят, – бойко объяснила девочка.
В ту же ночь я узнала, что причина была другая. Из щелей в окне сильно сквозило. Я повернулась головой в другую сторону, но там «свистело» еще сильней. Может, поменяться назад? А почему она должна все время здесь спать? Честнее уж по очереди. Но потом сообразила, что девочки добровольно не переселятся, а жить в ссоре – себе дороже. На следующий день я заткнула щели обрывками бумаги.
Когда начались занятия, девочки поняли, что ссориться со мной не стоит. Училась я хорошо, а они нуждались в моей помощи. Мне нравится помогать. Я всерьез играю роль учительницы, проверяю у девочек тетради и устные предметы. Тоне не дается чтение. Вернее, она не любит читать. Как-то я решила проверить у нее задание по букварю. Тоня наморщила лоб и старательно, с выражением «прочитала»: «Вок-ны... дро-бы-на». Я рассмеялась:
– Ах, обманщица! Ты просто смотришь на картинку и называешь предметы, да еще на украинском языке!
Тоня смущенно заулыбалась и с глубоким вздохом принялась за чтение.
В свободное время любимым занятием девочек из моей комнаты было обсуждать поведение и дела других. Они говорили обо всех, кроме себя:
– Ну и вертихвостка эта Нинка! Зубрила, мнит из себя невесть что, а сама дура дурой.
Я молча слушала и думала: «Нина – нормальная девчонка. Почему они так плохо о ней говорят? Интересно, а когда я ухожу, то они меня тоже хают?» Решила проверить. Выходя из комнаты, обернулась и увидела, что две девочки тут же склонили головы друг к другу и насмешливо глядят в мою сторону. Под моим укоряющим взглядом они отскочили друг от друга, как ошпаренные.
Их раздражает, когда человек хоть в чем-то лучше их? Но за хорошее надо хвалить. Значит, они ругают не только за плохое, но и за хорошее? Как-то раз я похвалила Виту. Девочки тут же «вылили на нее ушат грязи». Припомнили все мелочные обиды, не так сказанные слова, о которых Вита и сама, наверное, не подозревала или просто забыла. «Хочешь узнать у злых и завистливых людей о другом человеке плохое, похвали его», – сделала я грустный вывод. Но мне этого не надо.
Но еще более противными кажутся мне выяснения отношений между девочками. Из-за какой-то ерунды поднимался тарарам, неслись грубые оскорбления. Подруги быстро забывали, с чего начинали ссору, вспоминали прошлое, и это длилось бесконечно долго. Сначала они и меня пытались втянуть в свои споры. Я пробовала разводить их. Но в результате оказывалась виноватой перед всеми. Поэтому, как только начинались пересуды, я уходила из комнаты. Не повезло мне с соседками!
Когда девочки ругаются, то похожи на старых, сварливых ведьм из сказок Андерсена. А иногда я вижу в них сердитых собак, лающих друг на друга. Эх, если бы они читали интересные книжки, наверное, не было бы таких скучных и противных вечеров!
 Раньше мне больше нравились грустные стихи Некрасова. А теперь, перебирая в памяти все, что читала нам Галя, я стала находить радость в убаюкивающих, добрых сказках. В моем маленьком мирке появлялись веселые, смешные, безобидные друзья.
…Витек, мне не хватает в разговорах с девчонками твоего острого слова. Мне просто не хватает тебя….




ИРИНА



Иду с девочками из школы. Туманно. Накрапывает тихий, мелкий, как водяная пыль, дождь. Здесь его называют ситный, будто через мелкое сито пропущенный.
Роса мельчайшими капельками покрыла растительность и изменила ее цвет. Поздний золотистый лютик стал светло–желтым, лепестки ромашек – матовые.
Неожиданно солнечные лучи пробились сквозь толпу облаков, и трава засияла миллионами радостных огоньков. Я присела на корточки и рассматриваю цветы, листочки, засохшие былинки. Я – на празднике в царстве эльфов, куда улетела Дюймовочка! Всплеснуло солнце яркими лучами и скрылось. Я бросила взгляд на померкший, теперь уже не сказочный ковер и вприпрыжку побежала в парк. Дождик сошел на нет.
Сижу на любимой скамейке. Вдруг она слегка дрогнула. Еще не отключившись от мыслей, перевожу взгляд на девочку, которая нарушила мое уединение. А та уже сидит с полузакрытыми глазами и шевелит губами. На коленях — толстая книга в коричневом переплете. Потом девочка глянула в просветлевшее небо и стала осторожно листать книгу. Вытянув шею, я старалась разглядеть картинки. Даже плечи заныли, но позы не меняла, боясь спугнуть незнакомку. Она заметила мой напряженный взгляд и предложила:
– Садись ближе.
Я тут же придвинулась.
– Видишь, какие люди изображены? Противные, на зверей похожие. Правда, странный художник?
– Наверно, его часто обижали, – предположила я. – Одна воспитательница казалась мне волчицей, когда ругалась, а если молчала – то змеей. А этот ху-дожник был старый или молодой, когда рисовал эти картины?
– Старый и больной.
– Тогда понятно. «Старэ как малэ», – говорила моя бабушка Мавра. Наверно, он рисовал свои страхи.
– У тебя все так просто! – удивилась незнакомка.
– Наоборот, сложно. Если бы все люди были добрыми, то жизнь была бы простой и легкой. Вот объясни, зачем дяди пьют водку, а потом бьют своих детей? Я вот люблю лазить по деревьям. Может, это и плохо, но вреда же от этого никому нет, и меня можно простить. А злых пьяных нельзя прощать.
– Их надо наказывать, – согласилась девочка.
– Недавно один дядька ругался матом на маленького сына, а я заступилась. По лицу взрослого понимала, что не надо встревать, что достанется мне от него, но не могла пересилить себя. Жалость к малышу была сильнее страха за себя. «Зачем, – говорю, –так разговариваете с ним? Он, когда вырастет, тоже на вас будет кричать». Я потом пожалела, что влезла в разговор, потому что дядька еще больше разозлился на мальчика, даже ударил…. Неужели и я когда-то стану такой… бесчувственной?
– Не станешь, – серьезно заверила девочка.
– Смотри, эта тетя на картине воображает! – рассмеялась я.
– Она красивая, гордая. И богатая, наверно. У богатых воспитывали уважение к себе.
– А разве у бедных его нет? У меня, например, есть. Правда, гордиться-то особо не чем.
– Как ты учишься?
– На пятерки, – ответила я.
– Вот и гордись! Знаешь, ты тоже красивая, только одета плохо.
– Мне на следующий год форму сошьют! Даже мерки снимать будут, – торопливо сообщила я, смущенная последним замечанием девочки.
 	И осторожно добавила:
 	– У тебя дома есть еще такие книги?
– Много.
– А мне можно будет их посмотреть? Книги я очень берегу, – поспешила я успокоить новую знакомую.
– Приходи в субботу с двух до пяти. У меня режим, все дни расписаны: музыка, художественная школа, танцы.
– Спасибо. Очень большое спасибо, – забормотала я, еще не веря счастливому случаю.
Ирина дала мне адрес, и мы пошли в разные стороны.
Я была внешне спокойна, а внутри все тряслось от радости. Мне понравилась Ирина. Я познакомилась, может быть, с самой лучшей, самой интересной девочкой на свете! Ирина ни слова не сказала о своих родителях, но я сразу поняла: такая не может жить в плохой семье. Боже мой, хоть бы меня не прогнали!


В ГОСТЯХ



Люблю смотреть вдаль. Когда хожу по улицам, глаза спотыкаются о дома, и я не вижу простора, к которому привыкла в деревне.
Сегодня удивительно яркий октябрьский день. Вид из моего окна – как за-стывшее прекрасное мгновение! Уже время обеда, а белесый туман полностью не рассеялся. У горизонта дома, трубы заводов и река сливаются в блеклую неровную полосу. Лес погружен в дрему. Нечеткие силуэты деревьев таинственны. Рядом с детдомом, в сквере мне хорошо видны шарики колючих каштанов, пучки семян городского клена, гроздья рябины. Золотые березы и пламенеющие кроны мелколистого клена даже не вздрагивают. Безмолвие изредка нарушается шуршанием шин. Мне не хочется двигаться. Подставляю лицо солнцу и думаю о семье Ирины. Я жду двух часов….
С трепещущим сердцем постучала в красиво обитую дерматином дверь. Ирина открыла сразу. «Значит, ждала», – обрадовалась я.
Вошла в широкий длинный коридор. На полке для обуви аккуратно расставлены тапочки и ботинки. Кроме взрослой вешалки, пониже – крючки для Ирины. На полу дорожки точь-в-точь как у нас в холле детдома.
Я разулась, и мы прошли в комнату Ирины. Кровать, стол, книжный шкаф, шкаф для одежды, картина. На ней изображены: лес, луг, болотце. Вдали сарай. Через ручей переброшен полуразрушенный мостик. Запустение. Тишина. Мне тоже захотелось говорить тихо.
– Кто выбирал картину? – поинтересовалась я.
  	– Мы вместе с мамой.
  	– Мне всегда хотелось иметь такую же спокойную, задумчивую. Только голубое небо я сделала бы немного нежней.
Ирина предложила мне стул, а сама пошла в кабинет отца.
В открытую дверь я увидела стену шкафов. А в них книги, книги…
– Ух! Какое богатство! – не сдержала я восторга.
 Ира сняла с полки большую тяжелую книгу и положила передо мной. Я взглянула на свои руки и спросила, где умывальник. Ира отвела меня в белую ванную комнатку.
– Этими игрушками ты играешься? – спросила я, заметив в углу комнаты ящик, из которого торчали головы кукол и зверей.
– Не играюсь, а играю, – с улыбкой поправила Ира, – частица «ся» – это сокращенное «себя».
– Откуда ты знаешь про это?
– У меня мама лингвист. В институте работает.
– И папа в институте?
   – Да. Он в гражданскую войну был сыном полка, хотел стать военным, но потом увлекся историей.
Мне понравилось, как просто Ирина рассказала о родителях, и я поддержала разговор:
 	– Папа моей подружки тоже был сыном полка. Где только ни воевал! Но в школе не учился. А невесту из пединститута приглядел. Три раза ее выкрадывал. Но она хотела учиться и возвращалась. Но институт так и не окончила. Дочка родилась. Первое время они нормально жили. Теперь старшая дочь в университете учится, меньшая в первом классе, а их папа при доме культуры подрабатывает тем, что плакаты пишет. Он заставляет жену идти работать, чтобы дети в обносках не ходили. А она не хочет. «Стара, – говорит, – учиться, а в уборщицы не пойду». Из ученой семьи была. Не по-везло ему, да?
– Не знаю. Может, наоборот. Трудно за чужую семью решать, – рассудительно ответила Ирина.
Мы сидели рядом. Моя новая подруга рассказывала истории создания картин и интересные случаи из жизни художников.
В комнату вошла высокая, голубоглазая блондинка в строгом черном костюме. Я испугалась, вытянулась по струнке и пробормотала:
– У меня руки чистые и я… веду себя хорошо.
Женщина улыбнулась светло и мягко:
– Не отвлекайтесь, я вам бутерброды сделаю.
Вскоре Иринина мама позвала нас на кухню. Передо мной сидела не строгая, научная дама-лингвист, а добрая тетя в длинном голубом халате. Я обратила внимание, что движения рук у нее грациозные, голос приятный, богатый оттенками звучания. Я смотрела на ее красивое лицо и удивлялась, почему со мной, чужой девочкой, она ведет себя как с равной ее дочери? Я все еще продолжала смущаться, судорожно подбирала со скатерти крошки. Булку съела, а колбасу потихоньку спрятала в карман. Альбина Георгиевна заметила и сказала, что даст бутерброды с собой. Я испугалась, что меня больше не пригласят, и заплакала. Альбина Георгиевна успокоила:
 – Не волнуйся. Все в порядке. Мы гостям всегда рады. Приходи к нам. Ты хорошая девочка.
«Какая она понятливая!» – подумала я. В носу снова защекотало. Чувствую, не могу успокоиться. Попросила разрешения уйти. Ирина проводила меня и на прощание, дотронувшись до плеча, сказала:
– Жду тебя в субботу, обязательно приходи.


МУЗЫКА

Сегодня мы с Ириной слушаем пластинки. Я так рада! У нас для младших классов даже радио нет. Мне без него скучно.
– Ирина, а частушки тебе нравятся? – спросила я.
– Не всякие.
– А я их не люблю. Слова в них какие-то глупые и мелодия сердце не трогает. Недавно видела на улице свадьбу. Невеста красивая, с цветами, в белом штапельном платье, а гости пели «соленые» и матерные частушки «Ой, Семеновна!» Она, бедная, глаза боялась поднять. Мне так было стыдно за ее родню! Я спросила молодого дядю:
– Разве нельзя без ругательных слов?
А он засмеялся:
– Пускай привыкает. Женщины грубую любовь больше любят.
– Неправда! – возмутилась я.
– Телячьи нежности! Ты с чьей стороны родня?
– Не родня, – созналась я.
– Ну и дуй отсюда! Не порть компанию, – рассердился на меня дядя.
Я и ушла.
– А какая тебе музыка нравится? – с интересом спросила Ира.
– Песни о родине люблю. Еще люблю грустные или военные. Детские – сю-сю – нет. И скрипку не люблю. Она словно плачет. Сердце так и разрывается. Практикантка Галя приучала нас слушать трудную музыку. Но я не понимаю такой, от нее настроение разное делается.
– Значит, понимаешь. И в народной музыке есть замечательные моменты, великие композиторы используют их. Глинка, например. Мы как раз в музыкальной школе его проходим. Я пятый год учусь, – с гордостью сказала Ирина.
– Как это? Тебе же всего десять лет!
– С пяти лет пошла.
– Я как-то вечером попала в актовый зал, там старшеклассник на пианино играл. Хороший. Даже разрешил клавиши потрогать. Я спросила его: «Чтобы играть, надо ноты знать?» «Не обязательно, – ответил он. – Можно подбирать на слух. Вот попробуй…». Но у меня ничего не получилось. Я испугалась, что у меня нет музыкального слуха, а он успокоил: «Не всем же быть музыкантами. У тебя, наверное, к чему-то другому есть способности». «Рисовать люблю», – радостно заверила я мальчика. Понимаешь, мне очень не хотелось быть бездарной. Ира, проиграй мне свое домашнее задание.
– Тебе скучно будет слушать этюды. Лучше спою мою любимую песню. Очень трогательная.
И она запела: «Спи моя крошка, мой птенчик пригожий. Баюшки, баю-баю…»
У меня сами собой потекли слезы. Я вздохнула:
– Сыграй что-нибудь веселое или торжественное.
– Пожалуйста: «Славься, ты славься, Русь моя…»
– А скажи, ты слышишь в голове музыку?
– Конечно, постоянно. Ту, которую выучиваю. Иногда пытаюсь сочинять этюды. Но пока не очень получается. Прокручиваю их в голове и все переделываю, переделываю.
– У тебя талант?
– Талант – это труд, терпение. Так папа говорит, – очень серьезно ответила Ирина.
– Не скучно учиться музыке?
– Нет. Иногда устаю, и тогда хочется все бросить. Нагрузка у меня большая.
– Я от чистописания тоже устаю и злюсь…. Ой, говорю, говорю. Может, я тебе мешаю?
– Нисколько. Да и «разгрузочные часы» у меня должны быть.
– А у меня нет «загрузочных».
– Будут и у тебя, – засмеялась Ирина, – тогда иначе «запоешь!»
– Давай вместе споем «Горе горькое по свету шлялося…»? – неожиданно предложила я.
Ирина удивленно подняла брови, но согласилась.
Возвращаясь в детдом, я размышляла, подходит эта песня для совместного исполнения или лучше грустить одной? Так и не поняла.




ПАПА ИРИНЫ



Иду к Ирине взбудораженной. На остановке какая-то мама кричала на дочку лет четырех. Та споткнулась. Загляделась на птичку. А мама дернула ее за руку: «Под ноги смотри, разиня!»
Некогда маленькой объяснить, что не виновата. Бросилась к коленям матери, прижалась…. А мама шлеп, шлеп ее по попке. Да так сильно! У девочки – слезы градом…. Теперь торопливо перебирает она ножками, понукаемая резкими окриками. Обида еще трясет маленькое сердечко, но на личике уже тупое безразличие ко всему вокруг. Только бы успеть, только бы не рассердить мамочку. Любимую. Единственную.… А слезы все текут в три ручья….
 Я пытаюсь отвлечься: смотрю в небо, на мое спасительное царство белых облаков. Вошла в парк. Настроение стало улучшаться. Слышу шелест листьев, пение птиц. Лучи солнца, проходя через пушистые облака, заливают парк рассеянным спокойным светом. Облака – небесные корабли – сегодня величественны, неподвижны. Они чистые, без темных прослоек, отчего кажутся еще более легкими, воздушными. И только края их чуть золотятся, придавая сказочным громадинам нарядный, праздничный вид.
Мощные тополя разбросали огромные ветви вширь и ввысь. Трогаю янтарный мрамор стволов сосен. У дуба кора темно-серая, пропаханная глубокими рытвинами. Почему у него корявые ветки и шишкастый ствол? В низине сиротливо толпятся молодые осинки. Но нежней березы ничего нет. Ажур ее кроны прозрачен, тонок. Я вдыхаю прощальный запах лета, восхищаюсь оранжевыми брызгами рябины.
Попала на незнакомую длинную аллею, в конце ее – странное, серебристое, будто сказочное, видение. В его середине – искрящийся столб. Подошла ближе. Да это же настоящий, живой фонтан!
Легкий туман стоит над «хрустальным столбом». Малыши ходят по плоскому обрамлению мраморной чаши фонтана. Водяная пыль осыпает их. Детям радостно. Я тоже подставила лицо влажному облачку.
 К подруге пришла умиротворенной. Ирина достала с полки книжечку «Маленький принц». С первых строк мне показалось, что это сказка для малышей. Но, когда Ирина принялась читать громко, с выражением, я заслушалась. Трогательная любовь доброго мальчика к Розе напомнила о моей любимой лесной гвоздике. Главный герой словно читал мою душу, и все происходило не в сказке, а на планете моей мечты. Сердце трепетало, вздрагивало от каждой фразы. Слезы текли по щекам.
  	– Почему ты плачешь? Это же хорошая, добрая книжка, – удивилась Ирина.
 	 – Нет. Она очень печальная и честная. А плачу потому, что так много грустного вокруг! Наверное, во всем виновата война. Люди из-за нее злее стали?
  	– Папа говорил, наоборот, война сплотила людей, сделала сильней.
  	– А как сделать, чтобы все люди на Земле стали добрыми?
  	– Не знаю. Мама на родительском собрании в моем классе объясняла, что детей надо учить и воспитывать, чтобы не росли как в поле трава.
  	– Как ты думаешь, у того мальчика из книжки может быть счастливая судьба?
  	– Конечно!
  	– А мне кажется, он всегда будет грустный, потому что всем на свете хорошо не бывает.
  		– Когда-нибудь будет! Надейся на лучшее! Почему ты часто употребляешь слово «судьба»? Как ты его понимаешь?
	– Судьба…это когда от меня ничего не зависит. Вот как учиться в школе – я решаю. А почему в детдоме оказалась – судьба. Может, мои родители были такими же умными и красивыми как твои. Только вот судьба...
	Я вздохнула и добавила шепотом:
	– Когда вырасту, постараюсь, чтобы у меня была семья как ваша.
Пришел папа Ирины. Весело потирая руки и поглаживая черную с легкой проседью бородку, он пошутил:
– Нашего полку прибыло. Будет с кем вести дебаты. Будешь моим оппонентом?
Я понимала, что плохого такой человек не предложит, и хотя не поняла его слов, кивнула утвердительно. Он благодушно засмеялся и стал расспрашивать, чем я интересуюсь, как отношусь к природе, урокам, друзьям. Вопросы ставил простые, безобидные, не серьезные, но к концу разговора я почувствовала, что он словно вывернул меня наизнанку, узнал обо мне все самое сокровенное, важное. Присматривался исподволь, копался в тайнах мне самой недоступных, и все понял про меня.
Сели к столу. Петр Андреевич улыбнулся:
   	– Ты, вижу, умеешь радоваться успехам подруг. Это хорошо. Не всякому дано побороть в себе ревнивого, злого зверя зависти.
   	– Такого зверя во мне не водится, – подтвердила я.
   	– Прекрасно! И уж если ты хороший человек, то веди себя с достоинством. Кстати, ты любишь себя?
  	– Не знаю….
  	– А уважаешь?
  	– Конечно! Я не терплю, когда меня обижают, обманывают. А еще не люблю безразличных. И лица у них какие-то плоские, не запоминаются.
– О! Да ты философ! – рассмеялся Петр Андреевич.
Я сделала обиженное лицо:
  	– Опять вы дразнитесь!
  	– Я по-доброму. Но в каждой шутке есть доля правды.
  	– Шутки я плохо понимаю, сразу ежиком становлюсь, – созналась я грустно.
  	– Хорошо сказала. Молодец!
– А знаете, наши мальчишки задаются, считают себя умнее девчонок. Я на это злюсь. Вы, наверно, не думаете, что Альбина Георгиевна глупее вас? Она какая-то особенная. Правда? Плавная. Или грациозная. Как лучше сказать?
– Пожалуй, к ней и то и другое подходит, – улыбнулся Петр Андреевич.
     – Она тоже доцент или профессор?
   – Доцент. А ты права: девочки нисколько не глупее мальчиков. Но женщина часто не имеет возможности проявить свой ум в полной мере. Забота о маленьких детях, о домашнем хозяйстве – это почти все на ней. Хранительница семейного очага! Девочек с детства воспитывают в таком духе. Но что мы, мужчины, без женщин? Да ничего! Я полагаю, совсем пропали бы. Достойный мужчина не позволит себе унизить, тем более оскорбить женщину. А скажи-ка, мой юный друг, какую книгу ты считаешь интересной для себя?
   	– Которая не надоедает. Некрасова. Еще сказки люблю. Но нам сейчас никаких книг, кроме учебников, не дают.
– Это плохо. Без книг интеллекта не накопишь. Вращаясь большей частью среди детей, много не получишь в смысле умственного совершенствования. Обучение — взаимодействие интеллектов. Что ж, будем с Альбиной Георгиевной помогать тебе. Познакомим, как говорится, с лучшими образцами литературы. Не забудем и про искусство.
Я с трепетным благоговением смотрела на Петра Андреевича. Душа моя замирала.
  	– Впрочем, хватит соловья баснями кормить. Ну-ка, бери нож и вилку!
	Я смотрела, как ест Ирина, и старательно повторяла ее движения.
	  – А мы с Петей недавно в гастроном ходили! – снова заговорила я, не вы-держав долгого молчания. – Он показал мне на витрине самую дорогую и самую вкусную рыбу на свете – осетра холодного копчения. Аромат от него по всему магазину! Нанюхались всласть, будто на самом деле рыбы поели. А хотите, еще историю расскажу про…
	– Все истории – после обеда. Ешь не торопясь. Не отнимаем, – засмеялся Петр Андреевич.
	 Я тоже улыбнулась ему. Настроение у меня было солнечное.


	ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ШКОЛА

	Теперь я старюсь не пропустить ни одной субботы. Даже на обед не хожу, чтобы не опоздать в гости. Знаю: у Ирины без чая с бутербродом не оставят. Прихожу, и каждый раз на столе уже лежат несколько книг по истории живописи. Это для меня. Книги толстые и тяжелые. Цветные картинки проложены полупрозрачной папиросной бумагой. Я осторожно переворачиваю страницы и разглядываю репродукции. Вглядываясь в лица, понимаю, что эти люди из другой, не нашей жизни. И не только потому, что одежды их яркие, шикарные и сильно отличаются от наших серо–черных, простых. В них – незнакомое мне самодовольство, чувство превосходства, любование собой. А лица окружающих меня людей в основном добрые, грустные, усталые.
	– Наши люди лучше. Они не наглые, – поделилась я с Ириной.
	– На портретах – богатые и знатные люди. Людей из народа писали редко. А простые люди везде одинаковые: озабоченные и одеты бедно.
	Продолжая разглядывать картины старых художников, я подумала, что люди с тех времен не очень изменились. И тогда были умные, интересные, и их произведения ничуть не хуже нынешних авторов. Художники эпохи Возрождения мне даже больше нравятся. Может быть, люди тогда меньше знали, но ощущали окружающий мир так же ярко.
	– Смотри, это портрет жены артиста Щепкина, – обратила мое внимание к рисунку Ирина.
	– Как нарисовать живые глаза, я понимаю, но как художник смог доброту передать? Доброты этой женщины хватило бы на весь мир! Мне хочется, чтобы моя мама была похожа на нее. Пусть это будет портрет моей мамы? Можно?
	– Конечно, – улыбнулась Ирина.
	Она заторопилась. У нее доклад в художественной школе: «Великая эпоха Возрождения». Ирина впервые взяла меня с собой.
	Доклад мне понравился. Некоторых слов я не знала, но поняла, что художники тех времен были удивительно талантливы, изобретали новые методы письма, а жизнь некоторых была очень тяжелой.
	Руководитель – молодая, красивая, с плавными линиями рук и шеи, одетая в строгое черное платье, – спросила Ирину:
	– Ты все понимаешь, о чем здесь говорила?
	– Естественно, – подтвердила девочка. – Иначе не стала бы выступать.
	Я не выдержала:
	– Вот я здесь в первый раз, но мне тоже все понятно!
	Преподавательница взглянула на меня удивленно. В ее голосе прозвучала ирония:
	– Я много лет занимаюсь искусством, но не могу утверждать, что все пони-маю.
	 А я уже завелась:
	– Так не говорю, что все знаю и понимаю! Доклад поняла, и мне тоже нра-вятся эти художники! Часами готова смотреть их картины! В них – и радость, и еще что-то хорошее, чего не могу выразить словами. Есть картины, которые мне совершенно не нравятся: на них – толстые тетки. А у Микеланджело женщины красивые. Мадонны – вообще прелесть! А Христос-ребенок не везде красивый. Вот здесь он задохлик какой-то. И не пропорциональный. Но я художника не критикую. Может, кому-то и такой рисунок по душе. Мы же все разные…. Природу теперешние художники плохо рисуют. Я думаю, они в основном городские. Если бы Леонардо да Винчи, про которого мне рассказывала Ирина, в детстве не гулял на свободе, не жил на природе, вряд ли стал бы гением. В нашем детдоме городские дети просто не замечают природу! Они понимают, но не чувствуют ее. Она их не радует. По-моему, это ужасно…. А вот этот рисунок... даже не верится, что его написал взрослый. Будто какой-то школьник.
	– Нет, – возразила преподавательница, – это картина взрослого, знаменитого художника.
– Снежная королева мир видела неправильно из-за кривого зеркала, которое попало ей в глаз, а этот дядя, видно, смотрел на все через калейдоскоп. Игрушка такая детская. Где он встречал квадратный нос или глаз на коленке? Я, например, не видела. Больше мне нечего сказать, – закончила я свою длинную, путаную речь и только тогда с тревогой взгляну-ла на Ирину. Не подвела ли?
	Дети смотрели на меня с любопытством и удивлением. Преподавательница подала мне картину. На ней было изображено красное поле и красные деревья. Она спросила:
	– Почему здесь преобладают красные тона? Что художник хотел этим ска-зать?
	– Мне кажется там – жарища. Все солнцем пропитано. Этим летом мы шли с прогулки. Солнце пекло невыносимо. Я еле ноги переставляла, язык не ворочался. А перед глазами плыли цветные круги. Поле, дорога, небо – все было розовое. Хотелось упасть на землю и ничего не видеть…. А еще я думаю: «Не были ли люди прошлого более скованными в проявлении, в выражении эмоций? Мне кажется, много чувств они прятали внутри своих произведений. Не получалось у них рисовать так, словно душа нараспашку, а может не хотели. Наверное, глупость говорю, но я так чувствую.
	В комнате стояла тишина. Она испугала меня. Я нервно переминалась с ноги на ногу. Потом, не сдерживая слез, выбежала из студии. Опять тормоза подвели! Что теперь скажу Ирине, как у нее появлюсь? Мне стало холодно, неуютно, одиноко….
	Ирина догнала меня:
	– Успокойся, преподавательница послала найти тебя. Она совсем не сердится.
	– Но я же урок сорвала, – всхлипнула я.
	– Ты понравилась ей. Она сказала, что у тебя поэтическое восприятие жизни, что у тебя есть свое мнение, и ты смелая.
	Похвала тотчас высушила слезы.
	– Прости меня. Я научусь быть воспитанной, честное слово, но сразу не получается.
	– Да все хорошо. Ты молодец! Я побегу на урок? Ладно?..
	И мы расстались.

	СЕРДЦЕ В ТВОИХ ЛАДОНЯХ



	Снова сбежала к подруге.
	– Ирина, я принесла тебе подарок.
	– Спасибо! Это символ? – спросила она, внимательно рассматривая рисунок.
	– Я не знаю такого слова.
	– Что означает сердце внутри наполовину распустившегося цветка?
	– Это твое счастье.
	– Хорошо придумала! У тебя и другие рисунки есть?
	– Конечно. Только на день рождения грустных подарков не дарят.
	– Покажи, пожалуйста.
	– Ладно, вот они, только плохо нарисованы. Белой бумаги у меня нет, я в магазине выпросила эту, оберточную. Чернила на ней расплываются. Сначала я нарисовала, будто баба Мавра меня обнимает. Потом подумала, что она любого ребенка может прижать к себе, и что добрых бабушек может быть много, вот и оставила на рисунке только мозолистые в трещинках руки. А когда на уроке Анна Ивановна сказала, что сердце у человека размером с его кулачок, то нарисовала маленькое сердце ребенка в больших ладонях. Как выглядит оно на самом деле, я точно не знаю. У старших девочек на открытке про любовь видела, но мне то сердце не понравилось. На пряник похоже. Вот и придумала нарисовать его вроде кулачка.
        – Но у тебя мое сердце выглядит, как два прижатых кулачка.
– Потому что у доброго человека оно большое. Еще сердце в груди ширится от радости и тогда оно представляется мне распускающимся бутоном розы. А вот здесь оно перетянуто черной змеей-удавом. Мучается чье-то сердце, потому что злом сдавлено, как клещами. Видишь, оно маленькое, худое? А на этом рисунке – мое сердце, когда мечтаю. Оно плавает в море счастья, в лучах солнца…. И тут – тоже мое сердце. Но в оболочке. Когда мне хорошо, то где-то здесь, около сердца теплеет. Значит, душа не в голове, а в груди. Если я беспокоюсь или волнуюсь, то в груди болит, я задыхаюсь, вроде как душе тесно там. Она мечется, рвется наружу.
– А зачем у тебя здесь роза за колючей проволокой, на которой сидит птичка?
	– Так ведь поникшая роза – это сердце детдомовца.
	– А что ты хотела рассказать этим рисунком?
	– Ничего. Просто, когда один раз шла к тебе через парк, то наблюдала, как всходит солнце. Облака у горизонта были белые и волнистые. Солнце выплыло наполовину. Над ним красно-оранжевый отсвет потихоньку растворялся в голубом небе. На моем пути оказалось дерево со спиленной кроной – обрубок такой огромный. Как человек без головы. Из него веером росли зеленые веточки. Они на фоне солнца, как живые лучики! Меня поразила эта картина. Словно с восходом солнца начиналась новая жизнь взамен прошлой, черной. Мне показалось, что я сама в новом детдоме прорастаю, как это дерево на солнце.
– Можно я покажу твои рисунки в художественной школе?
– Хочешь, насовсем отдам.
– Ой, спасибо! Я их в альбом для фотографий положу.
– Так они тебе, правда, понравились?
– Еще как!
– И ты мне свой подари. Тот, где костер и еще одинокое дерево на ветру. Подаришь?
– С удовольствием! – воскликнула Ирина.
И мы обменялись рисунками.
Возвращалось в детдом в прекрасном настроении.

ЛЕТАЮ

Я летаю во сне! Легко подпрыгиваю, делаю пару взмахов руками-крыльями и лечу вдоль длинного коридора. Если хочу подняться выше, на другой этаж, то чуть напрягусь и, плавно взмываю вверх. Ощущения незабываемые! Тело подчиняется малейшему движению рук и ног. Двигаюсь стремительно, но плавно.
Сначала летала только по детдому. Потом захотелось большей свободы. Выпорхнула из окна первого этажа и стала осторожно подниматься на уровень второго, третьего. Выше, выше! Чувство трепетного восторга переполняет меня. Упоения счастьем не передать! Попробовала пикировать вниз головой, вовремя выныривая у самой земли. Получилось! Это совсем не то, что прыжки с крутого берега реки. Там сжимало горло, стучало в висках, перехватывало дыхание. А сейчас грудь распирает от радости и блаженства!
Утром проснулась в мечтательном настроении, мир показался мне удиви-тельно чудесным!
Вскоре сон повторился, вернее, продолжился. И я опять плавала в океане счастья!
Так продолжалось долго.
Но потом счастье от полетов закончилось. Больше во сне я не плаваю на волнах радости. А как хочется! Может быть, когда-нибудь такое явление еще вернется ко мне?
Теперь я лишь пытаюсь сохранить в себе ощущение счастья, вновь и вновь проигрывая в памяти каждое движение.


ПЕЧАЛЬНЫЙ КОРТЕЖ

Дорога к вокзалу шла мимо нашего парка, и почему-то именно в эту сторону постоянно двигались безногие инвалиды войны на своих деревянных каталках (тележках с маленькими железными колесиками). Они с трудом преодолевали бугор, отталкиваясь от земли руками в рабочих рукавицах или короткими деревяшками с петлями для рук. Кому-то с первого раза не удавалось взобраться по крутому склону, и его опять уносило к парку. Случалось, что каталка переворачивалась. И тогда долго слышались стоны, бранные слова. Но человек вновь пытался преодолеть препятствие. Наверное, другие дороги к вокзалу были еще хуже. Труднее всего было взбираться человеку, у которого вместо левой руки болтался пустой рукав. Когда он проезжал мимо меня, я отворачивалась. Душа моя стонала.
Что притягивает меня сюда? Сердце разрывается, но я снова и снова прихожу к парку и смотрю на странную вереницу людей. Одеты они в изношенные ватники, из которых торчат клочья ваты, в зашитые на культях ватные брюки, в шапки-ушанки с красной пятиконечной звездой. За плечами – солдатские вещмешки.
Особенно меня интересовали двое. Один, самый старый, с короткими куль-тями, всегда улыбался, наяривал на гармошке и орал песни, приправляя их забористой матерщиной. Они звучали весело, и, казалось, беззаботно. Он был вроде как за главного или просто душой этого печального коллектива. Второй – молодой, голубоглазый, с плотно сжатыми губами и неподвижным, будто из дерева, лицом. Его взгляд проходил сквозь людей, не задерживаясь. Он редко поднимал глаза к лицам прохожих. На вокзал не ездил. Оставался в парке. Прислонится плечом к скамейке и уставится долгим отсутствующим взглядом в одну точку. А иногда подолгу растирает красивые тонкие пальцы рук и тихонько постанывает.
Мне захотелось узнать, для чего по утрам эти люди, словно на работу, от-правляются на вокзал. Путь оказался дальний. Не меньше часа следовала за ними. Теперь поняла, почему тот молодой оставался в парке: не мог он просить милостыню у пассажиров проезжающих поездов.
А веселый солдат вытащил из рюкзака маленькую, на вид игрушечную гармошку, и начал петь громко, разухабисто. Люди выходили из вагонов и давали сначала ему, а потом и остальным мелкие деньги, еду. Солдаты, опустив голову, молча принимали людскую жалость, слушали сочувственные вздохи, тихую, сквозь зубы, брань в адрес тех, кто обязан помогать героям. При этом пассажиры с беспокойством оглядывались по сторонам и быстро скрывались в вагонах.
Уже собралась уходить, измучив свое сердце жалостью и обидой, но тут к перрону подошел эшелон с солдатами. Новобранцы заполнили окна неподвижными, словно неживыми лицами.
Вдруг из вагона вышел суровый генерал с золотыми погонами и красными полосками на брюках. Он подошел к гармонисту, снял красивую фуражку, аккуратно положил на траву, встал на колени и обнял солдата. Мне показалось, что оба заплакали. Потом генерал вытер лицо и, пожав руку каждому солдату, молча направился к вагону.
Когда поезд тронулся, гармонист зарыдал в голос. Он что-то кричал. Но я уже не могла разобрать слов – убежала. Сердце стонало и разрывалось на части.


ДЯТЕЛ

Наш путь в школу пролегает мимо сквера. Редкие молодые деревья, аккуратно постриженные аллеи – все как-то по-городскому, неуютно. По прямым асфальтным дорожкам холодный ветер гоняет обертки от конфет, шелуху семечек. Тети с маленькими детьми торопятся скорее попасть на детскую площадку, окруженную высоким ажурным забором из железных прутьев, увитым диким виноградом. И хотя листья опали, плотная вязь тонких лиан задерживает порывы ветра. Он, если и пробирается сквозь мелкие ячейки переплетений, то уже усмиренный.
И вот этот потускневший осенний сквер по утрам стал просыпаться под звонкий барабанный стук. Мы с девчонками вышли в школу пораньше, чтобы найти этот странный «будильник». Стук разносился непонятный: звонкий, металлический, неритмичный. То, что «концерт» устраивало живое существо – ни у кого не было сомнений.
– Дятел, – решили все дружно.
– Когда дятел работает, звук глухой, а здесь, будто ребенок стучит по железу, – возразила я.
Мы осмотрели все деревья на расстоянии слышимости. Ничего не на-шли. Вдруг девочка, которая стояла, опершись на электрический столб, обрадовано закричала:
– Дятел! Вон, над лампочкой сидит и стучит по железному кожуху фонаря.
Мы вмиг собрались вокруг нее и с восторженным любопытством замерли. Дятел не обращал на нас никакого внимания.
– Привык к шуму на детской площадке.
– Что же он, глупый, без толку стучит по железке?
– Ему просто нравится музыка. Смотрите, с каким удовольствием он стучит.
– И делает это только по утрам. А потом улетает и обедает на деревьях, – радостно галдели девчонки.
Теперь мы уже не представляли себе дороги в школу без музыкального сопровождения нашего друга. Скоро о нем узнала вся округа. Люди, спешащие на работу, останавливались на минутку у знаменитого столба, отыскивали глазами нашего любимца и продолжали свой путь, улыбаясь.

ДНЕВНИК И «ВОЛНА»

«Здравствуй, Витя! Сегодня начала вести дневник. Меня научила этому мама моей подруги Ирины. Буду писать про свою жизнь, а когда встретимся, подарю его тебе.
Мне не нравится писать прописные буквы. Очень устаю. Зато печатными могу «строчить» хоть целый день. Я по-прежнему держу карандаш в кулаке. Так легче. На уроках, конечно, беру его как надо.
Бумаги на дневник у меня нет. Выпрашиваю в магазине оберточную. Добрые тети дают по листочку, потому что я разговариваю вежливо. Письма буду складывать между двумя фанерками, и прятать под матрац. Это моя почта.
У одной воспитательницы на черной кофте я увидела большую белую перламутровую пуговицу. И вдруг представила, что каждый день вижу на ней тебя, как в зеркале. Внутри пуговицы, наверное, какая-то умная штучка ловит волны. Ну, те, о которых рассказывала практикантка Галя. Только у нее они речь передавали, и получалось радио, а мои новые волны изображают все, что происходит с тобой. Я нажимаю на экран-пуговицу и, пожалуйста, можно смотреть и разговаривать с тобой!
Теперь перед сном я всегда вижу тебя и советуюсь, особенно когда мне плохо. Ты же все слышишь, правда? Я называю нашу пуговицу «волна».
Витек, мне здесь хорошо и спокойно, но я часто вспоминаю наш детдом. Помню морщинистые руки няни. Она кормила меня в больнице. Мне тогда было меньше трех лет. Помню, как кривились воспитательницы, когда говорили о наших мамах. Никогда не забуду тетю Машу. Это она привела меня в царство белых облаков. Помню, что и как говорили мне люди, которых люблю. До сих пор стонет сердце, когда вспоминаю жестокую Валентину Серафимовну. Почему я не желаю ей плохого? Не умею ненавидеть? Каждую ночь потихоньку реву, тебя вспоминаю. С тех пор, как тебя увезли, в уголке сердца остался кусочек льда, там всегда холодно и пусто».


УРОКИ НА СКАМЕЙКЕ



Сижу на скамейке матрешкой: колени прижаты к груди, поверх них натянут мой любимый плащ. Он почти до пят и согревает не только тело, но, кажется, и душу.
Подошел парень, по виду деревенский. На руках грудной ребенок кричит. Молодой человек то неловко прижимает его к широченной груди, то размашисто качает и глухим голосом поет колыбельную. Ребенок не унимается. Отец нервничает. Вдруг он остановился, и, сменив темп, запел громко и выразительно «Вихри враждебные». Малыш почему-то сразу умолк. Но не надолго. Теперь он залился еще громче и пронзительней. Из магазина выбежала женщина, выхватила орущего ребенка. И тут-то малыш, наконец, успокоился. Молодая пара удалилась.
Следом появилась новая семья: статный папа с сыном, интеллигентная мама и бабушка. Женщины остались беседовать, а мужчина ушел играть с мальчиком. Они катались на каруселях, лазали по лестнице, гоняли мяч. Между играми отец находил время учить ребенка говорить букву «р». Это происходило интересно и весело. Их смех заставил и меня улыбнуться. Но когда мужчина снова подошел к женщинам, то как-то изменился: сделался напряженным, неестественным, а говорил словно заискивая. Потом «мужская половина» опять помчалась в спортивный городок, а женщины улыбнулись друг другу, и бабушка сказала:
– Старается. Это хорошо. Понимает, что из грязи вытащили. Так и держи его, пусть чувствует: кто – он, а кто – мы. А когда образование дадим, совсем «ручной» будет.
Мне стало жалко дядю. Ни за какие коврижки не захотела бы становиться ручной! И зачем мать так учит дочь? Разве от этого они будут счастливее?
Я загрустила и перебралась на лавочку, что стояла напротив почты. Сквозь стеклянные двери вижу, как к окошку «до востребования» подходят люди, получают письма и тут же их читают. Подбежали две девоч-ки-школьницы. Взяли письмо и отчего-то долго хохотали. Потом мое внимание привлек очень полный мужчина. При ходьбе его грузное тело тряслось и колыхалось как холодец. Он шел медленно, тревожно озираясь по сторонам. Тяжело поднялся по ступенькам. Получив письмо, дрожащими руками разорвал конверт. Что с ним произошло! Серое лицо засветилось, порозовело, он не мог сдержать улыбки. Толстяк рухнул на мою лавочку. Она жалобно заскрипела. Выпучив глаза, он жадно читал. Потом прижал письмо к груди и зашептал: «Она меня любит, любит!» Наконец, он спрятал письмо в карман и едва не танцующей походкой ушел.
Его место заняли две женщины. Я слышу их разговор:
– Мать умерла, отец погиб, мачеха своего ребенка увезла, а этот не ну-жен – отказалась. Хотела оформить опекунство. Вдруг он спрашивает: «Я ни-чей?» Тут я поняла, что не смогу иначе. Усыновила. Конечно, привилегии потеряла, его право на ту квартиру, но не жалею. Мы счастливы с ним.
Подбежал мальчик в голубой «матроске», прижался к ее плечу и спро-сил:
– Мама! Ты уже отдохнула? Не опоздаем в цирк?
– Не опоздаем.
Женщина погладила сынишку по светлым волосам, и подняла тяжелые сумки.
Теперь на скамейке два молодых веселых дяди. Из карманов торчат бутылки с водкой. Тут другой разговор:
– …И дети есть?
– Наверно.
– Хоть сколько их, знаешь?
– Разве упомнишь, сколько желторотых по свету разбросал.
Я ошалела: «Не может такого быть! Или не поняла?»
– Дядя, а кто – желторотые? Птички? – спросила я с надеждой.
– Дети, дети, глупышка, – засмеялся дядя в полосатой майке, что выглядывала из-под не застегнутого ворота рубашки.
– Тебя застрелить надо! Я вот в детдоме из-за войны, а твои дети стра-дают, потому что ты калека, – зло изрекла я.
– Почему калека? Здоров как бык, – сказал мужчина и с удовольствием расправил плечи.
– Бабушка Мавра говорила: «Ума нет, – считай калека». Умный не бросит своих детей!
– А ну, брысь отсюда! Я мужчина!
– Мужчина должен защищать детей, – насупилась я.
– Маленький взрослому – не указ, на всю жизнь запомни! – пригрозил мне хвастливый дядька.
– Ты хуже немца. Они чужых детей мучили, а ты – своих, – набычив-шись, упиралась я.
– Заткнись, дрянь! Прибью!
– Не убьешь. За это в тюрьму посадят, а там, в камере тебя убьют те, у кого дети на воле.
– Гляди, нахваталась! Откуда такие познания?
– На этой же лавочке слышала, как парень девушку любил, а она его – нет. Тогда он ее в лесу поймал. А она позора не испугалась и в больницу побежала. Пятнадцать лет ему дали. Только не вернулся он. Вот.
– Видно, часто на лавочке сидишь? – удивленно вскинул брови мужчина.
– Сижу. Когда хорошая погода. А с тобой не хочу больше разговаривать. Я люблю нормальных людей слушать.
– Не «тыкай» мне!
– Учительница сказала, что «вы» надо говорить тому, кого уважаешь, а ты противный. Ты, дядя-кукушка.
– Вот такого сволоченка вырастишь, а он потом будет указывать, как жить!
– Так ничего не понял? Глупый, значит?
– Откуда взялась такая разговорчивая, гнида? – спросил второй, до сих пор молчавший.
– Из детдома.
– Сколько тебе лет?
– Девять будет.
– Ты невоспитанная девочка, со взрослыми нельзя так разговаривать.
– А кто его детей будет делать воспитанными? – огрызнулась я.
– Заткнись! Я своему давно бы врезал! – опять завелся первый.
– За что?
– Чтобы знал, как с отцом разговаривать!
– Как ты с ним, так и он с тобой будет. Лучше бы ему конфет купил. А ты – водку себе. Может, и твой сын таким же противным будет.
– Вместе пить будем. Третьего не придется искать, – расхохотался не-приятный собеседник.
Мне стало гадко. Я соскочила с лавочки и побежала в другой конец сквера.


ЧЕМ ЖИВУТ ЛЮДИ?



В этот раз рядом со мной на лавочку присели две женщины: одна совсем молодая, другая постарше.
– …Развод, только развод! Сил больше нет. Отрезать раз и навсегда!
– А дети? Безотцовщина?..
Я прислушалась.
–…А ведь какая любовь была! Вся деревня завидовала.
– Знаешь, для меня было безмерным счастьем видеть его, просто прикасаться к нему. Утром за завтраком улыбнется, – я счастлива до вечера. Нежность великая к нему была. Ведь как трудно одной с четырьмя маленькими, да еще хозяйство, огород. Но все не в тягость было, когда любил. Пять лет в раю. И одним днем все пропало, будто и не было! Не живу, существую. Как машина: включили, и работаю. Три года в таком состоянии. Раздражение растет. Теперь все мне не так, во всем вижу плохое. Я молчу, сдерживаюсь, чтобы мое настроение не сказывалось на детях. Терплю. Но вижу: надо кончать! Иначе с ума сойду.
– А ты ему тоже измени.
– Не могу, нутро не позволяет. Тогда презирать себя стану.
– Ну, хоть влюбись в кого-нибудь.
– Не получается, пустая какая-то стала, бесчувственная.
– Но тебе и тридцати нет. Что ты хоронишь себя?
– Живу только ради детей. Жаль их. А то давно бы…
– Не дури! Пробуй смотреть на жизнь иначе. Купи себе что-нибудь красивое. Мне помогает.
– Как я ошиблась, – продолжила молодая. – Говорил красивые слова. Я верила, чувствовала то же самое. После той истории.… Он обокрал нас обоих. Почему все так несправедливо устроено?!
– Ты до сих пор живешь в мире грез? Проснись! Где ты видела справедливость?
  – Надеялась, что в моей семье все будет хорошо.
– Для тебя главной в жизни была любовь, а теперь будет долг. Женщины живут не радостью, а терпением.
– Как же без радости? Чем тогда жить?
– Надеждой.
– Надеждой на что? На радость опять же. А где она?
Молодая женщина закрыла лицо руками.
– Поплачь, легче будет. Твой хоть домой возвращается, – говорила вторая женщина.
Она гладила худенькие плечи подруги, закусив губу, чтобы не зарыдать в голос. У нее по лицу текли слезы ее горя, ее беды. Скорбные складочки в уголках губ вздрагивали.
Я встала со скамейки и побрела к детдому с тем, чтобы завтра опять прийти сюда.


ТОЛЯН




Девочки живут в левой половине здания, а мальчики – в правой. Учимся тоже порознь. Даже в столовой нас кормят отдельно. И все-таки с одним из мальчишек я познакомилась на хозяйственном дворе. Его Толяном зовут.
В мусоре, под остатками разломанного грузовика, присмотрела я красивую золотистую пластинку. На животе подлезла под машину и самодельным ножом попыталась выковырнуть ее из земли. Не получилось. Упрямство заставило опять придти сюда. Тут и приметил меня этот мальчик. Подошел какой-то странной, в раскачку, походкой и спросил сквозь зубы:
– Маешься? Золото ищешь? Это латунь.
– Я золото никогда не видела. Просто красивая штучка. Может, куда применю. Сгодится на что-нибудь!
– Бредятина! Под матрас спрячешь, вот и все применение, – усмехнулся Толян.
– Мое дело, куда положу, – недовольно буркнула я.
Он попал в точку. Все свое богатство по привычке я хранила именно под матрасом.
– Не злись. Больше нам негде прятать. Давай помогу.
Мальчик отыскал деревянный кол и железную трубу.
– Подсовывай под машину и дави на конец, – скомандовал он.
Я послушалась. Кабина вздрогнула, но не подвинулась. Мальчик взял половинку кирпича и подсунул под трубу. После этого мы принялись раскачивать кабину. Напряглись, поднатужились, и когда она чуть приподнялась, Толян ногой затолкал под нее камень. Теперь моя рука уже могла протиснуться, и я, изловчившись, достала золотистую пластинку. Вытерла подолом кофты и прочитала надпись: «Профессор Изюмченко Яков Александрович».
 	– Такие таблички раньше имели знаменитые люди. Видишь, дырочки по краям – это чтобы к дверям прибивать.
– А как ты догадался, что с трубой легче поднять кабину? Мне бы такое в голову не пришло.
– Видел, – буркнул мой помощник.
– Где? – простодушно поинтересовалась я.
– Отстань, – зло огрызнулся он. – Иди отсюда!
Я не поняла причины столь разительной перемены и сказала примири-тельно:
– Не сердись. Спасибо за помощь.
И убежала, не оглядываясь. А в комнате, спрятав сокровище в наволочку, задумалась: «Чем его обидела?» В голову ничего не при-ходило.
 После этого случая мне почему-то снова захотелось увидеть Толяна. Но наши дорожки никак не пересекались.


ДОТ



Выполнила уроки и отправилась в парк. Я уже знала все его закоулки, но мусорную свалку в низине всегда обходила стороной. А сегодня, проходя мимо, неожиданно разглядела в бурьяне странную круглую площадку. Принялась обследовать ее. Один камень у самой земли легко отделился. Он не был обмазан цементом. Вытащила еще несколько камней и сунула палку в дыру. Глубоко. Может это тайный ход под церковь, купола которой видны вдалеке? Или блиндаж с войны? Старательно уложив камни на место, помчалась добывать спички. Я приметила: просить лучше у молодых мужчин. Старые целый час будут выяснять: «Куда? Зачем? Кто ты?». Выбрала парня с папиросой. Он отсыпал мне спичек и оторвал от коробка кусочек серной бумаги.
– Ты не поджигатель? – спросил он, улыбаясь.
– Нет. Бабушка в подвал послала. Я все спички потратила, а банку с ва-реньем так и не нашла, – бойко сочинила я причину.
– Смотри, все не съешь, – засмеялся щедрый парень.
Зажгла спичку. Передо мной открылось чистое помещение, стены которого выложены кирпичом. Залезла внутрь. Земляной пол в виде квадрата. Стена шириной в пять шагов, высотой в мой рост с поднятыми руками. Прохладно, могильная сырость. Сразу потянуло к солнышку. Вылезла, заложила камнями вход и, стараясь не ломать бурьян вокруг «дома», вышла на асфальтную дорожку, которая вела к каруселям. «Здесь буду хранить свои секретные вещи», – решила я.
Мне захотелось поделиться с кем-нибудь радостью находки. С девчонками? Нет! Разболтают на весь свет. Увидеть бы нового знакомого.
 	Я занялась изготовлением ножичка из длинного гвоздя, а сама держу в поле зрения крыльцо ребячьего корпуса. Толян, наконец, появился и той же странной походкой направился на хоздвор. Я – за ним. Он влез в кабину разбитого газика и затих. Немного выждав, решилась нарушить его уединение. Бесшумно, как кошка, взобралась на ступеньку, заглянула внутрь: мой знакомый развязывал на ногах окровавленные бинты. Невольно отшатнулась и свалилась с колеса машины. Толян высунулся из кабины.
– Не подходи, – сквозь зубы произнес он.
– Все равно уже видела, – тихо ответила я.
Моя настырность ему не понравилась, но он смирился:
– Черт с тобой. Лезь. Только дверцу закрой.
Залезла. Не от вида крови, от жалости мне чуть ни стало дурно.
– Кто тебя так? – спросила осторожно.
 	Толян не ответил.
– Тебе надо сделать укол от столбняка и раны зеленкой смазать. Когда я недавно посчитала ступеньки с четвертого этажа, нога загноилась. А с зеленкой за неделю все прошло!
– Еще стрептоцид помогает, – сказал Толян.
– А где ты взял такие цветастые тряпки вместо бинтов?
– Мама дала, – сказал он и осекся.
– Я – могила, запомни. Жди меня здесь. Я быстро!
Медсестры в воскресенье не бывает. Если случается что-то серьезное, ее вызывают. Я обвязала тряпками коленки, подошла к дежурному воспитателю и, скорчив плаксивую рожицу, попросила бинт и зеленку. Он нехотя отложил книгу, подошел к аптечному шкафчику и отомкнул его.
– Медсестра мне стрептоцидом засыпала ранки, – подсказала я.
– Не много ли хочешь? – усмехнулся он. – Садись, лечить буду.
– Мне не так больно, когда сама себя зеленкой мажу. Еще я должна с мылом вымыть коленки.
– Ты, вижу, специалист не только калечиться, но и лечиться. Ладно, займись сама, а остатки зеленки завтра обязательно верни медсестре. Не разлей, – предупредил дежурный и снова открыл книгу.
С женщиной-воспитателем было бы сложней. Она разохалась бы, потребовала бы показать раны. Сто раз спросила бы, как себя чувствую.
Когда прибежала на хоздвор, Толя уже отодрал присохшие бинты. Кое-где они снялись вместе со струпьями.
– Раздави стрептоцид на чистом месте, – попросил Толя.
Я вложила таблетку в подол рубахи и растерла куском кирпича. Раны Толя накрыл бинтами и сверху замотал тряпками. Слезы текли по его щекам, но он даже не пикнул.
– Умеешь терпеть боль, – заметила я, – не скулишь.
– И ты, похоже, не рева.
– Привыкла, – ответила я. – В другом детдоме часто били.
Мы помолчали.
– Спасибо. Ты – молодец, – тихо, немного смущаясь, сказал мой новый друг,
 надел шаровары и враскачку пошел к корпусу. «Так вот почему он так ходит!» – дошло до меня.


НАШ ДОМ




	В следующее воскресенье ждать Толю мне пришлось не долго. Он вышел на крыльцо сразу после завтрака и огляделся по сторонам. Мы встретились около машины. Поздоровались. Он был немногословен и угрюм.
– Пойдем в парк, – неуверенно попросила я, – свой секретный дом покажу.
Он вздрогнул, еще больше нахмурился, но быстро согласился. Разозлился? Подумал, что в моей затее кроется подвох? А когда мы подошли к тайнику, поникшим голосом промолвил:
– Это мое пристанище, когда сбегаю.
У меня чуть не сорвалось с языка: «Откуда сбегаешь?» – но сдержалась, боясь опять разозлить друга. Сама не люблю, когда в душу лезут. А вслух сказала:
– Раз ты первый нашел этот дом, он твой. Разреши мне иногда приходить. Я бы перетащила сюда сиденья от газика. Не очень-то удобно сидеть на голой земле. Еще срезала бы с верха газика материю. Вместо одеяла была бы.
– Ну, вот! Как девчонка, так сразу разговор о тряпках.
– Причем здесь тряпки? Не в куклы зову играть! Не хочу мерзнуть. Может ты здоровый, а я чуть что, кашляю. Дыхалка у меня слабая. Так дед Панько говорил.
– У тебя был дед?
– Не родной. После войны он один на белом свете остался, вот и любил всех детей. А меня и Витька особо.
– А бывает, что родные, да не любят.
– Разве такое может быть? – удивилась я.
– Может, – вяло произнес Толя.
Помолчали.
– Пожалуй, стоит натащить сюда барахлишка. Только по темноте, – вдруг согласился мой друг.
– У нас настоящий дом будет! – радостно подхватила я.
– Настоящий – это когда в нем папа и мама живут, – жестко закончил разговор Толян и направился к корпусу.
Мне Толя показался сжатой пружиной. Молчит-молчит, а потом что-то резкое, даже грубое, как брякнет, так «хоть стой, хоть падай!» Так у нас в лесном детдоме говорили.
А я представляю настоящий дом таким, чтобы в нем был хороший друг. А родители мне редко на ум приходят, даже в мечтах. Чаще думаю о том, какая у меня будет семья, когда вырасту.


ПОМОГИТЕ!




Целую неделю благоустраивала дом. Приносила только полезное. Выбила камни для окошка. Ох, и намучалась! Осколок стекла вставила. Светло сделалось.
Подошло воскресенье, а Толян не вышел гулять. Не пришел он и на следующий выходной. Мне было тоскливо и беспокойно.
Как-то после занятий не хотелось идти в свою комнату, и я в задумчивости бродила по классам школы. Неожиданно внимание привлек спор взрослых. Прислушалась. Крики доносились из учительской. Речь шла о мальчике Толе Зайченко, который опять сбежал к матери. Учительница говорила резко:
– Ну что ему еще надо?! Одет. Обут. Накормлен. Школа хорошая. Из комнаты в комнату переводим. Лучших ребят подселяем. Живи, учись. Так нет! Домой бежит! В эту убогую, антисанитарную, криминальную обстановку. Что с ним делать? Может, передать в колонию? Сколько еще с ним мучиться? Пошли вчера с милицией его забирать. Но у матери не нашли. Сама лежит пьяная. Ругань на всю квартиру. Сожитель при ней совсем лыка не вяжет!
Я поняла, о ком речь. Может, он в нашем доме? Помчалась в парк. Огляделась и нырнула в бурьян. Не увидела, но уже почувствовала: он там. Было еще светло. Я отбросила ворох травы, затыкавшей вход. Свет упал на распростертое тело моего друга. Лицо – сине-желтое, волосы слиплись, рубашка разорвана. Он то ли спал, то ли был в забытьи. Ужас вдруг сменился во мне злостью. Захотелось орать, крушить все подряд!
Я выскочила из подземелья и стала бегать вверх-вниз по спуску, чтобы как-то снять дикое возбуждение. Меня трясло. Спазмы сжимали горло. Наконец я обессилела, свалилась в бурьян и заплакала. Почему такие гадкие и жестокие взрослые? Потом я встала и медленно пошла в дот. Толян заворочался, открыл глаза и застонал: «Дай попить». Нашла в мусоре консервную банку, помыла и набрала воды в фонтанчике. Толя пил жадно. Из еды смогла предложить только черствый кусочек хлеба. Я всегда ношу в кармане хлеб, потому что когда очень хочется есть, меня тошнит. А хлеб помогает.
Размочила сухарь в воде. Толян долго сосал его.
– Кто тебя так? – спросила я участливо.
– Отец.
– За что?
– Мать защищал.
– Зверь он.
– Пьяный был, ничего не соображал.
– Оправдываешь?
– Отец, какой ни есть. Хахаль (сожитель) еще хуже.
– Таких убивать мало.
– И самому зверем стать?
Я сняла с себя рубаху и протянула Толяну, а кофту надела на голое тело.
– Одежда еще из дошкольного детдома, – заметила я. – На следующий год новую дадут.
– Мне-то, может, и не дадут. Могу не вытерпеть.
– Пойдем в корпус?
– Куда я такой? Всем объяснять придется….
– Скажешь, что чужие ребята побили. Брехать – не пахать. Соври для своей пользы. Главное, чтобы никому не во вред. Пошли, пока медсестра на работе. Помрешь еще, а я буду виноватой себя считать. Раз видела, значит, отвечаю за тебя.
– Не пойду. Воспитатели душу вымотают.
– Зря обижаешься. У них работа такая – беречь нас. Когда не получается, они злятся. А ты бы не злился на их месте? Пойдем. Скорей вылечишься, скорей к матери попадешь.
На Толяна мои последние слова подействовали. Он молча кивнул. У корпуса мы разошлись в разные стороны.
	Перед сном я думала: «Ругать человека за то, в чем он не виноват, не честно. Почему из-за плохих родителей его хотят отправить в колонию для бандитов? Кто может помочь Толику? Директор, милиционер? Господи! Помоги моему другу».


НЕ ПОНИМАЮ!

Жду Толяна на хоздворе. Гляжу вверх. Его окно на четвертом этаже. Неожиданно вздрагиваю от жуткого крика. Перед глазами, кувыркнувшись, мотнулось как большая тряпичная кукла человеческое тело. Тупой удар об асфальт. За кустами ничего не вижу. Знаю, что упал мальчик. Старшеклассник.
После ужина ко мне подошел Толик и тихо сказал:
– Он воровал у ребят и был доносчиком. Его много раз предупреждали. Не одумался.
Лицо Толяна выражало красноречивый гнев и одновременно страх.
– Он разбился? – прошептала я.
– Да.
Толян сделал страшные глаза.
Меня будто по голове стукнули. Бессвязно, путая буквы, рассказала Толе об увиденном.
– Я не понимаю, не понимаю этого, – бормотала я, заикаясь.
– И не надо. Забудь. Вычеркни из памяти. Я тебе ничего не говорил. Ты ничего не видела.
– Постараюсь, – шепчу я в ответ.
Но как же забыть? Неподвижно сижу на подоконнике, прижавшись горячим лбом к прохладной раме, и тупо смотрю на то место, куда упал мальчик. Мозги отключаются, когда пытаюсь думать о нем.

ТАНКИ


	Сидим с Толяном на заднем дворе детдома, рисуем животных.
– Жаль, что ты девчонка, а то пошли бы сейчас смотреть ученья солдат за городом, – сказал мне Толян.
– И чем же девчонка от мальчишки отличается, интересно мне узнать? – рассердилась я. – Ты что, лучше меня по деревьям лазаешь? А может, подсечку лучше делаешь?
И я тут же свалила его на землю.
 	– Ну! Получил?
– Ты же неожиданно! – попытался оправдаться Толян.
– А что, враг будет предупреждать о нападении? Ваше Величество, сде-лайте бойцовскую стойку, прикройте личико, сейчас в челюсть врежу! Так, что ли?
– Ладно, сдаюсь, пошли.
– Не злись. В лесном детдоме я дружила с большими мальчиками. Они обучили меня защите, – вздохнула я от набежавшей грусти воспоминаний.
Солнце, укутывалось в розовое пуховое одеяло облаков. Изрытая ас-фальтная дорога закончилась, идем по гравию, потом по пыльной грунтовой дороге. Мы у высокого кирпичного забора, оплетенного по верху рядами колючей проволоки. У маленькой калитки – два солдата с винтовками.
– Полезем на бугор. Сверху лучше будет видно, как они возвращаются с учений в казармы, – предложил Толя.
– А что в этом интересного? – отозвалась я.
– Сказано: девчонка! Как ты не понимаешь?! Поразмысли чуток! Рас-смотреть вблизи настоящее оружие – это же фантастика! Может, еще танк или пушку увидим.
– И танк можно будет руками потрогать?
– Танки здесь не останавливаются. Я сам не знаю, где они ночуют. Из своего окна только недавно их приметил. Вот бы внутрь залезть!
– А я про самолет и огромный корабль мечтала. К танкам меня не тянет, но «живьем», конечно, интересно их рассмотреть. Ох, и завидно будет девчонкам! – обрадованно воскликнула я.
Облюбовали самый высокий холм, вскарабкались то неисхоженному, не истоптанному крутому склону. Только заняли удобное стратегическое положение, устроившись на дереве, что росло на бугре, как появилась большая группа солдат. Они нестройно и не очень громко пели маршевую песню. На меня колонна не произвела особого впечатления. Молодые дяди устало несли на плечах скатки-шинели, котелки, какие-то ящики. Понурая лошадь, которую нехотя подстегивал старый солдат, медленно тащила пушку.
Толян подпрыгивал на ветке, восторгался длиной ствола орудия, какими-то рукоятками, которые умудрился разглядеть. Я вижу измученных солдат, а он с ума сходит от какой-то железяки с длинным дулом. Или стволом. Какая разница!
 	Когда солдаты прошли, мы слезли с дерева и отправились домой. Быстро темнело. Сзади послышался шум мотора. Звук усиливался, обрастая лязгом, скрежетом о камни, треском ломаемых кустов. Я ощутила в сердце быстро нарастающую тревогу. Ее предвещала шедшая из темноты непонятная угроза. Из серой мглы на нас надвигались две огромные, бесформенные махины. Я уцепилась за рубаху Толяна, не зная, что делать, куда бежать. Он тоже оцепенел. И вдруг обрадовано закричал:
– Танки!
Но уже в следующее мгновение он заметался, бросаясь, то к дороге, то за кусты. Ревущая железная масса неслась по ямам, ухабам, ломая придорожные деревца, перемалывая гусеницами траву, швыряясь кусками земли. «Танкист же в темноте не видит, несется напролом. Ему ничего не стоит раздавить нас, как букашек!..» – мелькнуло у меня в голове.
 Танки прогромыхали мимо, а я все тряслась от страха. Шум стоял в ушах. Мы с Толей сидели на обочине и молчали. Потом он тихо сказал:
– Знаешь, я первый раз в жизни так испугался. А как же тот солдат… из кино… который из-под танка… гранатой?..
  	– Там же была война, – отозвалась я.


В ГОСТЯХ У СТАРШЕКЛАССНИЦ



По вечерам я часто брожу по комнатам старшеклассниц. Иногда меня бесцеремонно выпроваживают, а в некоторых комнатах встречают миролюбиво, пусть немного иронично, но ласково.
– Зачем пришла? Ума набираться или взрослой жизни понюхать?
– Не хочу быть взрослой. Мне интересно узнавать про новые игры.
– О, так ты у нас серьезная или умная?
– Обыкновенная, – обижаюсь я.
И тогда какая-нибудь из девочек сажает меня к себе на кровать. На бумаге появляются чудесные игры. Я благодарно прижимаю к себе драгоценные листочки с записями, картинками и бегу обучать своих подружек. Старшие девочки придумали карты со своими картинками, а я сделала из картона домино, и даже нарисовала на нем рожицы девочек, мальчиков, фрукты овощи и машины. Так интереснее было играть. Проигравшему давали задание рассказать что-нибудь. Вот тут и услышала я сказку «Синяя борода». Она не понравилась мне, потому что в ней убивали людей. Дети стали пугать друг друга «синей бородой». Подойдет кто-нибудь сзади в темном коридоре или в туалете и прошепчет: «Синяя борода!» Сразу жутко делается, мороз по коже…. Такие игры мне неприятны.
Еще старшие девочки научили меня делать игре в слова: «повесь проигравшего». У всех первоклашек она стала любимой. «Наказания» за проигрыш давали при помощи «фантов», поэтому они тоже превращались в веселые развлечения.
Как-то раз пришла в комнату, где меня хорошо встретили:
– Заходи, заходи путешественница! Сейчас будем новую игру разучивать.
Я обрадовалась. Меня посадили на почетное место – на стол, чтобы все было видно. Одна из девочек стала объяснять правила. «Мы позовем любую девочку и предложим сыграть в нашу игру. Она на минуту выйдет в коридор, а когда вернется, то вместе с нами закричит: «Я – осел!» Потом пусть угадывает, кто из нас осел! Хитрость состоит в том, что мы на самом деле только откроем рты. Кричать будет одна новенькая, которая еще не знает, что мы хотим «подловить ее».
Так и сделали. Пришла девочка из соседней комнаты, ей объяснили ход игры, и она вышла из комнаты. А когда вернулась и закричала в тишине: «Я – осел!», то в первую секунду растерялась, и слезы на глазах навернулись. Но она все-таки не заплакала, взяла себя в руки и вскоре со всеми хохотала: «Ах, черти! Провели воробья на мякине!»
А мне стало жалко гостью. Я соскочила на пол и пошла к двери. Одна из девочек догнала меня и обняла за плечи:
– Ты обиделась? Глупышка! Это шутка, розыгрыш, на это нельзя оби-жаться. Подрастешь, и сама будешь шутить над другими.
– Никогда не буду! – дернула я плечами. – Так не честно…


ПРИДУМКИ



«Витек, пишу тебе о своих фантазиях, потому что только ты можешь их понять и оценить. Как-то гуляла на хоздворе и нашла две толстые пружины. Встала на них, раскачиваюсь и представляю, что это мои скороходы. Нашла веревки, привязала пружины к ногам и принялась ходить. Падала, спотыкалась и все же научилась передвигаться более-менее сносно. Представляешь, как здорово! Идешь и подпрыгиваешь! Ходить трудно, а когда бежишь, то быстрее получается. Но потом пришли старшие ребята, и я «добром» отдала пружины. Глупо драться, все равно отнимут. А так вроде как подарила. Ох, и устроили они тарарам! Вечером в постели «конструировала» новые скороходы. В них пружинки спрятаны в каблуках и выскакивают только во время бега, когда мне потребуется.
Недавно перемерзла в парке и придумала одежду из особой материи. Если бегу и мне жарко, она собирает тепло, а потом когда холодно, согревает меня. А еще внутри одежды обязательно должны быть проволочки с электричеством. Такие, как в лампочке. Ведь от нее столько тепла идет! У тебя в детдоме есть электричество?
А вчера видела на небе сразу две радуги. Представляешь, над самым горизонтом висит разноцветная дуга, а рядом – вторая, точно такая же, только цветные полоски в обратном порядке расположены. Вот чудо! Бабушка стояла рядом, крестилась и говорила, что за всю жизнь впервые такое видит. А мне повезло! Я нарисовала эти радуги для тебя».


ЛЕША



Я волнуюсь. Сегодня Толя поведет меня в семью своего друга Леши, который учится в четвертом классе. После ужина короткими перебежками преодолела двор. Толя уже ждал.
– Смотрел, как ты пересекала двор. Сразу видно, что удираешь. Нельзя оглядываться. И поза при ходьбе напряженная. Думаешь, если согнешься, то не увидят? В гнома все равно не превратишься. Двигайся так, будто никуда не спешишь. Изображай подобие беззаботности. Обманывать надо убедительно.
Толя идет быстро. Я стараюсь не отставать. Подошли к длинному, одноэтажному дому, похожему на барак. Постучали в квартиру с номером два. Дверь открыла маленькая старушка. Её лицо испугало меня. Точь-в-точь баба-Яга. Нос горбатый, глаза цепкие, темные, щеки обтянуты желтой кожей, руки тонкие, длинные. Седые волосы из-под платка выбились, развеваются. И так странно было услышать ее тихий спокойный голос! Я с дрожью в ногах переступила высокий порог и вошла в темный коридор, где и двоим-то разойтись трудно.
Открылась маленькая кухня с замусоленными обоями, плитой, кучкой сухих веток в углу и самодельным столом. Леша позвал нас в зал. Мы прошли через узкую спальню с тремя железными кроватями. В углу из стены чуть выдавалась вторая печурка. Зал – небольшая комната с квадратным столом и стульями. Там же стояла ещё одна железная кровать и самодельная деревянная раскладушка. Тесно.
Вошла бабушка Леши похожая на прабабушку, только лицом полнее. Женщина была в темно-синем платье с белыми вертикальными полосками. Из-за них она казалась мне тощей-тощей, высокой-высокой. Появился низенький мужчина. Брюки мешком висели на полноватой фигуре, ремень – ниже живота. А лицо доброго усталого человека.
На голубую клеенку в цветочках бабушка поставила граненые стаканы, хлеб, масло на блюдечке и сахарный песок в пол-литровой банке.
– Ешьте, детки, ешьте, небось, голодные после детдомовского ужина?
Я боялась взять хлеб. Он был нарезан квадратиками без корки. Кусочки тоненькие, почти прозрачные. Их было мало. Я одна могла бы съесть все. Наконец Леша взял кусочек, но масло не тронул.
– Ешьте с маслом. Что, не любите масло? Не стесняйтесь, – упрашивала прабабушка.
Я положила сахару одну ложку, как Леша, и съела один кусочек хлеба. Потом, поблагодарив хозяек, мы ушли гулять на улицу.
– Зачем у вас в квартире две плиты? – поинтересовалась я у Леши.
– Строители на фундамент толь не положили, поэтому стены мокрые и в комнатах всегда холодно. Завод эти бараки еще до революции строил.
– А зачем у вас столько кроватей?
– Так девять человек. А метров –двадцать.
– Зато весело, наверно.
– Не дай бог, как весело, – усмехнулся Леша.
– А бабушки у тебя приветливые, заботливые, – отметила я.
Леша не откликнулся на похвалу.
Мы с Толиком стали частенько забегать к Леше. Он жил близко от нас. Но от угощений отказывались. Не хотели чужой кусок есть.
Его семья привыкла к нам и уже не замечала, когда мы тихо играли картонными цветными картинками и деревянными игрушками, которые делал отец Леши. Тут-то я невольно окунулась в семейную жизнь. Скандалы начинались спонтанно: кто-то споткнулся о чью-то ногу или подвинул на плите свою кастрюльку ближе к огню, кто-то из взрослых детей не послушал бабушку. Иногда я вообще не могла понять, с чего поднимался сыр-бор. Неслись проклятья, оскорбления, начиналось рукоприкладство. В этих случаях я, замирая от страха, забивалась под стол. Намаявшись от ругани, семья пила лекарство. Потом все клялись друг другу в любви и обнимались.
	Такое происходило раза два в неделю. Лешу расстраивали эти потасовки. Приходя к нам, он с грустной усмешкой говорил:
– Пойдемте в парк, мои опять «резвится», выясняют, кто кому жизнь ис-портил.
– Леша, – спросила я, – а нельзя им жить как-то просто, по-человечески?
– Они и так все делают по-человечески! В зоопарке иначе: не послушается детеныш мамашу, та ему подзатыльник отвесит, и он – молчок. А людям покричать надо, показать, что умные. Это для тебя их вопросы простые, а для них – ребусы. В нашей семье сражения как на Курской дуге – до полной победы бабушки.
– Почему я никак не могу понять твоих взрослых?
– А ты не старайся, легче жить будет.
– Так ведь жалко их.
– И мне жалко, особенно папу. Да разве сладишь с кучей женщин?
– А почему ты не попросишь, чтобы не ссорились?
– Чудная ты! Дети взрослым не указ. Я это давно понял. Лучше молчать и заниматься своим делом.
Я вздохнула:
– Тебе даже хуже, чем мне. Каждый день от жалости страдать приходится.
– Не усложняй. Побесятся и помирятся, родные же.
– А разве после ссор они не станут меньше любить друг друга?
– Что ты все – «любить, любить»! У них и без любви забот хватает, – грубо закончил разговор Леша.
Я смутилась и умолкла.


                        ПОЧЕМУ В СЕМЬЯХ МАЛО РАДОСТИ?



Сегодня Леша позвал нас с Толей поиграть деревянным ружьем, которое папа сделал ему ко дню рождения. Когда мы вошли в спальню, прабабушка стучала о пол клюкой, и кричала на старшую дочь Люду:
– Перестилай постель, негодная!
– Мама, я уже три раза перестилала, – терпеливо объясняла дочь.
– Сколько скажу, столько и будешь работать…. И про клизму опять забыла.
– Я вам сегодня два раза ставила. Вредно часто делать.
– Молчи… и живо готовь воду!
– Маманя, я не девочка, на пенсии десять лет, а вы все помыкаете мною. Не любите меня! – сердилась баба Люда.
– Я тебя родила, поэтому хочу, – люблю, хочу, – убью, – отвечала ей старуха.
Я с изумлением слушала эти речи. Значит, и моя мать могла бы меня бить, издеваться?
Слышу крик бабушки Люды:
– О, Господи, зачем мне эти мученья? Забери меня поскорее.
Теперь прабабушка схватилась за голову:
– Дура! Прекрати свару! Замолчи!
Тут прибежала баба Варя и давай бить сестру.
 Мы прошмыгнули в зал и прикрыли за собой дверь, из-за которой не-слось: «Помогите, убивают!»
Я в ужасе закрыла уши ладонями: «Ну, зачем, зачем они так?! Почему такие жестокие? За что бабка издевается над родной дочкой?»
С работы пришла мама Леши и, тихо проскользнув на кухню, сразу взялась за посуду. Она старательно мыла ее горячей водой, ополаскивала кипятком из чайника и расставляла сушить на горячие кирпичи. Ей осталось помыть миску, в которой лежала грязная мясорубка, но не хватило воды. За ней надо идти в колонку.
Пришлепала прабабушка Ира, взяла ещё не остывшую ложку, пополоскала её в грязной миске и села пить чай. Я удивленно посмотрела на старуху, потом повернулась к Леше. Он все видел. Когда мы вышли на улицу, Леша сказал:
– Думаешь, моя бабуля чокнутая? Просто она ненавидит мою маму и выказывает ей свое презрение.
– Но твоя мама хорошая, добрая, тихая. Чем она провинилась?
– Тем, что любимый внук женился на девушке, которая ей не понрави-лась.
– Твой отец любит маму?
– Любит.
– Почему тогда не защищает?
– Папа и свою родню тоже любит. Он – «между двух огней».
– Что же вы не уйдете?
– На квартиру? А знаешь, сколько денег надо платить? Да и бабушка не позволяет.
– Почему?
– А над кем ей тогда издеваться? У прабабушки для этого – баба Люда, а у бабы Вари – моя мама.
– Дурдом какой-то! – вспыхнула я.
– Зря ты так. Соседи тоже без передыху ругаются. Там, бабка внуку ку-шать не дает. А у других пьют беспробудно и дерутся. Это еще хуже.
– А хорошие соседи есть у вас?
– Не знаю. В пятой квартире всегда тишина. Но бабушка говорит, что в тихом омуте черти водятся. Я как-то попросил бабу Варю не ругаться, а она ответила, что «пар выпускает», а то у нее злость скапливается и здоровье портит.
– А про здоровье других она не думает?
– Себя бережет. Говорит, для нас старается.
– Не надо было твоей маме в такую семью замуж идти.
– От нищеты глухая жестокая рознь в семье. Папа так говорит.
– Твоя же мама не скандалит? От характера человека все зависит.
– Не все! Не хочу про это думать!
– Тогда станешь как твой папа. Ты должен жалеть и защищать свою маму! Я бы защищала.
– Не получается, – вздохнул Леша.
Толян не вмешивался в разговор. Он машинально крутил в руках деревянный автомат.
А мне вспомнился огромный городской аквариум. Я с Ириной ходила в зоопарк. Меня тогда поразила спокойная совместная жизнь рыб разных пород. Камбала улеглась на хвост красноперой рыбе, а та даже не вздрогнула. Краб неторопливо перелез через рыбу-змею. Она тоже не заволновалась. И две рыбешки – пестрая и красная — рядом откусывали улиток со стены аквариума и не ссорились. Почему же люди в семьях ругаются?


ЛЮБОВЬ

Уже полторы недели не вижу Толика. Сегодня опять вытащила из шкафчика любимый плащ, накинула коричневую шальку и вышла на крыльцо. Вертикальный дождь плясал на тротуаре, высекая пузырьки на мгновенно образовавшихся лужах, отчего их поверхности казались скачущими. Пузыри плавали, лопались, вздрагивая, ныряли и навсегда скрывались под водой. Кипящие потоки неслись по асфальту вдоль бордюра. Вскоре сетка дождя поредела, капли стали мельче. Дождь прошел. В одном углу под навесом ребята играли в «ножички», в другом в «пристенок». Скучная игра, однообразная. Но мальчишки обсуждают каждое падение монеты с таким азартом, что дело доходит до ссор. Что они находят в этой игре? В «ножечки» и то интересней. Тут ловкость вырабатываешь. Девочки у крыльца в кучку сбились. Шушукаются. Тоска.
Толя все же вышел, но не один, с воспитательницей.
– Запомни, – донеслось до меня,– только на два часа и ни ногой в город, понял?
Мой друг в ответ кивнул. Я обрадовалась и побежала на хоздвор. Толя пришел туда же. Он был в чистой вельветке (курточка из вельвета) и фуражке. Лицо бледное, от этого черные круглые как у плюшевого медвежонка глаза казались еще темней.
– Все нормально? — спросила я.
– Порядок. Сейчас за нами следят из окна. Поняла? Давай залезем в кабину грузовика, а когда им смотреть надоест, потихоньку выберемся, пройдем вдоль забора, и я «слетаю» в город.
– Ты же обещал не убегать?
– Я быстро. Гляну, все ли у мамки в порядке, и вернусь.
– Может, не надо?
– Надо!
– Давай вместе.
– Нет! – решительно возразил Толян.
Но я все равно пошла за ним, только так, чтобы он не видел. Несколько минут Толя с видимой скукой слонялся по двору, а потом неожиданно быстро поднырнул под доску, висевшую на одном гвозде.
Дорога то и дело виляла и, наконец, привела на окраину города. Всюду потрепанные домишки, поломанные штакетники, пыльные обочины. Осенняя листва, гонимая ветром, перебегала мне дорогу.
Толян юркнул в распахнутую, висевшую на одной петле калитку, осторожно заглянул в окно, затем быстро прошел внутрь. Через минуту и я таким же манером – за ним. Спряталась в узеньком коридорчике и сквозь щель в дверном косяке стала наблюдать, что происходит в комнате.
На ржавой железной кровати покрытой цветастым лоскутным одеялом сидела молодая пьяная женщина. Толян склонился над ней, прижался головой к плечу. Она обнимала его, гладила неверными движениями рук, целовала лицо, голову и, рыдая, повторила:
– Толечка, любовь моя, радость единственная. Прости меня, глупую, несчастную.
А он тоже гладил ее по волосам, плакал и сбивчиво говорил:
– Мамочка, потерпи еще немного. Я выросту, пойду работать и заберу тебя. Мы будем жить вместе, и никто нам не нужен. Потерпи, не пропадай совсем. Ты будешь со мной счастливая. Я тоже потерплю.
Я застонала сквозь зубы и сползла на пол. Ноги не держали. Слезы залили глаза. Вспомнились слова учительницы: «Почему убегает? Одет, обут, накормлен… Что ему ещё надо?»
Да разве только это ему нужно! Он знает, что мама его любит, и бежит к ней, потому что для него ее любовь – самое главное. Ради нее он согласен терпеть холод и голод. А еще он стремится сюда, потому что тоже любит, жалеет и искренне верит, что спасет маму.
Я выбралась из дома и, спотыкаясь, побрела по улице.




ИСТОРИЯ СЕМЬИ ТОЛЯНА




Толяну десять лет. Третьеклассник, учится плохо.
– Думаешь, только тебе не хочется учиться? — сказала я как-то другу. — Вот послушай, что старшеклассница мне рассказала. У ее учительницы дочка в девятом классе была, а учиться не любила. Говорила: буду работать, буду самостоятельной! И отец ее уговаривал. Бесполезно. Тогда мама отправила ее на лето со знакомыми геологами в поле — глину какую-то особую искать. И просила не жалеть девочку, а спрашивать с нее как с простого рабочего. Пусть на всю экспедицию обед готовит или глину целый день копает. Геологи так и сделали. К сентябрю вернулась дочка и говорит: «Спасибо, мама, я окрепла, научилась многому и поняла главное — работать головой я могу лучше, чем руками». Теперь на инженера учится.
– В четырнадцать лет меня все равно сдадут в ремесленное. Я в профессора не лезу, рабочие всюду нужны, – безразличным тоном сказал Толян.
Я умолкла. Не хотелось терять друга.
Сегодня созналась Толе, что видела его маму. Он сражен. Почему? Стесняется ее? Я чувствую себя виноватой: влезла без разрешения в чужую тайну.
– Прости, у меня совсем никого нет. Я хотела увидеть, какая у тебя семья. Ну, папа, мама…. Как это бывает… – оправдывалась я.
– Зря ходила. Мне не повезло с родителями, – скрежетнул зубами Толян.
– Расскажи, пожалуйста, о семье. Она сразу была плохая? Тогда зачем ее заводили?
– Мои родители смешно познакомились. Папа был студентом. Направили его в село на практику. Вскочил он в автобус, а на его месте – пожилая и очень полная женщина. Ее муж стал упрашивать моего папу пересесть. Папа рассердился и стал доказывать, что не для того за неделю брал билет, чтобы теперь два часа трястись на заднем сидении. Мужчина поднялся и пошел в конец салона. Прямо с дороги папа появился в кабинете биологии и увидел там красивую черноглазую пухленькую девушку. Она работала лаборанткой. Он поговорил с ней полчаса и, уходя, представляешь, что сказал? «Через неделю будешь моей женой». Каждый день после уроков он приходил в кабинет и обхаживал понравившуюся девушку. А потом напросился в гости.
Дверь ему открыл грузный, огромного роста мужчина. У папы чуть букет не выпал из рук. Родители у мамы интеллигентные, виду не падали, что узнали его, но не советовали выходить за папу. Говорили, что с её добрым характером такого мужа в руках не удержать. Но у мамы была первая любовью. Через год я появился. Папа меня сначала тоже очень любил. А потом познакомился с плохой тетей. Они стали вместе пить водку. Мама плакала, просила, чтобы он не ходил к женщине, но папа стал злиться и бить маму. Она меня прятала у соседей, а сама убегала. Мама жалела папу. Чтобы удержать его дома, начала пить с ним, а меня оставляла в детсаду неделями. Потом ее прогнали с работы. Папа все-таки ушел к чужой тете, и у меня появился отчим. Часто они пили вчетвером, а потом дрались. В первом классе меня сдали в детдом. Когда я жил дома, отчим и папа меньше издевались над мамой. А теперь, как ни приду, – она вся побитая.
– Как же можно бить своего, родного, любимого.
– Для пьяного нет родных, ему – все враги.
– Терпеть не могу, когда сильные обижают слабых! Они хуже зверей.
– Звери не пьют. Если отец трезвый, он добрый. Говорит, что не помнит себя, когда бьет. Плачет, прощения просит. А отчим не просит. Он кремень и трезвым может ударить.
– Что же делать?
– Вырастать скорей.
– Не боишься, что таким, как папа…
– Нет, я в маму: жалостливый, молчаливый. Я за всю жизнь столько не говорил, как с тобой.
– Значит доверяешь. К тому же мы похожи. Не лицом, – засмеялась я, – увидев его удивление. – Невезучие мы с тобой. Вот и все.


«АВАРИЯ» У НАТАШИ

После обеда задержалась в столовой: дежурила, посуду в моечную переносила. Вернулась в комнату и по привычке глянула в окно. Толян ждал меня. Показалось, что нервничает. Мигом слетела вниз.
– Что случилось?
– Бежим к Оле, что-то с её подругой произошло. Через «пионерский» вход пойдем, где в ограде прутья раздвинуты.
– Откуда такое название? Разве пионером быть плохо?
– Это юмор. Вход на верхние этажи по пожарной лестнице старшеклассники называют «комсомольский».
– Глупо так называть.
– А маленьких обижать не глупо? – «завелся» Толя. – Понимаешь, когда со смехом, с шуткой, то и порядок как-то легче нарушать. Мне самому хотелось бы жить по правильному. Да не получается.
Я согласилась:
– Мы не хулиганим, по необходимости так поступаем.
Со всевозможными предосторожностями выбрались со двора. Прибежали к Оле. А от нее до подруги Наташи – миг. Постучали в калитку. Тишина. Подняли резиновую петлю и прошли во двор. Обогнули сарайчик. У дома —резное крыльцо, ставни окон с узорами. Их до войны делал Наташин папа. Оля постучала в окно. Наташа отодвинула шторку и кивнула нам. Через минуту мы сидели на черном дерматиновом диване.
Наташа худенькая, сероглазая, вздернутый носик усыпан веснушками. По лицу, по выражению глаз и по тому, как она сидела, сложив руки на коленях, было видно: девочка тихая, скромная. Что произошло с ней?
 Оля начала первая:
– Пойдем гулять?
– Мне сегодня не хочется.
– Мама не пускает или заболела? — будто ничего не знает, допытывалась Оля.
– Настроение плохое. А мама не запрещала. Я виновата перед ней, даже на улицу не тянет.
– Может чем помочь?
– При чем тут вы? Просто я глупая.
– У нас у всех ума не палата. Расскажи, что приключилось? – попросил Толя.
– Мама притащила из леса мешок груш-дичков. Зрелые плоды засыпала в бутыль и поставила в ведре с водой на электрическую плитку. И что меня в сарай потянуло? Зачем в ведро сунула палец? Всего на секундочку опустила! И тут…. Помню только, как стекло зазвенело, ведро с грохотом упало, и что-то ярко вспыхнуло. Очнулась на куче угля. Он у другой стены сарая сложен. Как туда попала, сколько лежала, не помню. Мама бросилась ко мне, ощупала, во двор вытащила. Тут я совсем пришла в себя и заревела. А мама тоже ревет, и по попе меня лупит.
– Как это – ревет и лупит? – удивилась я.
– Ревет от радости, что жива осталась, а бьет от нервов. Усталая пришла из лесу…. Перебирала груши, радовалась, что зимой чай с вареньем будем пить…. И чего я такая глупая?
– Не глупая, а любопытная, — объяснил Толян. — Давай, мы груш твоей маме натаскаем из лесу. Я знаю, где растут. Ух, они вкусные!
– А вам не нагорит от воспитателей?
– Мы вольные казаки!
– А не страшно в лесу без взрослых?
– Днем-то? Ерунда!
– Тогда и я пойду с вами.
– Зачем тебе лишний раз маму волновать? Сюрприз ей сделаем. Сами пойдем в лес. Да?
Толян глянул в мою сторону. Я кивнула.


УЧИТЕЛЬНИЦА ТАНЦЕВ



Зашла в актовый зал. Старшеклассники разучивали песни, придумывали пирамиды. Приятная обстановка. Сижу и как бы сама участвую во всем: болтаю ногами в такт музыке, в пирамидах мысленно стою на самом верху.
В дальнем углу увидела полноватую девочку со странными неуклюжими движениями. Она пыталась сделать изящный жест рукой, но растопыренные пальцы смешно торчали во все стороны. При низком поклоне, спина становилось выпуклой, круглой. Худенькая женщина терпеливо объясняла ученице, как правильно выполнять упражнения.
– Зачем ее мучить? – удивилась я. – Столько других девчонок кругом! Наверное, и меня в танце можно сравнить с козой на мокрой глине?
Девочка присела отдохнуть. Женщина обняла ее за плечи и поцеловала в затылок. А когда толстушка ушла я, подошла к учительнице и спросила:
– Не получается у нее?
– Мне хочется из Лидочки сделать принцессу.
– Она тоже хочет?
– Иначе не взялась бы, – улыбнулась учительница. – Лидочка – моя племянница по линии мужа. Содержать ее мне не под силу, а помочь сделать из нее человека я обязана.
– Ничего у вас не получится. Знаю ее. Учится плохо. Девочки рассказывали, что мозгов у нее маловато.
– И вы ей об этом напоминаете?
– Нет, что вы! Такое нельзя говорить. Она же не виновата. Ей помогают уроки делать.
– Вот и я стараюсь помочь. Возможно, многого она не сумеет достичь, но чему научу, очень понадобится ей в жизни. Каждый что-то должен уметь делать очень хорошо, лучше других. Тогда сам себя будет ценить и к нему станут относиться с уважением. Поверь! Через меня столько всяких детей прошло! Иногда из менее талантливых замечательные танцоры выходили. А некоторые, даже с божьей искрой, ничего не могли достигнуть — не умели и не хотели трудиться. Не ценили свой талант.
– Если бы каждому ребенку так повезло с учителем, то плохих детей не было бы?
– Возможно.
– У меня тоже очень хорошая учительница Анна Ивановна, – сообщила я радостно.
– А кем ты хочешь стать?
– Не знаю. Наверное, воспитателем в нашем детдоме. Но я больше взрослых люблю. Только злых, хитрых и глупых не понимаю и боюсь.
– А как ты отличаешь: умный человек или нет?
– Так видно же! Один говорит, и сразу все в голову и на сердце ложится. Всю жизнь слушала бы. А другой – все попусту. Еще к лицам приглядываюсь, поведение наблюдаю.
– Ты ко всем обращаешься с вопросами?
– Что вы, я больше слушаю! А спрашиваю, если только что-то не понятно или удивительно. И в основном у интересных людей, таких как вы.
– И все отвечают?
– По-всякому. Случается, что и обругают, но я не обижаюсь. Люди раз-ные. Я и сама, то молчу целый день, а то как «прорвет» – не остановишь. На скамейке в парке люблю сидеть. Такого наслушаешься! Мне кажется, мужчины или совсем умные, или совсем непутевые, те, которые только о водке и футболе говорят. А женщины, если даже не очень умные, то все равно с ними интереснее.
– Скамейки в парке – твои своеобразные университеты. У многих людей нет времени для прогулок по паркам, и ты с ними не общаешься. А вообще-то, запомни: хороших людей больше.
– Я про Лиду спросить хочу. Почему она учит цыганский танец, а не русский?
– Ей захотелось что-нибудь особенное.
– На летней эстрадной площадке я видела аргентинский танец. Вот уж особенный! И очень красивый.
– Аргентинский ей не одолеть. В нем много пылкости, темперамента. Я подбираю детям танцы близкие им по духу. У Лиды русская душа. В наших народных танцах много юмора, бесшабашности. Они чем-то схожи с цыганскими.… А ты любопытный экземплярчик. С тобой бы особо заняться. Люблю эксперименты! Изучать детей, их психику – мое хобби. Что ж, девочка, желаю тебе найти себя.
Учительница танцев улыбнулась мне и ушла. А я продолжала сидеть, переполненная впечатлениями от разговора.


НЕ СМЕЮ МЕЧТАТЬ



Рядом с почтой находится больница «Скорой помощи». Я не люблю смотреть в ее сторону. Крови не боюсь. Видеть боль и страх в глазах больных и родственников не могу. Но два случая, происшедшие в один день, не прошли мимо меня.
 Случилось это до завтрака. Мне не спалось и я, прошмыгнув мимо дежурной, отправилась в парк. Было прохладно, сыро, серо. Мое внимание привлек странный человек, быстро взбиравшийся по крутому склону. Невысокий, худой. Лохматые, светлые волосы клоками торчали во все стороны. Он в нижнем белье и босиком. На ладонях вытянутых неподвижных рук лежал ребенок. Белая пеленка развевалась на бегу, то оголяя, то прикрывая маленькое синюшное тельце.
 Меня поразило каменное лицо человека с выпученными стеклянными глазами. В них застыл жуткий страх. Верхняя половина тела была почти неподвижна, только ноги стремительно несли его к больнице.
Я долго не решалась подойти к железной ограде больницы. Во дворе было тихо, сонно. Лишь дворничиха монотонно чиркала обтрепанной метлой по асфальту.
– Тетенька, вы видели здесь дядю в исподнем (нательное белье) с ребенком на руках? Что с маленьким? Он выживет?
– Приснул его отец. Слава богу, откачали доктора, с того света возвернули.
– Что значит «приснул»
– Во сне придавил. Чуть не задохнулся малыш. Разве можно отцам доверять грудных? Они же спят как чурбаны.
– А мама как спит?
– Как птичка. Она вскакивает даже от неровного дыхания своего ребенка. Знаю. Сама троих выходила. Отец, бедняга, чуть мозгами не сдвинулся. Ему укол сделали. Спит.
У меня отлегло от сердца, и я пошла к детдому. Жуткие белые глаза неотступно следовали за мной…. Вдруг мимо пронесся высокий мужчина с детской коляской. Полы белого плаща разлетались, как крылья огромной испуганной птицы. Светлые с проседью волосы разметались по высокому бледному лбу. Рот чуть приоткрыт. Я успела разглядеть тени под глазами, подчеркивающие и без того крупные, широко распахнутые голубые глаза. В них – тревога и решимость во что бы то ни стало успеть... Даже в беде лицо этого человека было вдохновенным и прекрасным. Я ни капельки не сомневалась, что все у них будет хорошо.
Теперь я часто хожу по этой улице в надежде снова увидеть человека, поразившего меня своей особенной внешностью.
Дождалась. Он шел уверенным, стремительным шагом. Лицо сосредоточено. Он весь внутри себя. К нему подошли двое мужчин, и пока они разговаривали, я разглядывала своего обожаемого незнакомца. Широкая, но сдержанная улыбка во время беседы превращалась то в ироническую усмешку, то выражала глубокую радость, и тогда светились не только глаза, но и каждая складочка его подвижного лица. В этот момент я чувствовала его удивительную мягкость души. Но в нем не было яркого простодушия простого человека. Он был слишком умен.
Я пересилила в себе благоговейный страх и приблизилась к незнакомцу на расстоянии несколько шагов. И вдруг ощутила волнообразные толчки. Я стояла и растерянно прислушивалась к ним, пытаясь разобраться в себе. Вытянула вперед руки. Будто легкий ветерок заскользил по ладоням. Потом он усилился, и стал похож на давление маленьких волн на реке. Но здесь –другое. Я воспринимала их не кожей, а всеми клеточками тела. При этом во мне нарастал душевный подъем, непонятная, незнакомая радость.
Мне всегда было приятно видеть и слышать бабу Мавру, Галю, Анну Ивановну. Но при этом не появлялись странные волны. И радость в данном случае была в сто раз сильнее! Может, это волны счастья?
Я снова и снова ищу встречи с этим удивительным человеком, чтобы получить немного счастья. Ведь такие люди, наверное, живут на Земле, для того чтобы дарить радость тем, кому ее не хватает.
Я понимаю, что этот человек недосягаем для меня, что я никогда не посмею подойти к нему, как к любому другому на скамейке, не смогу заговорить. Но он мне подходит. Мне такой нужен. Вдруг мой отец был чуточку похожим на него? Не зря же меня притягивает к нему неведомая сила? А может, моей душе просто хочется отдохнуть, прислониться к большому, доброму горячему сердцу и оттаять?
Даже в мечтах я не смею называть его папой.

АНЯ

Сижу на лавочке с Аней, одноклассницей Наташи. Мы ждем, когда мама отпустит Лешу погулять.
– Ни разу не видела, чтобы ты смеялась, – говорит Аня.
– Я всегда такая была. А ты тоже не часто улыбаешься.
–Я вообще-то веселая, только от нас недавно папа ушел к бабушке жить.
– Тебе плохо без него?
– Плохо. Но когда вспоминаю нашу жизнь до их развода, то переживаю еще больше. Сначала мы хорошо жили. Папа меня с братом любил, а маму прямо на руках носил. И всегда был веселым. Потом приехала его мама. Папа стал меняться на глазах. Все в доме ему стало казаться плохим. Он делался все злее и злее. Ты не представляешь, какое у бабушки было счастливое лицо, когда папа впервые закричал на маму. Я была в шоке. До сих пор не могу такое понять. Мы с Олегом упрашивали папу не ругаться, говорили, что любим его. Но он был добрым только с бабушкой. Мама плакала, когда папа приходил поздно. Я не понимала, что происходит. Потом соседка, мамина подруга, рассказала, что муж у нашей бабушки всю жизнь изменял, и теперь ей завидно, что невестка счастлива. Поэтому и стала внушать папе, что мать одна, а жен может быть сколько угодно. Она говорила: «Гуляй, сынок! На старости лет всегда найдешь бабку, которая будет за тобой ухаживать».
– Разве бабушка не понимала, что портит жизнь и вам, и вашему папе?
– Не знаю.
– Твой папа такой глупый?
– Нет. Просто он с детства был «маменькиным сыночком». Бабушка внушила ему, что она самая хорошая, честная и умная. Он привык ей верить, не задумываясь.
– Я-то считала, что все бабушки мудрые и добрые. Не повезло тебе.
– Еще как не повезло.
– Теперь ты не любишь отца?
– Уже не могу броситься к нему на шею, как раньше. И все же жалко его. Он теперь как перекати-поле.
– Нечего жалеть! Если умный, то подумает и вернется.
– Мама сказала, что у чужих женщин жить легче, чем в семье. Забот меньше.
– Я всегда мечтала об отце. Но вижу, что женщины сильнее, самостоя-тельнее. Когда вырасту, мужа выберу себе серьезного.
– Не узнаешь его, — авторитетно сказала Аня. — На лбу у него будет написано: хороший? В женихах они все путевые, а потом….
 – И чего жизнь такая непонятная?
– Не ной. Я не считаю себя несчастной. У меня мамка – золото.
– Без отца лучше?
– По крайней мере, спокойней стало. Мы не пропадем. А замуж я не пойду, буду с мамой жить.
Аня замолчала. Худенькие плечи опустились. Она сделалась совсем ма-ленькой. Страдальчески сжатые губы делали ее бледное личико старушечьим.
Мне захотелось отвлечь ее от грустных дум:
– Ты про алименты и шабашников знаешь? Уходит человек с завода в шабашники, много зарабатывает, а алиментов – ни копейки. Я не понимаю этих слов. Объясни.
– Ты где про такое слышала? – занервничала Аня.
– Об этом тетя, которая письма и газеты носит, сегодня рассказывала вашей соседке.
Аня побледнела, сползла со скамейки и побрела к дому. Я сидела, как пришибленная. Что произошло? Тут подошел Леша. Я рассказала ему об Ане.
Он вздохнул:
– Ее мама скрывает правду об отце. Всю вину на бабушку перекладывает. Давай сегодня никуда не пойдем. Не хочется без Ани.
– А что же мне теперь делать? Я же не знала, что тети про ее отца говорили. Дурочка. Не поняла.
– Не переживай. Ане ты не поможешь. Она сама должна переболеть. По себе знаю.
– Нет, теперь она не захочет со мной дружить! – горестно воскликнула я.
– Не выдумывай. Не станет она злиться на тебя из-за непутевого отца. А сейчас не трогай Аню. Мы с Наташкой вечером сходим к ней. А в следующее воскресенье и ты приходи. Согласна?
– Приду, – ответила я понуро.
Чувство вины угнетало.


СЕНЬКА – ВОР




Познакомилась я с Сеней у Ани. Маленький, белобрысый, крепкий. Волосы – ежиком. Улыбка не сходит с лица. Ласковый. И шутит по-доброму. Как-то маленькая соседская девочка перепутала ботинки. Левый на правую ногу надела. Сеня и говорит:
– Шнурки можно перепутать, а ботинки нельзя.
Для друзей Сенька неисчерпаемый источник здоровой потехи. Учится он на пять и четыре, много знает про корабли. Бредит армией. В семье он пятый ребенок. Мать – гулящая. Отец – человек душевный и великий тру-женик.
Я только раз в глаза ему посмотрела и столько в них страдания увидела!
И вдруг произошло несчастье. Отец Сени свел счеты с жизнью. Так со-седи объяснили. Мать тут же привела в семью другого мужчину. Сеня сразу сильно изменился. В журнале – двойки, тройки. На улице глаз от земли не от-рывает. Молчит. Ни с кем не дружит.
Сегодня он особенно молчаливый и раздражительный. Я попыталась вызвать его на разговор по душам. Ответил грубостью и отвернулся. Я поняла: ему стыдно за резкие слова.
– Ничего, – успокоила я Сеню, – всем когда-то бывает плохо.
– На себя злюсь, – угрюмо пробормотал Сеня и вдруг заплакал.
– Тебя побили?
– Меня никогда не бьют... Я сегодня воровал…, – дрожащим голосом признался он.
– Я – могила. Не бойся, – поторопилась я успокоить мальчика.
– Знаю, не в том дело. До сих пор не могу прийти в себя. Дышать не мог, ноги не шли. Страшно. Жутко.
– Не воруй больше. Пусть даже побьют, все равно не ходи.
– А мне отчим сказал, что страшно только по первому разу, потом при-выкну. Мол, уже большой, не сопляк, должен помогать семье. Он с подходом. Лучше бы уж бил.
 	– Слушай, Сень, а ты докажи себе, что смелый. Станет посылать в сле-дующий раз, а ты скажи: «Не пойду!»
– Вот сейчас я согласен с тобой, а дома…. Не знаю, смогу ли?
– Не понимаю! Если я чего не хочу делать, меня и сто человек не угово-рят. Я еще до школы поняла, что воровать никогда не буду. Моя натура этого не принимает.
– Натура? Это что такое?
– Толком не знаю. Вроде чудик внутри меня сидит и от плохого удерживает. На уроках нечаянно забалуюсь, и тут мысль мелькает: «Какая же я дрянь! Учительница тоже человек, а я издеваюсь».
– Видно, нет у меня такого «чудика».
– Сам ты не знаешь. Есть он! Точно. Ведь переживаешь, что пришлось воровать?
– Все отчим. А я противиться не могу. И мамка молчит. Жизнь моя все равно пропащая! – горестно воскликнул Сеня  и опять залился слезами.
 	То ли от жалости, то ли от злости меня затрясло, перед глазами поплыл белый туман, и началась истерика. Успокаивать нас было некому.


КОНТУЗИЯ



После ужина Толян, я и Наташа пошли бродить по городу. На пути встречались обгорелые дома из красного кирпича. Толян первый увидел еще не обследованный разрушенный трехэтажный дом и сразу нырнул в пролом. Между кучами битого кирпича росла густая высокая крапива. Остатки перекрытий этажей уродливо торчали черными балками. В обоженные глазницы окон второго этажа заглядывали красно-бурые грозди рябины.
– Здесь лазить опасно. Шею можно свернуть, – сказала Наташа.
– А дом-то, дореволюционный. В таких толстых стенах богатеи клады раньше прятали. Поищем? – предложил Толя.
– Ты весь дом будешь разбирать по кирпичику? Бомба и та до конца разбить не смогла, — возразила Наташа. – Уйдем отсюда.
Толя увидел в центре одной из комнат остатки огромного костра.
– Смотрите, мы здесь не первые, – сказал он разочарованно. – Погреемся у костра?
Я согласилась. Сырой осенний ветер гулял по комнатам. Задубевшими от холода пальцами Толя поджег валявшиеся обрывки газет, потом подложил картонки и сухой бурьян. Вскоре сушняк разгорелся, и затлели трухлявые бревна. Из них вырывался то красный, то желто-зеленый, то синий огонь. Языки пламени слизывали березовую кору или сворачивали ее в трубочки. Тьма наплыла незаметно. Когда Толя ворошил костер, огромный сноп красных искр взмывал в небо. А оно было удивительное: черное, бархатное! Без звезд было бы страшно и неуютно. Но они висели близко, смотрели строгими, но добрыми глазами и, мигая, разговаривали с нами.
Мы изредка перебрасывались негромкими фразами. В тишине голоса звучали гулко, неестественно и сначала пугали меня. Я переходила на шепот. Толя усмехнулся:
– Если ворона каркнет, то это будет как выстрел.
Мы сидели в ярком пятне, а причудливые тени обломков стропил и кривых кирпичных кладок плясали по остаткам стен. Я взяла слегу и принялась встряхивать груду тлеющих обломков, любуясь разными по высоте и яркости столбами искр. Наташа отошла за угол по нужде. Спотыкаясь, она засмеялась:
– Не сесть бы в крапиву!
Толя с горящей палкой проводил ее до стены, а сам пошел в другую сторону. Я продолжала играть в «искры». И вдруг…
Почему я стою в узенькой нише плотно вжатая в стену? У меня горит левая щека. Больше ничего не чувствую, словно деревянная. Передо мной – Толя с факелом. Рот раскрыт, испуганно смотрит на меня. Подбегает Наташа, хватает меня за руку, отрывает от стены. С трудом переставляя ноги, я выбираюсь на улицу к фонарю. Наташа травой вытирает с моего лица что-то липкое и успокаивает:
– Все обошлось, все живы!
Толян отталкивает ее и приказывает мне:
– Закрой правый глаз, смотри левым! Видишь горящую палку?
Я медленно, растягивая гласные, отвечаю:
– Да-а, ви-ижу.
– Теперь закрой левый. Видишь?
– Вижу, – бормочу я.
– Слава тебе, Господи! – всхлипывает Наташа.
 А я не понимаю, что происходит. Помню: тяжелое бревно никак не удавалось расшевелить. И все.
 Друзья довели меня до заднего крыльца, куда входят работники детдома. Я побрела к себе наверх и тихонько легла в постель. Заснуть долго не могла. Ни чувств, ни ощущений, только какая-то заторможенность.
Утром девчонки пошли умываться. Я тоже встала. Болело все тело, горело лицо, уши. Кто-то закричал, показывая на меня пальцем:
– Смотрите, она опять где-то болталась? Что, физиономию ошпарила?
Я глянула в зеркало: вымазанные во что-то черное, слипшиеся, волосы торчали клоками. Левая сторона лица красная, вспухшая. И глаза почти не видно.
– Упала, – буркнула я и пошла к старшеклассницам за ножницами, чтобы выстричь черные клочки волос.
В столовой прятала лицо от воспитателей.
После ужина Наташа и Толя повели меня на место происшествия. Ока-зывается, они еще утром залили костер и теперь спокойно рассказывали мне, что произошло. Наверное, в костре была мина или бомба. Они показали мне что-то вроде кастрюли со стенками толщиной в две школьные тетради. Внутри этой штуки находилась черная жидкость, она-то и обожгла мне лицо. Видно при нагревании «кастрюля» взорвалась. Крышка «бомбы» при взрыве свернулась вдвое и врезалась в стену. Толя нашел ее в углу комнаты рядом с нишей.
– Какая же силища у этой бомбы, если толстенная крышка согнулась пополам! Представляешь, если бы она в тебя попала! – ужаснулся он. – Я как услышал взрыв, чуть с ума не сошел от страха. Подумал, что бомба тебя… Наташа визжала, а я даже с места в первый момент не мог сдвинуться. Отец рассказывал, что в войну ударной волной солдат отбрасывало на несколько метров, и они не могли ни видеть, ни слышать, речь теряли. Надеюсь, ты головой о стену не ударилась, когда тебя швырнуло?
– Не знаю. Я ничего не чувствую.
– И не помнишь, как в закутке оказалась?
–  Я и взрыва не слышала.
– Дай голову пощупаю. Может, там шишка или рана…. Все в порядке. У тебя, наверное, легкая контузия. Это не страшно. Скоро пройдет.
Несколько дней я ходила «заторможенная», а потом опять стала нор-мальной. Щека долго болела, но меня это уже не беспокоило.
– Хорошо, что на лице следов не осталось, – сказала Наташа.
– Мне тоже с этим повезло. Только вот на теле…
Она распахнула кофточку, и я вздрогнула. Вся грудь Наташи была изрисована глубокими розовыми и синими шрамами.
– Мамка с маленькой сестренкой на руках в магазин побежала. А я чаю захотела. Наклонила кипящий чайник, а он свалился на меня. Папка в усмерть пьяный лежал на кровати. Мамка нашла меня на кухне без сознания. Мне тогда пять лет было.
– Досталось тебе... Теперь понятно, почему ты такая осторожная. А я вечно во всякие истории попадаю!
– Наверное, ты очень любопытная, – улыбнулась Наташа.
– Любознательная, – весело поправила я подружку.


КОТЕНОК


Сидим с Толяном в траве у детдомовского забора. Он ест мелкие, с горошину, черные плоды с высокого корявого куста. Меня угощает. Я пожевала незнакомые ягоды и сплюнула:
 	– Фу, гадость! Отрава какая-то.
    	– Это писклены, по правильному – паслены. С непривычки они тебе не нравятся. А мы все едим.
     Я с сомнением передергиваю плечами и направляюсь к корпусу, где у дверей происходит что-то интересное.
     Второклассницу Таню с черным котенком на руках я в первый момент не узнала. Платье на ней мятое, в темных пятнах, лицо жалкое, в волосах – солома. И котенок такой же замызганный. Медсестра, морщась, уговаривала девочку:
     – Он же в лишаях! Выкинь его за ограду, и пойдем в санпропускник.
     – Не брошу, – упрямо твердила Таня. – Чернышу плохо. Без меня он пропадет.
     – Но ты же заразишь своих подруг! Им придется два месяца делать уколы.
     – Тогда и я не вернусь сюда. Буду с котенком жить, – размазывая слезы по
грязному лицу отвечала беглянка.
     К нам подошла старшеклассница и хмуро сказала:
     – Может, у нее роднее Черныша никого нет. Оставьте его жить у Тани.
       Медсестра не выдержала:
     – Ладно, возьму к себе и вылечу.
     – На что он вам? Обманете, – возражает беглянка.
     – Кроме лишая, у него еще рана на животе. Если ее не подлечить, то все равно он умрет. Мне самой жалко котенка. А ты сможешь проведывать его. Будешь приходить к нему в гости? – продолжала уговаривать Таню медсестра.
    Глаза девочки засветились. Она отдала Черныша и пошла за воспитательницей.
    – Че с Танькой? Где так вывозилась? – спросил Толян у старшей девочки.
    – Из-за котенка сбежала. Вспомнила вдруг, что когда-то у нее был Черныш. Вот и приволокла чумазика. Наши тут с ног сбились за эти сутки. Директор голову потерял.
     – Что значит «голову потерял»? – удивилась я.
     – Воспитатели так говорили. Наверно, сильно волновался.


МАЛЫШАТА

   	Жду на моей скамейке Наташу. Подошла женщина с двумя детьми. Ма-ленький сделал лужицу и, указывая на нее пальчиком, с виноватым видом, выговорил: «Ы, ы». Мама поругала его. Вдруг малыш увидел рядом с пожилой женщиной на асфальте мокрое пятно и опять «заыкал». Женщина улыбнулась:
– Это, миленький, не я, это дождик.
Ребенок показал в сторону своей лужицы и, глядя мне в глаза, спросил: «Ы, ы?» Я ответила:
   – Это тоже дождик виноват.
   Малыш потерся головой о мамины колени и радостно засмеялся. Потом принялся беспорядочно тыкать пальчиком в картинку на обложке книжки и вдруг уставился в одну точку. По его личику поняла, – думает. Наконец он показал на петуха.
    – Он на самом деле что-то понимает? — спросила я.
    – Пожалуй. Не все, конечно, ему только годик. Наверное, вспомнил петуха, которого сегодня у родных в деревне видел.
    – А можно я ему петухом прокричу?
    – Попробуй.
    Я старательно прокукарекала. Ребенка это привело в восторг.
   – Видишь, на самом деле вспомнил. Коленьке было десять месяцев. Кормила его кашей, а он нечаянно вышиб из моих рук чашку, и каша разлилась. Я прикрикнула на него и опять побежала на кухню готовить. Когда вернулась, Коля все еще стоял, отвернувшись к стенке. Я и уговаривала, и ласковые слова шептала — ничего не действовало. Молчит, смотрит исподлобья. Только через два часа удалось его покормить. Стыдно мне было, что не сдержалась. Думала, не понимает.
    – А мне тоже петух понравился. Такой красивый, серьезный. Порядок любит, – заговорил старший мальчик, лет восьми. – Чужих петухов не пускает. И за вихор схватил курицу, которая клевала маленьких цыплят. А еще наша бабушка зимой купила поросеночка и посадила в отдельную загородку. А он кричит, кричит жалобно. Я пошел посмотреть, что ему не нравится. А это он через заборчик к большому поросенку хотел перелезть. Я помог ему. Лег он на Ваську и заснул. Когда деда «чикнул» Ваську к Новому году, маленький перестал есть. Пришлось дедушке купить ему друга. И все сразу наладилось.
     – Наверно, в колхозе привык к компании, – сказала мама ребятишек.
     – И некоторым людям жить по одному тоже плохо,– сказала я и вздохнула.
      Мимо нас, брызгая слюной и ругаясь, «протелепался» растерзанный расхристанный пьяный. Мотня его брюк болталась ниже колен. Грязные ботинки без шнурков. Неожиданно он «выдал лихое коленце» и плюхнулся в лужу
	– Побежденный жизненными неудачами человек, – посочувствовала ему проходившая мимо женщина.
     – Люди плохие дела делают, когда бог спит, – указала я на противного дядьку.
    – Я тоже, когда бабушка заснет, костер во дворе жгу, – тихонько сознался мне мальчик.
    – Костер и я в лесу развожу. Только осторожно, чтобы пожар не устроить.
    – Побольше тебя понимаю, что опасно.
    – А ты свистеть в два пальца умеешь?
    – Не дурак грязные пальцы в рот совать! Мне папа свисток сделает.
– Эх, ты! А еще мальчишка! А я умею, – сказала я, пытаясь преодолеть раздражение, вызванное словом «папа».
В это время подошла Наташа, и мы пошли к ее подруге Инге. Я уже несколько раз была там, и мне нравилось играть с ее совсем маленькой сестренкой Юлей. Забавная, смышленая. Я придумывала ей стишки про игрушки. Вот такой, например:
– Котик, котик, обормотик,
Ты закрой зубастый ротик.
Детку Юлю не пугай,
С нею в мячик поиграй.
    И другой еще сочинила:
– Скачет мячик по дорожке.
Ну, а где же его ножки?
Где ты ножки потерял?
Зайцу в фанты проиграл?…
     Я произносила стишки, а малышка смотрела на игрушки, о которых шла речь.
    Когда Юле был годик, Инга написала на картонках некоторые буквы алфавита и развесила на стене у кроватки. Юля быстро выучила их. Букву М она называла «мама». Букву П – «папа». А остальные буквы просто показывала пальчиком, потому что говорить не умела.
   – Какая у тебя сестренка умная! – восхищалась я.
   – Дети все умные, если с ними заниматься, – серьезно отвечала Инга.
   Как-то я нарисовала Юле тетю, дядю и ребенка с бантиком. И объяснила малышке:
    – Это твоя мама, это папа, а это ты, Юлечка.
    Она внимательно смотрела на картинки и улыбалась.
А сегодня в коробке с игрушками я нашла эти рисунки. Малышка их сразу узнала и с нежностью в голосе проговорила: «мама», «папа». Потом прижала рисунки к лицу и никак не хотела расставаться с ними.
    Ей чуть больше года, а как любит родителей! У меня при словах «мама – папа» ничего не возникает в душе. Может, потому что я их никогда не видела? Может, и любить тоже учат родители? Для Юли даже память о том, что на листочках не смешные каракули, а лица родителей, приводят ее в восторг и умиление. Она косолапо топает по комнате и жалобно пищит: «Ма-ма, па-па». Она их ждет. Потом заворачивается в мамин халат, прижимается губами к мягкой ткани и засыпает.
    Неожиданно мне вспомнилось, как к маме моего друга Леши в гости приходила школьная подруга с пятилетним сыном и девятимесячной дочкой. Бабушка засуетилась, достала стаканы из шкафчика.
    – А конфеты будут? – спросил мальчик.
Бабушка долго копалась в ящике шкафа, наконец, достала карамельку в цветном фантике и, подавая гостю, спросила:
     – Не соскучился? Давно у нас не был.
     – По конфетам скучал, – ответил мальчик.
Его мама с досадой скривила лицо и сказала:
      – Ребенок! Что поделаешь?
      – Воспитывать надо, милая, воспитывать, – прошамкала пустым ртом прабабушка.
      – Мал еще, – вздохнула смущенная мамаша.
      – Потом-то поздно будет, – возразила Лешина бабушка.
      Я же не видела ничего плохого в том, что мальчик сказал правду. Если бы меня спросили, я бы, понятное дело, так не ответила. Зачем обижать гостеприимных хозяев? Не всякий станет принимать у себя и угощать чужих детей. Однажды я слышала, как хорошо одетая тетя не разрешала своему сыну играть с детдомовским мальчиком:
    – Наберешься от него всякой гадости!..
    «Вшей, что ли? – подумала я тогда. – Так куда же от них денешься? Они всюду и у всех»…
…Не успела гостья уйти. В семье Леши началась ссора. Малышка, спо-койно сидевшая на кровати, вдруг повернулась к хозяевам и сердито закричала. А потом протянула ручки к маме и жалобно заплакала….
    А у Инги семья счастливая. Здесь все друг о друге заботятся. И меня хорошо встречают, хотя еда у них беднее, чем в нашем детдоме.


ОСЕННИЙ ПАРК




Лето в этом году было сухое, жаркое. В парке высохла трава. А газоны, хотя их и поливали, пестрели желтыми и серыми лысинами. Зато осень выдалась удивительная: теплая, тихая, солнечная!
После сентябрьских дождей трава выросла сочная и высокая. Кроны деревьев посвежели, загустились. Чуть похолодало в начале октября, и некоторые деревья надели желтые одежды. Зеленая трава окропилась брызгами солнечных зайчиков и опуталась длинными нитями-паутинками.
– Бабье лето, – с печалью в голосе говорили горожане.
Но тут опять потеплело, бурные дожди снова напоили землю, и листья на деревьях перестали желтеть. Добрая осень продлила им жизнь. До конца ноября парк зеленел, украшенный солнечными нарядами берез и красными пятнами кленов, рябин. Воздух, пронизанный теплыми лучами, благоухал запахами поздних цветов. Ни ветров, ни морозов. Благодать!
В первых числах декабря резко похолодало. Деревья в несколько дней пожелтели. Холодные ветры срывали яркие плотные листья и толстым слоем покрывали землю. В парке становилось светлее, чем на улице с ее серым ас-фальтом и серыми домами. Каждый день желтая метель носилась в воздухе, успокаиваясь лишь к вечеру.
Под мелколистным кленом – яркий ковер опавших листьев. На что он похож? На облако при закате солнца? Нет. Слишком пестрый. Да и зачем сравнивать? Всякое красиво по-своему. Собрала по листочку с каждого дерева. Разложила на скамейке. Для меня лист клена – самый любимый. Когда-то в осеннем лесу я поразилось темно-лиловым и сиреневым листьям осины... То было прозрение, озарение – первая радость понимания прекрасного. Открытие красоты и восхищение ею…. С тех пор ищу такие листья как далекую удивительную сказку. И не нахожу.
Но кленовый... Он самый-самый. Я разглядываю его и пытаюсь понять, почему он так чарует меня? Гляжу через него на солнце, трогаю прохладную гладь, вожу пальцем по узорчатому краю. Может, в незатейливом изяществе линий его красота?
Долго смотрю, как опадают листья. Мне кажется, что вместе с ними улетают все заботы и «выпадают в осадок» беды, как говорит одна старшеклассница. Мне хорошо….
Я уговорила подруг возвращаться из школы через парк. Здесь местная детвора, с восторженными криками скатываясь с железных горок, ныряла в огромные шуршащие перины из листьев. Они специально натаскали их сюда. Мы присоединились к ним. И также собираем вороха листьев, подбрасываем над головой брызги осеннего разноцветья, сопровождая свои действия радостными восклицаниями. А потом еще долго катаемся по пахучему ковру прощальной яркости красок.
Отряхнув с одежды налипшие листья, семена «собачек», репьев и колючек, медленно, от переполнявших нас эмоций, бредем по упругой земле к жесткому мертвому асфальту.
Я не хочу идти в детдом. Свернула к детской площадке, распеваю на ходу только что придуманную песенку:
Расплескала осень краски
По земле родной,
Чтобы жить мне снова в сказке
Сердцу дорогой…
Если что-то не рифмуется, я заканчиваю куплет «ля-ля-ля-тополя» и начинаю другой. Мне здорово! Я счастлива!
Очень старый дедушка и внучка лет четырех сидят в пестрой беседке. Неподалеку, на спортивной площадке, веселые парни подпрыгивают, хватаются за кольца, что укреплены на толстом железном обруче, и, размахивая в воздухе ногами, перемещаются на руках по кругу. Повеселились и пошли по своим делам. Тогда и девочка побежала к площадке, взобралась по лестнице, дотянулась до ближнего кольца и повисла на нем. Подойдя ближе, я увидела ее испуганные глаза. Страшно спрыгивать? Почему же не зовет на помощь? Немая? Бежать к дедушке? А вдруг она свалится на цемент?..
– Прыгай, – сказала я и протянула руки. — Не бойся, поймаю.
А она боится, висит.
– Да прыгай же. Удержу!
Страх в ее глазах сменился надеждой, и девочка разжала занемевшие пальчики. Я поймала ее, только не удержалась на ногах и, отступая с цементной площадки, упала на спину в траву. Когда мы поднялись, девочка благодарно посмотрела на меня и побежала к дедушке, который дремал на скамейке, прислонив голову к зеленой решетке беседки.
Я немножко ушибла локоть, а на душе по-прежнему было весело и хотелось петь.


ОКСАНА



Первый раз иду к подружке Толяна Оксане. Ее историю уже знаю. Мама – умная, очень строгая, красивая, полная. Инженер. Папа худой, неприметный, шофер. Пьет. Оксане десять лет, сестренке – пять. Как-то рассердилась их мама на папу и выгнала из дому со словами: «Пьяного больше на порог не пущу». Он ушел в гастроном «добавлять» с горя. Там его «подобрала» плохая тетя. Они стали вместе пить. А когда у них родился ребенок, мама Оксаны дала папе развод. Обыкновенная история.
– А почему мама Оксаны не попробовала его перевоспитать? – спросила я Толю.
– Пробовала. И по-хорошему и по-плохому.
– По-плохому? Как это?
– Ладно, расскажу, только Оксане ни гу-гу.
– Могила.
– Ее папа в квартире обычно в трусах ходит. Как только пьяные дружки в дверь постучат, тетя Тамара его брюки в корыто с водой бросает. Он бегает по квартире, злится, а что поделаешь? Не пойдешь же на улицу нагишом?
Вдруг Толя спрятался за дерево и, поманив меня пальцем, сказал:
– Вон, видишь, это он на другой лавочке сидит. Пьяный. Значит, Оксана скоро прибежит к нему.
– Каяться пришел, – скривилась я. – Разве можно такого любить? Пьяный, противный, какой-то замусоленный, некрасивый.
– Тебе чужой, поэтому противный. А для Оксаны – самый лучший. Она знает, что он добрый и любит ее.
– Не пойму: любовь, любовь! Я представляла отца умным, добрым, красивым, заботливым….
– Придумала себе сказку. Сказку всякий любит. Ты не умеешь жалеть и прощать других. Ведь не умеешь?
– Прощать? Не знаю.
Невдалеке от пьяного остановилась женщина с белоголовыми полненькими девочками. Старшая угрюмо пробурчала:
– Ты не хочешь, а я все равно останусь.
Женщина, вздохнула:
– Ну, смотри, только пять минут.
 И пошла с меньшой в дом.
Оксана как-то неловко, осторожно села на лавочку рядом с отцом. Лицо ее залилось краской. Мне казалось, что она боится до него дотронуться, боится заговорить. Отец, обхватив руками голову, простонал:
– Доченька, родненькая. Прости. Водка проклятая подвела. Не хотел тебя бросать.
– Папа, вернись к нам. Я маму уговорю, и не буду ругать тебя за водку.
– Ну, как же я вернусь, доченька. Вы с Галей большие, а там маленький, в пеленках. Его кормить надо. Ты уже помощница маме. Умница моя.
– Папочка, ты возвращайся, когда сможешь. Я буду ждать. Не бросай меня совсем.
И она, не сдерживая слез, побежала в дом. Толян отвернулся. Мне тоже было жалко Оксану. И было неловко, что подглядывала за чужим семейным горем. Я раздраженно сказала:
– Неужели я могла бы любить такого? Чего она унижается перед ним? Он же бросил их! Не понимаю Оксану.
Толян подумал и объяснил:
– Ты любишь за что-то, за какие-то хорошие качества, а Оксана просто за то, что он ее отец.
– А если бы он был хорошим, она больше любила бы его?
– Не знаю. Я, например, чем больше маму жалею, тем больше люблю. Я понимаю Оксану как родную сестру. Ее мама сказала, что мы с ней «родственные» души.
– Толя, а есть у тебя друзья, у которых все хорошо в семье?
– Нет. Они не поймут нас.
– Может, тебе просто не повезло? У нас практикантка Галя была из нормальной семьи, но как она понимала нас и любила!
– Мне такие не встречались. И воспитатели не могут любить, как мама. Они должны ко всем относиться одинаково. Иначе дети будут обижаться. Во-обще-то к послушному ребенку воспитатели лучше относятся. А мама любит всегда, и я люблю ее, какой бы ни была.
– Но меня же по-настоящему любили в лесном детдоме!
– Может, по-настоящему жалели? Ты не злись. Пойми – не любви, доброты жди от них.
Мне было горьки слова Толи. «Неужели, правда, что нас только жалели? Разве я не заслуживаю любви? Я никому не нужна», – думала я, не пытаясь остановить нахлынувшие слезы.
В гости к Оксане в «раскисшем виде» не пошла.


РАСТЯЖЕНИЕ СВЯЗОК




По привычке скатываюсь с пятого этажа по перилам. Кто-то хватает меня за шиворот. Сердито оглядываюсь – дежурная.
– Покалечиться захотела? – подняв ниточкой брови, строго спросила она. – Чтобы я больше такого не видела! Ясно?
– Ясно, – ответила я и помчалась вниз, делая на поворотах лестницы крутые «виражи» на одной ноге.
Вдруг пронзила острая боль. Я осела на ступеньки. Одна нога у щико-лотки сразу сделалась толстой и бугристой. Поскакала на здоровой. Дежурная, услышав стук ботинок, поспешила на первый этаж сделать новое замечание, но увидела мою опухшую ногу и рассердилась:
– Не послушалась – вот и результат!
Мне было больно и обидно.
– Давно была бы на улице, да вас послушалась!
– Не оговаривайся и не ври!
– Нет у меня привычки врать.
– Все вы тут врете.
– Неправда!
– И что теперь будешь делать?
– Скакать.
– На пятый этаж?
– Ну и что? Не смертельно. Это же не на всю жизнь?
– Конечно, нет. Пару недель полежишь. Растяжение связок у тебя. Жди здесь. Сейчас медсестру позову, – строго сказала дежурная и заторопилась на второй этаж.
Девочки сочувствовали мне, окружили заботой, давали полезные советы. Мне стало стыдно, что я плохо о них думала. От скуки они ругаются, а на самом деле добрые, как мои друзья в первом детдоме….
Почему-то вспомнилась давняя история. Трехлетняя Аленка после ужина каким-то образом выбралась за высокий забор и потерялась. Лишь перед сном дети заметили, что ее койка пуста. Все кинулись искать. Но скоро стемнело и пришлось вернуться. Утром опять начались поиски. Дети прочесали сад, взрослые – ближний лес. В полдень все собрались у хлебного поля. Стояла жара. Над пшеницей колыхалось желтое марево пыльцы. Шуршали длинные ости колосьев. Легкий ветерок гнал по полю волну.
Баба Мавра приказала:
– Беритесь за руки, пойдем цепочкой по полю. Аленке хлебное поле как лес густой. Она в нем тоже могла заблудиться. Шли медленно, без надежды, негромко переговаривались. Вдруг дед Панько поднял вверх руки, а потом опустился на колени. Среди колосьев спала Аленка. Бледное, усталое личико перепачкано землей, на щеках – грязные дорожки от слез. Во сне она вздрагивала. Тетя Маша осторожно подняла ее, прижала к себе и понесла, закусив нижнюю губу. Мы шли счастливые и взволнованные. А Витек тогда тихонько сказал мне:
– Я молился, чтобы волки не нашли Аленку….
От воспоминаний загрустила.
Я не хотела, чтобы со мой нянчились, жалели и терпеливо взбиралась по лестнице сама.
– Вот дает! Железная. Молодец, – слышала я за спиной восхищенный шепот девчонок.
А через неделю отправилась в школу. И сумку с тетрадками несла сама. Первые шагов сто я прошла нормально, стараясь не сильно опираться на пятку. А потом неосторожно наступила на камень и от боли свалилась. Поднялась с трудом. Поскакала. Да путь-то не близкий. Оперлась о дерево, и так мне стало тоскливо, хоть в голос плачь! Прислонилась лбом к шершавой коре, обняла ствол и стою. В этот момент услышала голос мальчишки:
– Чего слюни распустила?
– Я не плачу. Больно очень. Растяжение у меня.
Паренек оглядел со всех сторон мою вспухшую ногу и спросил:
– Где твоя школа?
Я показала рукой.
– Ладно. Цепляйся за шею, на «горбу» отнесу.
Я, не задумываясь, согласилась. Мы даже успели к звонку. Он поставил меня у самой двери и сказал:
– Скачи в класс. Зайду после уроков. Жди.
С этого дня мы подружились. Целую неделю он носил меня в школу и назад.
Андрей из нашего детдома. Учится в десятом классе школы для старших мальчиков.

НЕУДАЧНОЕ ПРИЗЕМЛЕНИЕ




Гуляю с Андреем по городу. Он рассказывает мне интересные случаи, происходившие в их школе. Вышли на широкую многопролетную лестницу. Она чистая и только кое-где красные и желтые кленовые листья лежат на серых гранитных ступеньках. Я собираю самые красивые и дарю другу. Он подбрасывает меня высоко над головой. Я визжу от удовольствия и страха. Теплое солнце золотит нарядные клены и березы, высвечивает желтую проседь в кудрях плакучих ив. Аромат скошенной травы на газонах сильный, приятный. Влажный воздух мягкий, ласковый. Я вприпрыжку ношусь вверх-вниз по ступенькам и радуюсь чистому небу, чудесной погоде и великолепному другу. Когда я вручала Андрею очередную порцию листьев, мне показалось, что в кармане его брюк что-то есть.
– Ну-ка покажи, что ты там от меня прячешь? – закричала я.
 Приподнялась на цыпочки, вцепилась в ремень и решительно полезла в карман. Вдруг лицо Андрея залилось краской смущения. Я почему-то почувствовала неловкость и разжала пальцы. И надо же было так случиться, что именно в этот момент раздосадованный Андрей со всей силы оттолкнул меня. Я «пропахала» подбородком и коленями ступени всего пролета. Колени – ерунда, но боль в подбородке была такой сильной, что мне стало плохо. Когда очнулась, надо мной были испуганные глаза друга, и его руки в крови. Дрожащим голосом он шептал:
– Жива, жива!
Я резко вскочила. Перед глазами опять поплыло. Андрей подхватил меня на руки и бегом понес к медсестре. Мне зашили подбородок, обвязали голову бинтами и положили в изолятор. Андрей не отходил от моего окна и, просовывая две карамельки в форточку, все просил простить его. Я на пальцах объясняла ему, что все в порядке. Но он не уходил, пока я не заснула. Когда мне разрешили говорить, я успокоила друга:
– Я виновата, что отпустила ремень. Сама к тебе прилипла, вот и поплати-лась. Все заживет как на собаке!
 Как всегда хорохорилась. Не могла же показать другу, что мне очень больно.



ПАПА



За парком – корпус общежития. Мне интересно смотреть на студентов. Они веселые, деловые. В окне первого этажа вижу, как они сидят, не отрывая глаз от книг и тетрадей. А по субботам в этом же помещении – танцы. Мне очень нравится один студент: высокий, красивый, с умным, благородным ли-цом. Я представляю себе его сказочным принцем или рыцарем. Вахтер тетя Эля приметила меня и стала иногда пускать в коридор корпуса. Я показала ей своего избранника:
– Вот этого я бы взяла себе в папы.
– Ну, надо же! Малышка, а самого лучшего студента выбрала, – засмеялась она.
Я бы целый день смотрела на папу Невежина. И если я приходила к общежитию и не встречала его, настроение портилось. День казался сумрачным, невеселым.
А сегодня я наблюдала неприятную картину. К моей знакомой вахтерше подошла старенькая, седенькая женщина и строгим голосом потребовала привести к ней старост этажей. Тетя Эля замялась:
– Я не имею права надолго покидать пост. Да и студентов сейчас трудно найти. Занимаются в читальных залах города. Сессия у них скоро.
Старушка настаивала. Только одну старосту разыскала вахтерша – невесту моего «папы». Вежливо поздоровавшись, Катя объяснила, что ей предстоит трудный экзамен, поэтому не сможет собрать студентов на лекцию ветерана гражданской войны. Старушка рассердилась и обругала девушку. Та возмутилась:
– Я не заслуживаю такого отношения к себе. Вы не имеете права грубо разговаривать со мной.
Бабуся принялась на все общежитие перечислять свои заслуги перед народом. На крик прибежал «папа» и спокойным голосом, с достоинством, не обращая внимания на угрозы и оскорбления, стал объяснять лектору положение дел. Когда бабусе уже нечего было возразить, она закричала:
– Обязательно добьюсь, чтобы тебя выгнали из института!
– Я уважаю, Ваши заслуги перед страной, но прошу вести себя вежливо. Ведь мы должны брать с Вас пример. А на меня можете жаловаться. Только отпустите Катю. У нее на самом деле завтра экзамен.
Мой «папа» вел себя мужественно. Я любовалась и гордилась им. Он проводил невесту в ее комнату, а сам отправился с лектором в институт, где, наверное, его будет ругать не только бабуся. Тетя Эля сочувственно вздохнула:
– Конечно, надо воспитывать молодежь. Только зачем мешать готовиться к экзаменам? Неудачное время она выбрала для беседы.
На следующий день я примчалась узнать, чем закончилось происшествие. «Папа» шел в столовую веселый. Я от радости так подпрыгнула, что свалилась со ступенек. Растирая ушибленную ногу и вылизывая ранку на колене, села за соседний столик, чтобы немножко побыть рядом с «папой».
Конечно, он никогда не узнает о существовании обожающей его «дочки». Но мне это не важно. Главное, что он у меня есть!


ЛИЛЯ

Анна Ивановна дала задание принести на урок арифметики по двадцать палочек. Я выбежала в парк, чтобы наломать веток. Но стало жалко кустов. Живые ведь. Насобирала на земле сухих палочек, связала жгутом из травы и побрела по аллее. А погода неуютная. Резкий ветер пронизывает насквозь. И все же возвращаться в корпус не хотелось. Полы моего пальто разметались. Нашла в мусоре кусок шпагата, продела конец в петельку и обмотала себя по талии. Иду, палочки под мышкой, руки засунуты в рукава, съежилась. Стало теплей. Да и ветер за высокими подстриженными кустами слабее. Хотя, нет, дует. Шаровары парусят, хлещут по голым ногам.
В парке – никого. Остро чувствую свое одиночество. Ветер налетает на ветви густо переплетенных кустарников и, не прорвавшись, взмывает вверх, унося с собой пыль и мусор. А то, будто ребенок играет бумажкой, гоняет ее из стороны в сторону, заставляет приплясывать на месте, кружиться и, наконец, сердито бросает в кусты как надоевшую игрушку, где она и застревает, не имея возможности продолжать свой бестолковый, никому не нужный путь.
Вошла в другую аллею. Тут кустарник молодой и низкий, мне по пояс. Я вожу рукой по ровной стриженой поверхности. Тонкие, податливые веточки приятно щекочут ладони. Неожиданно увидела красно-желтый листок, который под напором ветра ежился, изгибался, прятался в ветках или замирал, когда ветер уносился прочь. Потом снова «выныривал» и плясал ярким флажком. Сами собой пришли слова:
 «Измученный осенними ветрами,
 Желтый лист, колеблется едва…».
Качается или колеблется? Как лучше?.. Наверное, колеблется. Красивее.
А вдруг этот листок продержится всю зиму и не оторвется! Может даже доживет до новых зеленых листьев! Буду каждый день к нему приходить. Ведь бывают же в жизни чудеса! Укутать его, спрятать от ветров и снега? Нет, пусть все будет по честному, как на самом деле….
Почему-то вспомнила цветные палочки в голубом пенале у «домашней» Милы. Красивые. Но они же не для игры. А для урока и сухие веточки хороши! Зачем мне цветные подсказки? В уме я считаю и сотни, и тысячи. Палочки нужны только для того, чтобы выполнять задания Анны Ивановны. Мои рассуждения мне понравились, и я успокоилась.
 Вдруг на ветках молодой липы увидела стайку удивительных птиц. Откуда это чудо в городском парке? Затаив дыхание, стою, любуюсь яркими малиново-красными неподвижными комочками. Я основательно замерзла, но уйти не могу. Не отпускает красота. По другую сторону от дерева замерла черноволосая девушка и тоже зачарованно смотрит на «моих» снегирей.
Сзади послышался шум. Группа малышей бежала в нашем направлении. Птицы одновременно вспорхнули. Я проводила их грустным взглядом.
Девушка посмотрела на меня огромными добрыми глазами и сказала:
– Какая прелесть!… Я – Лиля.
Она протянула мне руку, как делают взрослые, и неожиданно предложила:
– Давай дружить. Я тебе буду помогать. Ты будешь мне как сестренка. Согласна?
– Да, – радостно и тихо ответила я.
Потом, когда шла к себе в комнату, думала: «Почему все-таки она подошла ко мне? Может, ее не понимают, как и меня девочки из комнаты? Или почувствовала, что я не стану осмеивать, сплетничать, как некоторые. Ведь такого человека надо именно почувствовать!»



                                  Картины




Когда на улице холодно, я люблю бродить по детдому. Зашла на кухню. Старые тети чистят картошку.
– Зачем пришла? – спрашивают.
– Не знаю. Не могу сидеть на одном месте. Люблю разговаривать со взрослыми.
– Глаза у тебя – васильки и ресницы длинные. Видно родители красивые были. Губошлепом дразнят?
– Нет. «Губатая».
– Иди отсюда. Не положено маленьким на кухне торчать. Еще кипятком ошпаришься. Отвечай тогда за тебя.
Иду дальше. В коридоре, напротив окна, висит картина Айвазовского «Девятый вал». Очень странная картина, зловещая, жуткая – люди ведь гибнут – и одновременно прекрасная. Как такое можно понять – красота и страх рядом? Так же не должно быть? Но ведь есть.
Я часто стою возле этой картины с чувством непонятного трепета. Она меняется в зависимости от погоды. Именно в солнечный день она становится особенно непонятной. Яркие, огромные, удивительные и совсем не страшные волны – и ужас на лицах людей, цепляющихся за обломки корабля! А в пасмурную погоду все правильно и трагично – страх и темные громады волн, крохотные беззащитные люди и неизбежная бесконечно глубокая пучи-на.
В деревенском детдоме я часто чувствовала себя, как эти обреченные люди, пока не появилась практикантка Галя. А когда она уехала, мне все равно было уже легче, потому что я подросла, и страхи уменьшились….
Заглянула в приоткрытую дверь, на которой написано: «Красный уго-лок» и увидела на стене две картины «Сирень у окна» и «Три богатыря». Я опешила от неожиданного совпадения и охваченная волнением присела на стул. Надо же! Ведь именно такие картины висели на кухне у бабы Мавры! Но те были старые, без рам, просто на картоне и прибиты к стене над плитой гвоздиками. На меня словно пахнуло теплом кухни и рук бабы Мавры, я услышала ее басистый голос – родной и грустный. Радостной волной окутало меня. «Будто там, у бабушки, побывала». И дорожки на полу в этой комнате такие же темно-красные с синей полоской. Только здесь новее, не линялые. И вспомнились грустные глаза доктора, когда мы болели гриппом, и выражение лица воспитательницы, которая впервые обозвала меня подкидышем, короткие рыжие волосы, широкое лицо и синие глаза Валентины Серафимовны, злые даже в ту минуту, когда держала на руках сына. Помню доброе лицо тети Маши, покрытое светлым пушком, и твои руки, Витек, когда ты вытирал мне слезы, твои острые локти….
Сердце маленькое, с кулачек. Оно только сообщает мне: больно… или радостно, а душа большая, в ней все помещается. Она накопляет, накопляет…. Все события записаны в ней буквами разного цвета и размера. Там читаю: «Баба Мавра говорила, что добрый должен быстро прощать». Я мгновенно простила тебя, Витек, когда ты нечаянно врезал мне по носу, и никак не удавалось остановить кровь. Я простила тебя и тогда, когда ты, воображая перед ребятами, оскорбил меня грубым словом, а потом переживал, мучился и больше не позволял себе такого. Но я не знаю, прощать ли мне тех взрослых, которые обижали нас. Я бы их, конечно, простила, но ведь они продолжают делать больно малышам….
В красном уголке почти всегда тихо. Здесь я буду спокойно мечтать, вспоминать и писать письма тебе, Витек.




Распределение



Сегодня скучная кислая погода. И хотя громоздятся, наседая друг на друга, низкие тучи, я все равно отправилась за город.
Иду мимо огородов со склоненными фигурками людей. «Все лето загорают пятой точкой кверху», – вспомнились шутливые слова деда Панько. Поглазела на тружеников. С мешками картошки они очень походили на снующих муравьев. «Пчелка ты моя», – ласково говорил дядя Коля своей жене, когда она после тяжелого дня на сенокосе еще находила силы возиться на кухне. Муравьем же не назовет? Некрасиво звучит.
Надо мной заурчала лохматая туча. Она проглотила сумрачное солнце, и косой дождь погнал людей в укрытие. А через несколько минут солнце опять усмехнулось сквозь клочья облаков, завздыхал ветер в посадках, и я вышла из-под липы, склонившей к земле отяжелевшие от воды пучки семян.
Не успела дошагать до города, как ветер образовал новую громыхающую хулиганскую тучу. Вмиг дымка легла на дальние кусты, вокруг потемнело, и полились, полились потоки. Я вскочила на фундамент ближайшего дома и, пряча ботинки под кофтой, прижалась к стене. Холодные струи с соломенной крыши падали мне на босые ноги. Над крышей – дождь, а рядом, сквозь узкий просвет в облаках, пробился яркий лучик. У горизонта три тучки рисуют ровные неподвижные полосы дождя.
 Недавно я пыталась обойти совсем маленькую тучку, казалось, руками смогла бы ее охватить. Так куда там! Иду, иду, а она все над головой. Побежала. Она не отстает. Будто за мною бежит. Толи играет, толи издевается. Бросила я эту затею….
Дождь стал ослабевать. Над пригородом появились островки яркой сини и белые пуховые облака. А над городом все та же серая муть и льет, и льет…
Стою и сравниваю небесную бесконечность с беззащитной землей. Деревья, дома и даже вон тот завод – до ничтожности малы по сравнению с громадами облаков. Почему они, эти величественные исполины не пугают, – наоборот, восхищают и поражают? И дожди во благо. Радостно, светло на душе от них.
Плохо бывает, когда обманут, скажут грубость. Тогда вздымается в груди раздражение, тягостно делается на душе. От ветра – укроешься, от холода – укутаешься. А от несправедливости, жестокости не спрячешься, не защитишься.
Смотрю на медленно проплывающие облака. Грустные мысли уходят с ними в никуда. Боль воспоминаний в душе ослабевает.
Дождь стих. От влажной одежды неуютно. Надела ботинки, застегнула пальтишко и помчалась в детдом.
На пороге встретила Лилю. Вид ее испугал меня. Смуглое лицо почернело.
– Постой! Что случилось? – спрашиваю.
Лиля села на скамейку у ограды, крепко прижала меня к себе и, сотрясаясь в рыданиях, уткнулась в мое плечо. Я молча гладила ее по волосам, и мои слезы капали ей на толстые туго заплетенные косы.
– Понимаешь, год назад нас спрашивали, кто хочет учиться семь лет, а кто десять. Почти все сказали – семь. Я тоже. А теперь у меня появилась мечта поступить в институт: хочу стать учительницей математики. Пришла к директору, а он сказал, что меня распределили в ремесленное училище. У них там план. Значит, после училища – на завод. Надо будет отработать, что государство затратило на обучение. А потом не известно как жизнь сложится. Может, замуж выйду, если повезет. Для нас, детдомовских, говорят, это большая проблема. И смогу ли учиться после работы? Короче, вся жизнь наперекосяк.
– Как знать, может тебе понравится на заводе и в ремесленном? – неуве-ренно предположила я.
– В институтах уровень культуры студентов высокий. И я стремилась бы стать лучше, уважала бы себя.
– Рабочих меньше уважают?
– Да нет, их даже больше ценят. Только я чувствую, что мое место там, в институте. Человек больше пользы приносит, если работа ему по душе. Смотри, не сделай моей ошибки. Учись десять лет, учись отлично, тогда сможешь все решать за себя сама.
От взрослых Лилиных проблем у меня даже голова заболела. Было горько смотреть на страдания подруги. И вдруг поняла, что когда Лиля уедет, я останусь без любимой подруги. Открытие потрясло меня.



ЦЫГАНЕ




Мимо нашего детдома последние дни часто ходят цыгане. Странные они. Грязные, оборванные женщины и девочки таскают узлы с вещами, а мужчины и мальчики – особняком. Одеты лучше, чище, и в столовке, что напротив нашего детдома, сидят часами. Едят, не торопясь, и говорят по-своему. А женщины пристают к прохожим. За эту неделю я наслушалась от девчонок  про цыган разного: и воруют, и на самом деле судьбу предсказывают, и беду навлечь могут. Особенно меня расстроила судьба одной студентки. «Девушка не захотела, чтобы цыганка ей гадала, а та рассердилась, догнала ее и сказала, что она умрет при родах. Девушка долго не хотела выходить замуж. Но один очень хороший человек полюбил ее и уговорил стать его женой. Родился мальчик. Все было отлично, но когда муж приехал в больницу, то узнал, что жена умерла от кровоизлияния в мозг».
Неужели цыгане на самом деле могут предсказывать судьбу? Мне захотелось узнать, как происходит гадание. Я зажала в кулаке десять копеек (получила в аптеке за чистую бутылку) и пошла к вокзалу.
Воскресное ноябрьское утро. С удовольствием вдыхаю пахнущий морозом воздух. Он растекается по телу приятным холодком. Яркое солнце слепит глаза и не торопится убирать туман низин. Изморозь выбелила траву под кустами, а луг искрится росой. В студеных лужах вчерашнего дождя вздрагивают изображения берез. Серые старушки, как призраки, бродят по газонам в поисках грибов и пустых бутылок. Еще издали у привокзального скверика увидела молодую цыганку и заторопилась к ней:
– Погадайте мне, пожалуйста.
– Это весь твой капитал? Иди отсюда, нищенка, – грубо засмеялась цы-ганка и, презрительно плюнув в мою сторону, ушла, подметая асфальт цвета-стыми юбками.
Кровь прихлынула к моему лицу. Даже эта бродяжка с презрением относится ко мне! Чем я хуже ее? Тем, что детдомовская?
Но любопытство не оставляло меня и, выждав, когда цыганке удалось остановить худенькую, скромную, робкую на вид девушку, я вновь приблизилась.
– Дай монетку, позвонить сестре в больницу, – бойко, мешая русские и цыганские слова, начала разговор гадалка.
Та подала монету. Увидев в кошельке десять рублей, цыганка тут же напористо предложила:
– Давай расскажу, что было и что будет в твоей жизни?
Девушка не успела опомниться, как деньги оказались в руках цыганки.
– Отдайте, пожалуйста. Это все, что осталось у меня от стипендии. Я иду в аптеку за лекарством для бабушки, – взмолилась студентка.
– Верну деньги, только погадаю, – заверила черноокая.
Я следила за каждым движением гадалки. «Уж мне ты голову не заморочишь! Увижу, куда спрячешь, и помогу девушке», – думала я. А цыганка вырвала волос из головы девушки, обмотала его вокруг десятки и понесла всякую ерунду. А сама тем временем быстрыми движениями терла бумажную денежку между ладонями. Я ни на секунду не отрывала глаз от рук, но заметить, куда она пропала, не смогла. Поняв, что деньги исчезли, девушка стала настойчиво требовать их назад. Что тут началось! Воровка слала проклятия на ее голову, обещала кучу болезней. Бедняжка побелела как смерть, на кончике носа появились капельки пота, губы затряслись. Она только что не падала. Я жалостливо смотрела на нее и не знала, что предпринять. Вдруг к нам подошел высокий, крепкого сложения молодой человек.
– Сколько она у тебя украла? – спросил он у студентки требовательно.
– Десять рублей, – еле слышно пролепетала девушка.
Парень резко завернул руку цыганке за спину:
– Отдай сейчас же или переверну тебя кверху ногами и все вытрясу!
Обманщица мгновенно вытащила деньги из-за пазухи. Незнакомец вернул их пострадавшей, потом решительно взял ее за руку и увел от цыганки. Я, любопытная, пошла за ними.
– Цыгане – хорошие психологи, умеют выбирать жертву. Ко мне не по-дойдут. Да не оглядывайся на нее!
– Я боюсь, – прошептала еще не пришедшая в себя девушка.
– Угрожала, запугивала, гадости всякие обещала?
– Да.
– Это их метод. Они наглые и жестокие. Маме моего друга цыганка сказала, что ее сын умрет в восемнадцать лет. Десять лет бедная женщина не могла забыть об этом! А ведь она четверых детей одна растила.
– Сбылось? – с дрожью в голосе спросила студентка.
– Глупенькая. Учусь с ним вместе на юридическом.
– Но люди говорят, что они на самом деле многое могут.
– Вранье. Обыкновенные люди. Просто используют людские слабости. Дар предвидения – редкий, как и талант. Я понял их «кухню», когда был совсем маленьким. Зима в тот год была холодная. Напросилась к моей маме цыганка с кучей деток погреться. Мать пожалела их, пустила, чаем напоила. Потом разговор почему-то о наших соседях зашел. Моя мама с сочувствием рассказала об их бедах. Цыганка попрощалась и ушла. А на следующий день прибегает к нам эта соседка радостная такая и говорит:
– Всю свою судьбу теперь знаю, и про сыночка тоже. Сказала мне цыганка, что он в городе учится на художника и будет знаменитым. Я ей два куска сала отвалила за это и детям всю старую Вовочкину одежду отдала. Сало она мне хотела вернуть, да кто ж его есть станет? Она, когда гадала, плевала на него и чем-то посыпала. Пусть сама ест на здоровье!
На самом деле сын обманывал мать, в городе не учился, пил, художник из него не вышел. Цыганка на-врала с три короба. Тетя Поля с радости все бы отдала ей, да только давать-то больше нечего было. Сама со щей на кашу перебивалась. С тех пор как увижу кого-нибудь в лапах этих «трутней», так сразу иду выручать, – улыбнулся молодой человек и, попрощавшись, отправился по своим делам.
 Через неделю пришла я к подружке Оле, а она сидит у дома на лавочке с Аней и еще с какой-то девочкой и плачет. Цыганка у всех троих деньги выманила.
Я позвала Толяна. Он собрал старшеклассников, и мы побежали искать цыганку. Нашли, как и ожидали, у вокзала. Ребята заманили ее в скверик, подальше от подруг, окружили кольцом и потребовали вернуть деньги. Гадалка сначала поливала нас ругательствами и угрозами, но когда двое десятиклассников заломили ей руки за спину, а старшие девочки стали обыскивать, она сдалась.
 Когда цыганка вернула бумажные деньги, старший из нашей кампании сказал:
– Мелочью подавись. Запомни, если когда-нибудь ваши люди обидят наших друзей, спуску не ждите!
Мои подружки поблагодарили ребят и разбежались по домам.


В ЗАВОДСКОЙ СТОЛОВОЙ




Возвращаюсь от Пети. Пронзительный ветер несется по улице, пригибая к земле прутики кустов и жухлую траву, срывает с деревьев остатки листьев и семян. Молодые березы низко кланяются, выпрашивая у ветра помилования. А он зол и неумолим.
Спряталась в нишу старинного кирпичного дома. Перевожу дух. Небесная голубизна усыпана огромными кучевыми облаками. Их вороха проплывают высоко-высоко, и ветер с трудом шевелит эти удивительные горы. Контраст ослепительного солнца и холодного ветра злит. Иду, согнувшись, подставляя ветру то один, то другой бок. Пальтишко не спасает. Лечь бы в какую-нибудь ямку и укрыться от жестокой неугомонной стихии! Во мне, кажется, не осталось ни одной теплой клеточки! Стынет мозг, стягивая кожу на лбу и висках. Трудно дышать. Господи, еще чуть-чуть! А там, за забором завода согреюсь. Хорошо бы, чтобы очередь в столовой была большая. Тогда можно не стесняясь прижаться к чьему-то теплому боку и радоваться теплу, разливающемуся по телу, и чувствовать, как тихая дрема наплывает на голову, туманит ее, тяжелит веки.
В какой-то момент представила себя брошенным, голодным песиком, который, поджав хвост, бежит как-то боком, опустив голову в поисках теплого, тихого местечка.
Опять вижу знакомого старика с собакой, везущей пустой возок. Все лето он косил газоны, а огромный пес, впряженный в тележку, возил траву. Старик полноватый, седой. Идет, еле переставляя ноги. Собака ему под стать – старая, усталая. Она тяжело дышит, даже хвостом не виляет, бережет силы, будто понимает, что без нее хозяину будет совсем худо.
Сопровождая печальную пару, я попыталась завязать разговор со стариком. Разломила свой кусочек хлеба пополам и положила перед отдыхающей на асфальте собакой. Она повернула голову в сторону хозяина. Тот кивнул. Собака вмиг проглотила угощение. Не успела я обратиться к старику, он опередил:
– Коровка – кормилица наша. Ей траву возим.
Я отдала собаке и свою долю. Возок медленно катится дальше по знакомой дороге. Иду позади них. Заношенная рабочая куртка облегает могучие когда-то плечи и широкую спину старика. Вдруг рядом с ним появилась худенькая старушка, без палки не способная поднять согнутое в пояснице тело.
– Иди к детям, милая, – сказал ей старик удивительно ласково.
– За тебя боюсь, – прошуршала она.
– Что за меня бояться? – усмехнулся он мягко.
Было в этой тройке что-то удивительно доброе, до слез трагичное.
Я подошла к ним.
– Почему вам не помогают дети?
– Внуки малы еще.
Старик показал рукой ниже пояса.
– Почему не отдадите их в детдом?
– Родные ведь. Помру, тогда все само разрешится…
За разговором не заметила, как добралась до завода. Сразу почувствовала, что жутко хочется есть. Даже голова закружилась. В столовой на столах иногда остаются недоеденные кусочки хлеба. Я бывала здесь.
 Очереди нет. Присела за крайний неубранный стол. Передо мной красивая молодая женщина с усталым грустным лицом и маленькая сухонькая старушка в черной стеганой безрукавке и коричневой кашемировой шали. Молодая сняла тарелки с подноса и взялась за ложку. Но не успела поднести ко рту, как шипящий шепот остановил ее:
– Подай ложку, – потребовала пожилая. Молодая (наверное, невестка) испуганно огляделась по сторонам и опустила голову к тарелке.
– Подай, – жестко повторила старая женщина.
Молодая вздрогнула. На лице выразилось негодование, обида, горечь. Несколько секунд шла тяжелая, мучительная борьба гордости, самолюбия и стыда. Пожилая зло зыркнула на молодую, лягнула ее под столом ногой и прошептала с ехидной усмешкой:
– Это припомнится тебе.
Хотя ложка лежала рядом с тарелкой старухи, молодая подчинилась. У меня все внутри задрожало от негодования.
– Подай соль, – еще громче произнесла капризная старуха.
Соль стояла ближе к ней. Просьба была глупая. Но женщина, затравленно оглянувшись, подсунула солонку к тарелке. Бабка сделала надменное, каменное лицо. Ее отведенный в сторону, как взведенный курок мизинец вздрогнул, и она прошипела:
– Посоли.
Несчастная дрожащей рукой посолила. Тело ее напряглось. Лицо покрылось пятнами.
Что заставляет ее унижаться? Чем эта дрянь запугала ее? Меня трясло, кровь приливала к голове. Мысли путались.
Бабка поела, выпрямилась и с наглой усмешкой, глянула на молодую. Та подхватилась со стула и вытерла ей губы носовым платком. Я больше не могла терпеть издевательств. Но что делать? Закричать, что помещиков давно прогнали? Может, молодая ждет от гадкой старухи наследство? Может, ее бьет муж? Имею ли я право вмешиваться? Но разве можно позволять себя так унижать?
Захлебываясь слезами, выскочила из столовой.




Не   спится



Не нравится мне поздняя осень. Серая, тусклая. Мой любимый парк поредел. Не успевшие облететь пожухлые листья скручиваются на деревьях, придавая им усталый, измученный вид. Уныло стоят скелеты деревьев. Вздрагивают их тощие ветви-руки от сырых ветров.
 Быстро стемнело. На повороте аллеи вспыхнуло яркое пятно, вырывая из плотной тьмы серебристый круг. Издали у него четкие границы. Приближаюсь. Свет на краях тает, переходя в темноту. На круге, как на загадочном экране, сменяются сказочные картины. Деревья, качаясь под напором ветра, попадают в полосу света, и на мгновение оставляют на ней свой особенный след, а потом вновь пропадают. Их поглощает ночь. Длинные ветви ивы на фоне электрического фонаря кажутся языками пламени. Они то переплетаются и закручиваются, то, сливаясь в единый поток, покрывают яркий шар. При этом каждая ветвь ивы окружена легким сиянием, будто коса с вплетенными серебристо-туманными лентами. Желтые сполохи рисуют на шаре змеевидные тени. И в этот момент трудно отличить живой мир от мира теней. Я смотрю на игру света и не могу оторвать взгляда от фантастического калейдоскопа. Но ветер заставляет меня трястись от холода. Ох, не заболеть бы!
Прибежала в комнату, нырнула под теплое одеяло. Думаю о Толяне. В мою спокойную жизнь ворвались твои беды и заботы. Я понимаю: ты чувствуешь себя чужим среди ребят. Мы – дети войны, а ты – настоящий подкидыш. Меня тоже раньше так называли. Сердце стонало, но в глубине души я верила, что мои родители были героями или просто хорошими людьми. Ты молчаливый от горя, а ребята видят в твоем поведении пренебрежение к ним. «Бирюк. Строит из себя невесть кого», – слышала я во дворе. Это – о тебе. Когда ты небрежно цедишь сквозь зубы резкие, часто грубые слова, ты просто боишься показать свою слабость, боишься заплакать. Тебе хуже, чем мне. Я часто грущу оттого, что у меня нет родителей. Но мои переживания другие: я знаю, что их просто нет. А тебе приходится испытывать жуткую боль за себя, за маму и даже за плохого отца. За что страдает ребенок, которого сдали в детдом при живых родите-лях?
Если я сделаю что-то плохое, то мучаюсь, хочу поскорее извиниться. Для меня получить заслуженное наказание – это как облегчить душу. Наказали и простили. Я снова хорошая. Здорово!
А ежедневная незаслуженная кара – это слишком жестоко!
Господи! Упаси душу Толика. Помоги моему несчастному другу!
Толя! Почему ты мало разговариваешь со мной? Если бы не бабушка Мавра, я, наверное, сдвинулась бы мозгами. Одного ее слова, даже доброго взгляда было достаточно, чтобы мои беды уходили, не разрастались в страшного черного зверя.
 Не молчи, Толя!


РАДОСТИ ПЕРВЫХ МОРОЗОВ




Затянулась в этом году осень. И теперь торопится зима наверстать упу-щенное. В одну неделю собрала морозы, снега, ветры и обрушила на город. Радость от первых ледяных покровов на лужах неописуемая! Стоит увидеть маленькую лужицу – бегу к ней, чтобы покататься, а потом «похрустеть» вволю, ломая, кроша ее на мелкие кусочки!
Но самое большое удовольствие «гнуть дужки» на озерках-лужах. Лед тонкий. Иду по нему, а вся поверхность прогибается, упруго колеблется под ногами. Ощущаю легкое потрескивание льда, плеск воды под ним, гулкое уханье. Волнение и возбуждение нарастают по мере удаления от берега. Переступаю осторожно. Широко расставляю ноги. Зато назад, к берегу, качусь по изведанной дорожке уверенно быстро, восторженно!
 Сегодня на второй перемене вся детвора школы высыпала на берег, и визг стоял над озером. Я потеряла всякую осторожность и выделывала на льду кренделя, «подстреливая» чужих пацанов. Восторг на сто двадцать процентов! Звонок. Все ринулись к берегу. Лед скрипел под ногами, приводя нас в неописуемое состояние. Мы неслись с такой скоростью, что он не успевал под нами распрямляться. Уже метрах в десяти от берега я обо что-то споткнулась и со всего размаху упала на лед. Он сильно затрещал. Я испугалась и поползла на животе. Обнаружив, что осталась на озере одна, заторопилась и вскочила. Лед, как тонкое стекло, звонко разломался, и мои ноги погрузились в ледяную воду. Снова легла на живот и поползла. Вода плыла по льду за мной. Ребята с берега закричали: «Позвать учительницу?»
– Не надо, – отозвалась я. – Никому не говорите, что искупалась.
– А если простудишься?
– Уж лучше заболеть.
– Боишься Анны Ивановны?
– Не хочу огорчать….
Вылила воду из валенок, повесила портянки в коридоре на горячую батарею и вбежала в класс. Успела.
Из школы возвращалась одна. По обе стороны дороги – липы, каштаны, тополя. Заканчивается улица старой церковью. Странное сегодня над нею небо. Сиреневое. Солнце едва ушло за горизонт. Серый сумеречный туман пронизывают слабые красноватые отблески. Вспомнила уроки рисования практикантки Гали: «Если светло-серый смешать с красным, то получится сиреневый. Но осторожно надо подмешивать краску, чтобы не загустить цвет...».
Я раньше думала, что «сиреневый туман» – красивая сказка, и вот он рядом, нежный, зыбкий! Стою, вбираю его глазами, пропитываюсь им. Он мой и означает мечтания, надежду, грусть. Еще сиреневый цвет для меня – одиночество. А темно-синий — противный, потому что навевает тоску.
 Побрела к детдому. Мимо проехал грузовик и осветил обледенелое дерево. Огоньки побежали с ветки на ветку, потом перескочили на другие деревья. Дальше они слились в сплошную сияющую бегущую дорожку, а затем пропали вдали. Машины у нас ездят редко. Но я жду. Хочется вновь увидеть фантастическую игру огней. От них в сердце зажглись радостные искорки, и сделалось тепло. Мне повезло. Мимо проползла тяжело груженая трехтонка. Я долго бежала за ней в свете праздничных фонариков. Сегодня они светят для меня! Нарисовать бы их, чтобы каждый мог увидеть, какие они теплые и радостные!




ЛЫЖНЫЙ ПОХОД




На улице холодно. Я редко хожу гулять. Но сегодня чудная погода. После школы помчалась к Пете. Бабушка Дуня обняла меня:
– Что же ты, детка, долго не приходила? Болела?
– Кашляла сильно. Теперь здорова.
– Ну, слава богу. Садись к столу, снидать (кушать) будем.
– Бабушка Дуня, а почему у вас, как в городском музее: прялка, ткацкий станок, горшки, лапти?
– Какой уж тут музей! Живем этим.
– Я недавно рассказала подружке, что мой друг Петя дома в лаптях ходит, и что у вас нет электричества, так не поверила. Сказки, говорит, сочиняешь. А что вы сегодня делаете?
– Семя льняное помолотили еще осенью и сдали на маслобойню, а вот теперь мялкой стебли разминаю. Шелуха соскочит – останется пенька. Из нее толстые веревки для хозяйских нужд сделаю, а тонкие – для чуней. Поди, не знаешь, что такое чуни?
– Не знаю.
– Те же лапти, только вместо лыка – пенька. На одной колодке плетутся.
Я потрогала нехитрое приспособление и спросила:
– И долго будете этим заниматься?
– Недели в три уложусь.
– Непонятно. Город на соседней улице начинается, а вы будто в другом царстве-государстве живете. Почему так?
– Денег нет, чтобы в магазине покупать.
– Вообще не ходите в магазин?
– Почему же? Спички, соль. Одежду покупаем. Дома и в домотканом сойдет. А в школу в таком не пошлешь.
– А где, считаете, жизнь лучше?
– В городе легче. Поэтому бегут из деревни. Да только кто горожан кормит? Деревня. Это понимать и ценить надо.
– Не ценят, наверное, потому, что не жили, как вы?
– А кто они, городские? Откуда? Из деревень. Люди быстро привыкают к удобствам. Человек так устроен, что плохое да трудное долго в голове не держит. Может, это и хорошо. Не знаю.
– Петя, – обратилась она к внуку, – ты, небось, уже забыл, как в первом классе чернилами из бузины на газетах писал? Тетрадей не было. А помнишь, как весной через речку перебирался? Вода через мосток текла. Без лаптей холодно идти. Дед сбил тебе деревянные подставки. Перейдешь на другой берег, развяжешь веревки, подставки снимешь и – в сумку. Назад-то опять через речку идти. Не делать же крюку в два километра.
– Помню, бабушка. После и другие ребята в подставках речку переходить стали.
– А помните, как в третьем классе меня снегом привалило? Ух, зима в тот год была снежная!
– Как и в этом?
– Нет, больше! Снег до крыш стоял. У деревьев только верхушки торчали. Мы с ребятами шутили: живем на Северном полюсе! Помогали родителям расчищать лопатами дорожки до колодца, до школы и магазина. Чудеса! Люди ходили по узким проходам, и на улицах никого не было видно! Мы, пацаны, придумали строить снежные норы к домам, и ползком пробирались друг к другу в гости. Я раз сделал уроки и по туннелю – к соседу Саньке. Тогда дядя Коля как раз уголь нам привез. Сани тяжелые. Лаз мой и обвалился. Ползу и вдруг…. Везде снег. Не больно было, испугался. Вылезти не мог. Сани-то застряли, и дядя Коля стал носить уголь в сарай ведрами. Ох, и намаялся я тогда! Дядя Коля слышит мой голос, а понять ничего не может. Не знал про туннель. Спасибо, Санька выручил!
– Тогда ты воспаление легких подхватил, – вздохнула баба Дуня.
Вечером мы с Петей сделали уроки на понедельник. Петя вымыл полы в хате, чтобы со спокойной совестью упрашивать маму отпустить нас покататься на лыжах не рядом с домом, а за городом в чистом поле. Тетя Зина разрешила. Может, ради меня? Очень уж я жалобно смотрела на нее. Не часто балуют Петю развлечениями. Домашних забот много. Это его первая прогулка. Зоя дала мне свое старое пальто и лыжи.
– А как же ты? – спросила я смущенно.
– Не волнуйся. Кто-то на хозяйстве должен остаться. В следующий раз с соседкой поеду….
Ночь спала крепко. Не разбудила меня даже возня бабушки у печки. Зоя растормошила и за стол усадила завтракать.
Яркое зимнее утро. Чистый снег мягко обрисовывает каждую впадину, бугорок. Замело овраги, деревья до нижних ветвей стоят в сугробах. Больших оттепелей в эту зиму не было, снег накапливался и уплотнялся с декабря. Ехать легко. Лыжня ровная, четкая. Даже от слабых толчков палками качусь быстро и долго. Тонкая корочка наста шуршит под лыжами. Полной грудью вдыхаю морозный воздух, на-слаждаюсь радостным восприятием чуткой хрустальной тишины и белого бесконечного простора. Подъехали к лесу. На краю неподвиж-но стоят огромные, пушистые ели. Погрузились в многолетние вос-поминания. Тяжелые снежные шубы прижимают их к земле. Рядом мохнатые сосны упрямо тянут ветви кверху. Их стволы тихонько по-трескивают. Тусклые рубины мерзлых ягод рябины привлекают стайки птиц.
? Петя, стволы от мороза трещат или от ветра?
? Может, от старости.
Я остановилась у березки, скромно стоящей между зелеными великанами. Ее веточки вздрагивают даже от моего дыхания.
? Ты знаешь, почему самые тоненькие веточки не замерзают без одежды?
? Почему?… Не знаю. Вот трава под снегом, как под одеялом спит. А из коры деревьев лапти плетут. Но не для тепла, чтобы ноги не поранить. Для тепла онучи одевают. Портянки такие большие.
? Тонкая кора не согревает ветки. Она как кожа у людей. Нам Анна Ивановна на уроке объясняла, что листья опадают осенью потому, что соки из земли уже не поступают и растение о-без-во-жи-ва-ет-ся. Листья отмирают, и дерево как бы засыпает летаргическим сном. А что значит летаргический? Не знаешь?
? У нас в пригороде одна девочка заболела, потом умерла. Ее похоронили. А кто-то из местных проходил мимо кладбища и услышал стоны. Сначала перепугался, потом все-таки подошел к свежей могилке, откуда шел звук. Позвали попа, родителей, народ сбежался. Девочка уже задыхалась. Откачали. Правда, после этого у нее с головой плохо стало.
? От страха?
? С чего ж еще?
? Значит, спящая красавица из сказки на самом деле существовала, раз у людей бывает долгий, как у деревьев, сон? А еще я знаю, что если бы растения не обезвоживались, то жидкость внутри клеток, из которых все живое состоит, замерзала бы. Клетки разрывались бы и растения от этого погибали бы. Вот как в природе все умно устроено!
? И об этом вам Анна Ивановна рассказывала?
? Да!
? Вам повезло. А наша учительница по ботанике во время уроков то в магазин бежит, то домой.
? А почему ее директор не прогонит?
? Жалеет. У нее муж и сын ? бандиты, а второй сын ? пьяница.
? Учительница, а своих детей не смогла воспитать? — удивилась я.
? Так ведь плохое само липнет.
? И зачем она за бандита замуж пошла?
? Бабушка сказала, что учительница была старой девой, ну, и подобрала, что валялось, лишь бы люди в глаза не тыкали.
? А что же стыдного, что не замужем? Если не досталось хорошего мужа, так ее пожалеть надо.
– Люди считают, что, если не замужем, значит никому не нужна.
? Глупо так говорить. Я все равно не пошла бы за бандита. Может, надеялась, что дети в ее породу пойдут? Не повезло ей!
Еще с километр проехали. Остановились отдохнуть. Я взяла в руки ком снега. Он упругий, плотный, приятно холодит кожу.
? Петя, видишь вокруг каждого ствола круглая лунка, снег будто отодвинулся от дерева. Анна Ивановна объясняла, что солнце нагревает темный ствол и от его тепла снег подтаивает. А белый цвет лучи отражает, отталкивает от себя, поэтому снег не тает. Я раньше думала, что живое дерево дышит теплом как человек. А потом увидела, что в городе у столбов тоже есть ямки и поняла, что ошибалась. Столб ведь не может дышать.
? А вот когда я мыл осенью грибы, вода в ведре делалась теплой, – вспомнил Петя.
? Так это от твоих рук.
? Не скажи! От огурцов вода оставалась холодной.
? Может, грибы на солнце нагрелись?
? Осень была. Опята обледенелые на пнях стояли.
? Вот загадка! Обязательно узнаю про это у Анны Ивановны. Она все знает!
Снова заскользили между стволами сосен. Вдруг Петя остановился и нагнулся, что-то разглядывая. Я увидела под елью на снегу свежий скелет поросенка.
? Из деревни волки утащили?
? Нет, в лесу кабаны водятся.
? Давай уедем отсюда, – с тревогой сказала я.
? Не бойся, еще не было случая нападения волков на людей.
? Ты же не хочешь быть первым?
? Да уж конечно!
Отправились на поиски санной дороги. На пути встретили необычную поляну.
? Кто-то здесь уборную устроил! – засмеялась я.
? Кабаны. По всему лесу не станут пачкать. А что летом в пыли и грязи валяются, так это они от насекомых так избавляются.
Подъехали к молодым посадкам сосен и елок. Сидят они в снегу, как малые дети в белых шубках. Красиво!
? Снег в этом году может ветки на деревьях здорово обломать. Весной в саду надо будет обязательно его стряхнуть, а то останемся без яблок.
? Ты как-то по-крестьянски сразу примеряешь, что на пользу, что во вред, засмеялась я.
? Привычка. Я же с пригорода. Городской увидит крапиву и стороной обходит. А я запоминаю, где ее много растет, чтобы ранней весной на зеленый борщ рвать, и еще для поросенка. Витамины!
Остановились. Не снимая лыж, перекусили хлебом с салом и чесноком. Совсем близко прошмыгнул заяц-беляк. Встал столбиком на пригорке, передние лапки прижал к груди и смотрит в нашу сторону. А мы на него. Видит, что беды от нас нет, и спокойно пристроился грызть молодую осинку. Быстро так стрижет веточки. Я вижу, как смешно двигаются его челюсти. Но долго стоять холодно. Пришлось спугнуть ушастого. Я осмотрела осинку и поразилась: все нижние ветки деревца были словно острым ножиком срезаны. Не видела бы сама, ни за что не поверила бы, что здесь заяц поработал, а не человек.
Хорошо в лесу! Снег накрахмаленной праздничной скатертью укрыл обломки веток, сухостой. Голубые тени аккуратно и четко рисуют свою собственную, задумчивую картину.
 Люди, очарованные красотой природы, пытаются изобразить ее на картинах, но как можно нарисовать вот эту хрустальную льдинку на кончике ветки березы? Она же переливается океаном разноцветных огоньков!
? Поедем домой, снег липнуть стал. Боюсь, сил не хватит волочить лыжи, – попросила я Петю.
Добрались до села.
? Поезжай дальше один, а я по проселку понесу лыжи в руках. Дорогу знаю.
? Нет, я должен с тобой вернуться. В нашей семье так принято, – возразил Петя.
Пришли домой. Я тут же взобралась на печку и мгновенно «вырубилась». Проснулась от шума. За столом собралась вся семья. Жена дяди Коли спросила:
– Километров десять одолели?
– Не меньше, – ответил Петя солидно.
? Вот уходилась! Даже запах жареного лука ее не будит! – сказала бабушка Дуня.
? Будит, будит, – пробурчала я сонным голосом.
? Раз желание пообедать перебороло усталость, значит, есть еще в запасе силенки! Слезай, сегодня у нас царский обед: каждому по тарелке жареного лука!
Сто лет бы не кончался этот чудный день!



НА РЕКЕ



Проснулась рано. Выглянула в окно. Темно. Мерцанье звезд делает черный бархат неба живым, загадочным. Вдруг крупные хлопья снега медленно поплыли за стеклом. Не отрываясь, слежу за ними. Они убаюкивают меня и уносят в какой-то другой сказочный мир. Снежинки прилетают из царства белых облаков, чтобы порадовать меня. Открыла форточку, ловлю их, прикладываю к лицу, улыбаюсь.
Не знаю, сколько времени сидела на подоконнике. Небо чуть посветлело, но уличные фонари еще горят. Мимо окна промелькнула стайка птиц. Пометалась и опустилась на вершину огромной белой акации. Когда парочка из них села на чистый снег наружного подоконника, я увидела, что это свиристели. Быстро вытащила из-под подушки «заначку» хлеба и покрошила за окно, надеясь привлечь всю стаю. Не получилось. Налетели воробьи и такую возню затеяли!
? Ладно, уж, ешьте, – пробурчала я миролюбиво.
Быстро светлело. Теперь я смогла разглядеть всю стаю на соседней рябине. Ветер тряс дерево, качал из стороны в сторону, но птички цепко держались на тонких ветвях, и успевали схватить ягоду, пока оранжевая «корзиночка» не отлетала в сторону.
После завтрака пошла на речку. Тропинку еще никто не протоптал. По-гружаюсь в снег почти по колено. Легкая поземка приятно шуршит по тонкому насту. Аллея берез, ведущая к реке, посажена густо. Вверху ветви деревьев переплелись, а внизу тонкими струйками ниспадают почти до земли.
Перехожу на тополиную аллею, что тянется вдоль крутого берега. Их стволы наклонены, будто причесаны в одну сторону. В прогалке, на юру, увидела странное дерево. Нижняя ветвь, как бы протянула огромную длинную руку, указывая на реку. А крона представляла собой густой клубок изогнутых ветвей. Очередная шутка природы?
Несмотря на глубокий снег, сползаю на шароварах к реке и застреваю в зарослях камыша. Выбралась на лед. Ветер здесь колючий. Он просверливает пальтишко и гонит меня по нетронутой глади реки. Я привязала к валенкам металлические пластинки (самодельные коньки, подарок Толяна) и поехала. Качусь долго, бездумно, восхищаюсь легкостью своих движений. Раскачиваюсь из стороны в сторону под музыку моей радости.
Меня вынесло к высокому железнодорожному мосту. Застучал по рельсам длинный грузовой состав. Я очнулась от безмятежного состояния и стала соображать, как вернуться назад. По льду против ветра идти трудно. Напрямик кое-как добралась до парка. Оглянулась назад. Длинная неровная цепочка моих следов – единственное украшение, расписавшее вольным узором снежный искристый покров. Устала. Остановилась. Вслушалась в тишину. Здесь – полное безветрие. Даже не вздрагивают серебряные нити ив и берез.
Вдруг в вершине очень высокого дерева услышала разговор двух птиц. Он казался мне спокойной деловой беседой. Как ни старалась, не удалось мне их разглядеть. Прилетела веселая стайка синичек. Их желтые грудки замелькали на невысокой пушистой березе. Рядом росла елочка, и я мысленно пересадила на нее синичек. Перед Новым годом елки должны быть украшены. А кто же, кроме птичек, их обрядит? Сюда бы еще снегирей – и можно праздновать! Но синички выбрали березу и, шустро перепрыгивая с ветки на ветку, клюют сережки. Звонкие «тинь-тинь» не долго баловали меня. Единый всплеск крыльев смахнул синичек и унес в сторону реки.
Иду дальше. Небо нахмурилось. А у меня на душе светло. Дорога петляет. Я узнаю об этом по зеркальному диску солнца. Он появляется то справа от меня, то слева. Солнце вскоре сделалось туманно-серым, матовым. Пошел мелкий снег. Я еще немного побродила, и, наконец, выбралась на протоптанную узкую тропинку. Озябла. Засунула красные руки в рукава и заторопилась к детдому.
 Зима, при всей красоте редких дней, когда деревья покрыты инеем, или когда яркий солнечный день искрит чистейший снег, – в общем-то, грустное время года.
Другое дело — лето! Тепло – моя слабость. Его мне всегда не хватает.




НЕСЧАСТЬЕ




 Смотрю в окно. Снежная пыль висит полупрозрачной вуалью. После серой поздней осени с ее колючими ветрами, склизлыми дорогами, занудным плюханьем дождей – белая тишь радует. В городе стало чище. Все скрыл снег.
В который раз думаю о Толике. Жизнь в их семье стала налаживаться. Мама работала дворником, и ей дали маленькую комнатку. Теперь ни от кого не зависела. Отчима прогнала. Отец Толяна про новое место жительства не знал. Толя чуть не каждый день прибегал к матери на часок и вовремя возвращался. Я радовалась, судьба наконец-то подобрела к моему другу. Его мама говорила:
– Фортуна повернулась ко мне лицом. Может, скоро смогу забрать тебя, сынок, из детдома.
Иной раз я видела на лице Толяна улыбку. И в школе у него начало кое-что получаться.
И тут случилось…. До мелочей пытаюсь восстановить в памяти ужасный день.
В детдоме травили клопов, и детвора высыпала во двор. Толик мне сказал:
– Сейчас познакомлю тебя с Сашей. Я уважаю его за острый язык. Раз идем по улице, а на проезжей дороге ссорятся двое пьяных. Так Саша и говорит: «Осел ослу помочь бессилен в образовании извилин». Здорово?
– Здорово! – согласилась я.
? Его в восемь лет сразу во второй класс отправили. Хотели в третий, да он писать не умел. Зато читал все подряд и только про технику. В шесть лет законы физики открывал. Один раз моет руки и вдруг как закричит: «Ребята, волны не просто так в раковине образуются, а определенным образом». Или как-то играет со стеклянной трубкой и опять зовет ребят старших классов: «Смотрите, вода на одну высоту поднимается, когда я пальцем конец трубки закрываю. Здесь закон какой-то! Как он произносится?» А как в школу пошел, так в физико-техническом кабинете какие-то схемы собирает, опыты проводит. Из библиотеки не вылезает. Учительница физики спросила его:
– Зачем читаешь учебники за техникум и институт? Ты же все равно ничего в них не понимаешь?
А он ей ответил:
– Я читаю до тех пор, пока понимаю. Где не могу сообразить, – закладки делаю.
 Учительница проверила все книжки, которые он брал в библиотеке, и поразилась: точно — в одном учебнике закладки, в другом…. И все не по школьной программе. А ведь он только два месяца как начал изучать физику в школе. Учительница с ним беседовала. Даже спорила. Но не во всем могла его убедить. А потом призналась: «Логикой меня давит, мыслит нестандартно. Недавно глаза открыл на то, о чем и не догадывалась. Когда объясняла ученикам простейшие уравнения, долго искала способ, как проще, доступней донести новый материал, а он мимоходом бросил фразу, – и все у меня в голове встало на место».
Часто Саша фантазирует в форме забавных небылиц. Манера рассказа у него такая от скромности. В них много остро подмеченных подробностей, на которые мы обычно не обращаем внимание. Не упускает он случая и пошутить, но никого не задевает за живое, не обижает.
 И никто Сашу не заставляет учиться, сам каждую свободную минуту бежит в библиотеку. Старшеклассники любят обсуждать с ним уроки. Он начинает разговор так: «Не знаю, какие там у вас формулы, но если подумать…». Вот, какой у нас Саша! – восторженно закончил Толян.
? А другие уроки он тоже хорошо знает? – поинтересовалась я.
? Тут смех! Недавно по истории учительница поставила ему за письмен-ную работу в классе двойку. Саша возмутился и попросил объяснить – за что? Она отмахнулась: «Мало написал – всего шесть пунктов плана. А где конспект урока?» Саша не успокоился и захотел узнать, о чем он не написал. Тут в класс вошла вторая учительница истории, прочитала его работу и сказала: «Мечта каждого учителя научить учеников излагать материал таким образом». И при этом Саша не задавака. Я спросил его: «Как ты можешь так много выучивать?» И, знаешь, что он ответил? «То, что нравится, я не учу. Само запоминается, вроде как я проникаюсь этим».
? Проникаться… значит, хорошо понимать? –уточнила я. – А, ясно! Я же не заучиваю, что вокруг синее небо, красивые цветы, деревья, а все равно запоминаю, может быть, на всю жизнь. А Саша природу замечает?
? Не знаю, о ней никогда не говорит. Железками занят.
? Наверно, у каждого своя радость. Только не сразу про это поймешь. Мою подругу Валю считали дурочкой, а она детей любила, и возиться с ними ей было в удовольствие. Может, это самое главное у нее в жизни.
? А мне…ничего не интересно. Ничего не люблю, – удрученно прогово-рил Толян.
? Найдешь свое. Бабушка Дуня считает, что любить – тоже талант. Ведь маму свою любишь? Любишь. А я про любовь к родителям ничего не понимаю, не чувствую ее.
– Если бы мама нашлась, тоже любила бы.
– Не знаю. Не думаю.
– Почему?
? А где она была, когда мне было плохо в лесном детдоме?
? Может, причина какая серьезная….
? Причины, чтобы бросить ребенка, не бывает. Смерть – одна причина.
– Ты бываешь жестокая.
– Я справедливая.
– А что о своем отце думаешь?
– Что о нем думать? Мужчина должен защищать семью. И родину. Если бросил нас, то и вспоминать о нем нечего.
– Нельзя так. В жизни все сложно. Я же понял маму, когда она отдала меня в детдом.
? А я не могу. Не хочу об этом говорить. Понял?..
 ? Ладно. Вон Саша идет.
 Саша протянул Толе руку и с удивлением спросил:
– Что приключилось? Ты сейчас как градовая туча.
? Его ничего не интересует, играть ни с кем не хочет. Ходит по улицам и все, – ответила я за друга.
? Так ведь думает о чем-то, а не просто ходит? В одной книжке я прочитал, что в школе надо учиться не семь классов, а хотя бы восемь, а лучше десять. У большинства детей всякие стремления и серьезные желания прорезаются к пятнадцати или шестнадцати годам. Тогда они специальность правильно выбирают. А если и дальше ни к чему не влечет, то учителя должны помочь.
? А до пятнадцати, что мне делать? – понуро спросил Толян.
? Учиться, мастерить. Главное, время попусту не тратить. Я уже пилить, строгать, паять, даже выпиливать умею. Мне не скучно!
? И тоскливо не бывает? – спросила я осторожно.
? Я же человек, – просто ответил Саша.
При этом уголки губ его вздрогнули.
Толя занервничал и сменил тему разговора:
? Вон идет наш новый столяр, сегодня он травит насекомых.
 И указал на старого человека в изношенном рабочем костюме.
? Что-то он не похож на нового, – пошутил Саша.
? А зачем второй раз насекомых травить? Их же больше не видно.
? Это они, негодники, замаскировались под микробов. А через неделю опять посыплются из всех углов, – засмеялся мой новый знакомый и, увидев кого-то, побежал к корпусу.
– И нам пора к твоей маме, – обратилась я к Толяну.
И мы побежали. По дороге не пропустили ни одного ледяного спуска.
? Повезло дворникам, – смеялся Толя, – мы им все дорожки от снега штанами расчистили!
Вдруг на меня напало странное беспокойство. Я остановилась, как бы не зная, что делать и куда идти. Потопталась на месте, пыталась разобраться в своих чувствах. Волнение нарастало. Бросило в жар. Грудь распирало, дрожали ноги.
? Да что с тобой? Заболела? – недоумевал Толя.
? Почему-то не хочется идти дальше. Вернее хочу, но что-то не пускает. Или боюсь? Сама не пойму. Давай вернемся назад?
? Ну, ты даешь! Если больная, то отведу тебя назад. А если нет, так чего капризничать? – возмутился Толян.
– Я никогда не капризничаю! На меня напал беспричинный страх. И боль в груди. Боль – как страдание. Будто душа плачет и просит чего-то, – сердито возразила я.
– Раньше такое случалось? – уже спокойнее спросил он.
– Нет. Давай все-таки вернемся. А вдруг я и вправду заболела?
? Ты не можешь идти?
? Ноги идут, душа не хочет.
? Ну не хочешь, тогда один пойду. Я же тебя не заставляю! К своей маме иду, – резко добавил Толян и отвернулся.
? Не сердись. Пересилю себя, – пообещала я.
И только мы повернули на дорогу, ведущую к работе его мамы, болезненное возбуждение пропало, исчез страх, перестало болеть в груди. Будто ничего со мной и не происходило. Я шла и думала: «Чего зря Толика рассердила? Надо было перетерпеть боль молчком».
Мама обняла сына, похлопала меня по плечу и мы пошли на квартиру. Еще издали услышали крики, вопли, матерную брань. Лицо Толяна скривилось и сделалось маленьким.
? Беги за милиционером, – крикнул он мне.
Я помчалась за угол, где на перекрестке стоял постовой, и принялась умолять его помочь разобраться со скандалом. Он ответил, что в семейные дела не вмешивается. Надо писать заявление….
Вернулась назад. А там вопли, ругань. Сбежались соседи. Во что ж превратилась чистенькая маленькая комната?! Сорвана полоса обоев, разбросаны стулья. Одеяло с пятнами крови валялось на полу. На нем корчился, пытаясь встать, отец Толика. Увидела еще, как мать, вырвав сына из рук бывшего отчима, с ужасом смотрела на его кровавую развороченную рану на шее. Отчим вдруг повалил женщину на пол и стал бить ногами. Толян отпрянул в сторону, словно подкинутый пружиной, схватил начатую бутылку водки и швырнул ему в спину. У того хватило силы подняться и с ножом в руке двинуться на Толю. Мать взметнулась еще быстрее, схватила табурет и с силой опустила на голову бывшего сожителя. Я увидела ее неузнаваемые, страшные белые глаза….
Толя и мать выскочили на улицу.
О беде моего друга в детдоме говорят шепотом. Каждый вечер перед сном я заворачиваюсь с головой в одеяло и реву.
Потом от соседей Толика узнала, что родители тети Насти увезли ее и внука в деревню.




Я БОЮСЬ




«Витек, после трагедии с Толиком, я целую неделю не могла учиться, хотя и сидела на уроках. Молча глядела в окно. А мысли… Они были далеко. А может, их совсем не было. Анна Ивановна даже с места не спрашивала меня. Понимала. Домашние задания я бездумно списывала. В субботу на уроке арифметики я машинально теребила в руках перочистку. Неожиданно сквозь глухую стену моего забытья пробились голоса у доски. Прислушалась. Затем попыталась вникнуть в написанное, и к своему ужасу поняла, что не могу сообразить, о чем там речь. Меня обуял жуткий страх и догадка: чем дольше буду списывать, тем быстрее станет расти клубок непонятного. День ото дня я буду становиться глупее и, наконец, перестану вообще соображать. Но я не хочу, я боюсь быть глупой!
Кое-как дождалась окончания уроков, прибежала в комнату и принялась решать все, что было задано за неделю. Я не встала из-за стола, пока во всем не разобралась.
Такого страха я еще не испытывала. От всего пережитого очень устала. Едва положила голову на подушку, как тут же уснула.




ЖИВЕТ ЛИ ВО МНЕ ЗВЕРЬ?



Прошло много дней. Боль спряталась в глубине души, притупилась. Она уже не преследовала меня ежеминутно. И только терзала по вечерам, когда перед глазами снова и снова невольно всплывала та страшная картина.
После школы часто бесцельно брожу по улицам, гоняю обледенелые куски по заснеженному асфальту. Гляжу в пустое серое безразличное небо.
 Какими дурацкими кажутся мне теперь мои «подвиги»! В наших редких маленьких драках я всегда была впереди, гордясь своей смелостью. Дралась с удовольствием. Толкнуть кулаком в грудь большого мальчишку, свалить подножкой, подсечкой или другим «приемом» – все это давало мне ощущение радости победы, своей значимости. Яростным напором я ставила в тупик старших ребят. Конечно, понимала, что всерьез мне не «врежут». Девчонка ведь, хоть и шальная. Зазря не дралась. Только если кого-то защищала, что возвышало меня в собственных глазах. Детская игра!
А в один из поздних вечеров вспомнила, как ударил меня в лицо взрос-лый. Ударил лишь за то, что я попросила его не обижать своего маленького сына. И вдруг поднялась во мне тогда дикая необычная злость и обида за себя. Хотелось зубами вцепиться в поганые руки взрослого хулигана, схватить палку и бить, бить его…. В этот момент мне почудилось, что вместо рук, у меня … волосатые рыжие звериные лапы…. Изо рта вырвался дикий животный рык…. Жуть какая-то! Я тяжело и хрипло дышала. Меня трясло, я готова была, как львица прыгнуть на обидчика…. Я чувствовала себя ею…. Но тут малыш заплакал, и я пришла в себя. Ярость во мне стала медленно угасать….
Так что, внутри меня все-таки прячется зверь? Чушь какая-то! Не приведи, Господи, еще раз такое почувствовать.
А может, у Толи и его мамы тоже зверь проснулся, когда защищали друг друга? Неужели и я смогла бы вот так же – бутылкой, стулом?…Как страшно! Мне, наверное, самой про это не понять. Жаль, что нет здесь бабы Мавры. Она бы смогла объяснить….
Я должна улететь в мое спасительное сказочное царство белых облаков. Мне обязательно надо побывать в нем, иначе я совсем измучаюсь бедою Толика.


 МОНАСТЫРЬ




Иду мимо монастыря. Тяжелые деревянные ворота заднего двора прикрыты. Заглянула в щель. Около лошади, запряженной в сани-розвальни, возятся женщины в черных одеждах. Они приподняли старого мужчину и, поддерживая его под руки, повели внутрь монастыря. Рядом с воротами на лавочке сидит худой мальчик лет десяти в длинной черной одежде, без шапки, в грязных, изъеденных молью валенках и шлифует наждачной бумагой древко странного флага. Верхняя полоса его белая, средняя – желтая, а нижняя – черная. Я подошла к мальчику и спросила:
? Это церковный флаг?
? Нет, – ответил он, – у церкви флагов не бывает, только кресты. На Руси было два флага: один морской, военный, с белой, голубой и красной полосками, а другой, самый старинный – вот этот.
? Какой он некрасивый, безрадостный. Это потому, что на Руси жизнь была трудная?
? Не знаю.
? А ты здесь учишься на попа?
? Нет, я пока послушник.
? А я, по-твоему, «непослушник»?
? Ты мирская. У вас все по-другому.
? У тебя лучше?
? Не знаю. В миру не жил.
? Колокол у вас плохой. Будто ребенок по рельсе стучит. У нас в деревне звук у колокола был низкий, густой, бархатный и торжественный. По всей округе растекался. Вашим звоном не к Богу созывать людей, а на пожар или, в крайнем случае, на праздник.
? Ты веришь в Бога? – спросил мальчик.
? Не знаю. В разных церквах на портретах Бог по-разному нарисован. А ведь он должен быть один. Но когда мне плохо, я зову его на помощь.
? Не богохульствуй. Не надо говорить о том, чего не понимаешь.
? А ты объясни.
? Я не имею права учить, пока сам не познал божьего слова. Это большой грех. До свидания. Бог с тобой, – четко выговаривая слова, сказал мальчик и пошел к зданию, волоча ноги...
После уроков я обо всем рассказала Анне Ивановне и спросила: «Зачем нужны монастыри?»
– Для того чтобы в них жили люди с искалеченными душами и телами. Ты же сама так подумала, правда?
– Да. Им там легче. В монастырях, наверное, живут только добрые люди. А в миру – разные. Осенью был какой-то церковный праздник. По улицам ходили люди, гремела музыка. На деревянных сценах артисты пели частушки. В основном исполнители ругали попов и церковь. И тут я поняла, что пять помостов для участников концертов перекрывали дороги, по которым люди ходят в церковь. Я подошла к крутому склону, примыкавшему к одной эстраде. А там вереница согнутых старушек, одетых в черные одежды, цепляясь за кусты, и бормоча: «Господи, помоги», медленно взбиралась наверх. На их лицах стремление: во что бы то ни стало добраться до цели! А три женщины изо всех сил помогали своей крупной тяжелой подруге. На вид ей было лет под девяноста. Она, задыхаясь, бормотала: «Господи, может, в последний раз…». Две женщины, опираясь на палки, тащили ее за руки, а третья подставляла свое плечо, подпирала больную, когда та переставляла ноги. У меня тогда сердце зашлось болью. Зачем они так яростно рвались в церковь?
? Представь себе, что когда-то жили маленькие девочки. В детстве, до революции, их водили родители в церковь. Там было красиво, звучала удивительная музыка. И там говорили о добре и любви. Вот и стремятся они в старости к тому, что в детстве радовало.
? Так просто? Спасибо, Анна Ивановна.
? А церковь нужна для всех людей?
? Зачем опять в черную сутану душу народа заворачивать? Добру учить можно и без нее. Религия – наше прошлое, наша история. Веротерпимость сейчас не поощряется. Понятно?
? Да. Только все равно бабушек жалко.
– Народ, вечно приносимый в жертву народ…. Если в душе есть Бог, его не запретишь, – задумчиво, будто про себя, сказала Анна Ивановна.
– Я люблю ходить по улицам и смотреть, как люди живут, слушать, о чем они говорят. Как-то летом гуляла. Вижу, передо мною бабушка идет с маленьким мальчиком. В руках у него ветка. Видно где-то подобрал. А бабушка его учит: «Игоречек, того, кто эту ветку сломал, боженька накажет». А другой раз молодая мама девочку вела за руку, Та хотела листочки с куста сорвать, но мама ей не разрешила:
? У дерева листочки как твои пальчики, а ветви как руки. Дереву также как человеку больно, когда его ломают.
Мне понятней, как тетя рассказывала.
– Молодец. Ладно, иди. Только вечером поздно одна не ходи. Еще заблудишься, – посоветовала Анна Ивановна.
Я ничего ей не ответила. Ведь я знала, что скоро пойду к Ирине, и воз-вращаться буду затемно. Провожать себя не позволяю. Мне надо бывать одной.


РОДНЯ




Под Новый год старшие девочки сообщили, что меня разыскивает родной дядя и в письме просит выслать мою фотографию. Бурной радости это сообщение у меня не вызвало. Не скажу, что равнодушно, скорее настороженно встретила известие. Зачем ему фото? Если я родная, так и без снимка должен забрать. А раз по внешности выбирает, так что это за родня? И чему радоваться? Попадешь в трудную семью и будешь маяться! Может, лучше в детдоме остаться? Здесь только о себе голова болит. Аня – хорошая девочка, а отец все равно бросил ее. Родственники могут любить или не любить своих родных, а чужих никто не любит. И жалеют не все, а только те, которые добрые. Зачем я нужна? Дядя – он же не родной отец? Может, им стыдно, что я в детдоме? Но меня кормить надо. Они что, богатые? Мне хочется иметь семью как у Ирины. Там все очень умные, воспитанные и, главное, добрые. И у Пети хорошая семья. У Наташи тоже очень хорошая мама, но грустная. А вдруг мне повезет? Ведь повезло же с этим детдомом. Даже уезжать отсюда не хочется.
? Кто такой родной дядя? – спросила я у старшеклассницы.
? Это брат твоей мамы или твоего отца.
Мое сердце от этих слов впервые вздрогнуло. Значит, он знал моих родителей и может рассказать, почему я здесь? И мне уже не надо будет придумывать, фантазировать?
Раньше было все просто: папа погиб, мама умерла с голоду. А если все не так? Холод вошел в сердце. А вдруг плохие воспитательницы были правы, и я узнаю какую-нибудь черную историю? Например, меня бросили? Сердце сжалось, стало трудно дышать. Попыталась отвлечься от захлестнувших мыслей: «Их нет, их нет, их нет…. Не хочу, не хочу…». Потом подумала о Витьке, о бабушке Маврушке. Они есть и всегда будут.
? Дядя меня искал или детдом? — уточнила я, немного успокоившись.
? Детдом не ищет, – ответила старшеклассница.
? Значит родственники? Получается, что я им зачем-то нужна?
– Дурочка, повезло тебе, в семье будешь жить!
 Это мне повторяют многие. Я часто ловлю завистливые взгляды. Целую неделю ждала фотографа. Он не пришел. «Может, без фотографии меня не возьмут?» – подумала я и почему-то успокоилась, а потом и вовсе забыла про эти разговоры.



НОВЫЙ ГОД



Наш класс привели в просторный зал, украшенный ветками сосен и гирляндами из цветной бумаги. В дальнем углу стояла ослепительная елка. Мы сели на длинные, низкие лавки, расставленные вдоль стен.
Выключился белый свет и включился темно-синий. И я оказалась в ноч-ном лесу. Тяжело ступал медведь, ветки потрескивали под его лапами. Важно, неторопливо проплыли две лисички. То тут, то там выскакивали юркие зайчата и пропадали под ветками огромной ели. Черный небосвод усыпан звездами разной величины. Блестел серебристый месяц. Вдруг посыпал мелкий тихий снежок. Я почувствовала, что сижу в лесу под заснеженной елкой, и невольно съежилась, зябко повела плечами, и сжала их ладонями. Это было удивительно знакомое, трепетно-приятное ощущение реального мира. Я будто вернулась к родной природе, к сказке леса, которую ни разу не чувствовала в стенах этого большого дома.
Темно-синий цвет начал светлеть и стал бледно-голубым. «Утро», – догадалась я.
Просыпаясь, зашевелился лес. Каркнула ворона, зачирикали птички. Зайцы и лисы тоже издавали свои звуки. Полилась тихая мелодия рассвета. Казалось, что ветерок пронесся над поляной, прошуршал в тяжелых ветвях, зазвенел хрусталем сосулек. А следом возникла другая музыка, и я увидела на елке белые искорки – блики первых лучей солнца. Ветер подул сильнее и закрутил снежные вихри. Потом все стихло. На небе пропал месяц. Загорелась звезда на елке…. Вдруг грянула веселая танцевальная музыка, на поляну выскочили звери и запели русскую народную песню.
И я очнулась от сказочного сна.
Теперь я находилась в украшенном зале, где выступали дети, одетые в костюмы птиц и зверей. А мне было жалко уходить из сказки. Я закрыла глаза, стараясь продлить радость. Но громкая музыка и голоса детей возвращали меня в детдомовский зал. Сначала я с некоторым раздражением смотрела, как разыгрывались сценки из сказки «Маша и медведь», и удивлялась, зачем большие дети показывают концерт интересный только дошколятам? Потом успокоилась и уже с любопытством разглядывала и оценивала насколько похожи наши «звери» на настоящих. Признаюсь, «артисты» здорово копировали хитрую лису, добродушного медведя, шумливую сороку и неуклюжую ворону!
На ум пришли слова бабушки Мавры: «Сказками люди продляют себе детство…». Я, конечно, желала увидеть что-нибудь более взрослое и незнако-мое, но поняла, что нас любят и хотят порадовать сказочным представлением.




НА РЫНКЕ



Февраль. Сыро, ветрено, под ногами хлюпает вода. Вдруг посыпал крупными хлопьями снег. И сразу настроение стало праздничное. Почему так? Иду, улыбаюсь сама себе, ловлю снежинки. Они тают, приятно охлаждая ладони. Я разглядываю их узоры и думаю: «Зачем придумывать рисунки для бальных платьев? Вот они – бери и рисуй! Лучше не придумать! Каждый рисунок сложный, строгий. Красота снежинок в правильном построении? А в облаках нет правильных форм, но до чего же они хороши!»
До слуха донеслась грустная мелодия. Свернула на звук. Вижу рыночную площадь. Справа и слева – ряды прилавков в виде полукругов. В центре толпа. Пробралась сквозь защитного цвета фуфайки, серо-черные длинные пальто, клетчатые платки, полушалки.
Мальчик лет тринадцати, глядя в землю, осипшим голосом под гармошку пел тоскливую балладу о несчастной любви девушки и наглого сердцееда моряка. На его шапке лежал снег. Рядом натужно улыбалась девочка лет пяти. Она пританцовывала на месте, хлопала красными ручонками под музыку и, плохо выговаривая слова, устало тянула песню. Она очень старалась. Понимала, что зарабатывает деньги. У меня перехватило горло, поплыло перед глазами, затрясло. За что? Почему этой крошке надо целый день петь на холоде? Почему она не в детдоме? Кое-как усмирив слезы, оглядела публику: у одних на лицах сочувствие, у других любопытство. В коробку посыпались мелкие деньги, куски хлеба. Девочка, торговавшая с бабушкой овощами, обтерев о подол юбки морковку, осторожно положила ее рядом с хлебом.
Я ушла. Убежала. Не могла больше такое видеть! А музыка грызла сердце и преследовала до самого поворота.



СТАЛИН И БЕРИЯ



С утра в корпусе стоит непонятная тишина. Все ходят на цыпочках, говорят шепотом. Режим дня нарушен. Семь, восемь часов – завтрака нет. Дети сидят по комнатам. Чего ждем? Что случилось?
За время нахождения в городском детдоме я успела привыкнуть к спокойной жизни. Здесь кроме уроков и мелких бытовых забот ничего не происходит. Дни похожи друг на друга….
Мысли прервал шум. Зовут завтракать. Наконец-то! Мои кишки давно играют марш. Бегу в столовую. Еда обычная: ложка каши, размазанная по тарелке, кусок хлеба и чай. Проглотила вмиг. Слышу команду: «В актовый зал!» Он уже битком. Пристроилась на окне у входной двери. Директора вижу впервые. Седые волосы. Лица разглядеть не могу. Далеко сцена. От ребят слышала, что он без ноги…. Когда наступила тишина, зазвучал голос – четкий и трагичный.
–…От нас ушел самый умный, самый великий человек на свете… Ста-лин…. Сегодня страна хоронит…
– Значит «железный» человек жил все-таки на самом деле? Он не из сказки?
Я осторожно выглянула в окно, ожидая увидеть там гроб, священника и плачущих людей в темных одеждах. Но перед крыльцом, как всегда деловито, сновали работники детдома. Ничего не напоминало похороны. Снова прислушалась к речи директора.
– … Как жить нам без гения мирового пролетариата, отца народов?..
 У меня мурашки поползли по спине. «Значит, всем людям в мире теперь будет плохо? Господи, помоги выжить без гения Сталина». Чуть было не перекрестилась, но вовремя опомнилась. «Я же в городе, дуреха», – мелькнуло в голове.
–… Но мы выстоим, и будем продолжать дело Ленина и Сталина… – как эхо неслось над залом.
 Когда раньше я говорила «честное Ленинское, честное Сталинское», то полагала, что они, посланники божьи, и должны помогать бедным. Только теперь я узнала, что Ленин умер не так давно. Его знал наш дирек-тор. А Сталин умер только сейчас. Какая же я глупая! А еще учусь на пятерки.
	После собрания помчалась к Лиле. Не терпелось больше узнать про вождей. Стучу. Ответа нет. Осторожно заглядываю в комнату. Лиля лежит поверх одеяла и плачет. Я присаживаюсь к ней, глажу блестящие черные волосы и жду, пока она успокоится. Лиля обняла меня и заплакала еще сильнее:
– Как теперь будем жить? Что с нами будет?
Я растерянно хлопаю глазами.
– Ты из-за гения Сталина? – вдруг сообразила я.
– Да, из-за нашего любимого вождя.
– Он тебе родня? – осторожно предположила я.
– Что ты, разве можно такое говорить?! – неожиданно рассердилась Лиля. – Он отец всех народов! Ты что, совсем не соображаешь?
– Прости, Лиля. Я на самом деле не понимаю, почему все плачут и чего-то боятся. Он разве Бог? Нам не дадут другого начальника?
– Господи, свалилась на мою голову! Не понимаешь, так молчи, чтобы худа не было из-за твоих глупых речей. Умоляю тебя. Молчать – это самое главное, что ты должна сейчас делать, – шепотом проговорила подруга.
Оттого, что рассердилась, слезы у Лили высохли. Она озабоченно смотрела на мое растерянное лицо.
– Лиля, не волнуйся, я никому ничего не скажу. Могила! – поклялась я.
А потом просительным тоном добавила:
– И с тобой об этом нельзя говорить?
– Нельзя! Подрастешь, поймешь. Думай только про уроки. А сейчас иди к себе, – строго выпроводила меня старшая подруга.
Прошло немного времени, и нам опять напомнили о Сталине. Теперь директор рассказывал про врага народа, который хитростью добился доверия Сталина. Берия отличался коварством и жестокостью. Из-за него жизнь народа была тяжелой. А еще он погубил много умных и хороших людей. «Когда Сталин умер, люди плакали потому, что боялись этого гада-Берию? Или потому, что любили Сталина? А Лиля? Она все-таки больше из страха, – решила я. – А теперь бояться нечего. Слава Богу!»
 Мне стало легко и радостно.



ФОРМА



	Нам объявили: после уроков придет портниха снимать мерки. У каждого будет настоящая школьная форма. Вошла худенькая женщина непонятного возраста. Темные волосы аккуратно уложены в пучок. Глаза грустные. Я еще не видела взрослого по-настоящему беззаботного лица. «Может, это из-за войны?» – думала я, разглядывая на женщине прямое, темно-серое платье и черные туфли без каблуков. Потом попыталась представить ее в белом платье с нарядными кружевами по краю рукавов и воротника. Волосы рассыпаны по плечам, она улыбается. Ну, прямо красавица! Только глаза, глаза… они оставались грустными. И горькие складочки в уголках губ. Нет, не красавица. Серенькая мышка. Но почему? Денег нет? Она могла бы для себя сшить любое платье! Я видела такие прекрасные платья в старой книжке! Может, считает себя старой? Или ей просто стыдно выглядеть нарядной, когда другие плохо одеты?
Подошла моя очередь. Я вошла в примерочную кабину, но портниха посмотрела на настенные часы, присела к столу и сказала:
– Время обеда. Подожди немного.
И вынула из черной клеенчатой сумки хлеб, две картофелины, соленый огурец, вареное яйцо и компот в бутылке. А еще развернула малюсенький сверточек. По острому пряному запаху я догадалась: селедка. У меня слюнки потекли, даже подалась чуть вперед. А женщина неожиданно вздрогнула и побелела. Руки ее бессильно опустились. Я замерла. Что с ней? И опять взглянула на кусочек селедки. Он лежал на обрывке газеты с портретом Сталина. Жирное пятно пересекало глаза, лоб и усы «вождя всех народов». Женщина со страхом выговорила:
– Мама слепая. Что с нее взять, недоглядела….
Я сделала вид, что ничего не заметила и с безразличным видом повернулась к окну. Там, на дорожке, воробьи дрались из-за горелой корки хлеба.
Разве это преступление, если старая женщина нечаянно взяла газету с портретом? Господи, как перепугалась-то. Да я никому не скажу, зачем мне, пусть не боится. И я тихонько засмеялась:
– Вот оглашенные! Совсем передрались…. Тетя, вы не отломите вот такую малюсенькую корочку хлеба? Я воробышкам брошу.
 В глазах у женщины испуг как будто пропал. Она охотно протянула кусочек хлеба:
– Покорми. Ты добрая девочка.
После пятиминутного обеда портниха занялась мною. Я сняла старые вещи и вытянулась в струнку. Мягкие пальцы быстро скользили по плечам, спине, желтая лента сантиметра приятно щекотала кожу.
– Можно задать вопрос? – обратилась я к швее.
Руки женщины тревожно остановились. Я заметила это и поспешила сказать:
– Вы все измеряете, записываете, но ведь я вырасту, и платье будет мало. Может, надо шить с запасом, чтобы надолго хватило? Если юбка протрется сзади, ее можно перевернуть вперед и прикрыть фартуком или поставить заплатку.
 – Нет, – уже открыто улыбнулась женщина, – платье должно красиво сидеть на ребенке, поэтому снимаем мерки с каждого. Это называется индивидуальный пошив. А через год тебе сошьют другое платье.
– Куда же денут недоношенные вещи?
– Отдадут другим детям, которые младше вас.
– Но я слышала, что мы – детдомовцы последнего года войны. Значит, больше таких детей не будет.
	В первый момент швея почему-то растерялась, потом как-то неестественно улыбнулась.
– Знаешь, – грустно сказала она, – иногда и без войны дети лишаются родителей. Например, они от болезней умирают. Не пропадет твое платье, найдется, кому носить.
– Лучше бы не нашлось, – вздохнула я.



ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ



Играю с Лешей в игру, которую нарисовал на картоне его папа. Он придумал интересное путешествие. Мы по очереди бросаем кубик с черными «глазками» и по числу очков то углубляемся в лесные дебри, катаемся на лианах или попадаем в водопад. Вдруг вбежала Лешина бабушка:
– У соседей в палисаднике «чудеса в решете»! Ничего похожего в жизни не видела. Я всегда говорила, что они колдуны.
– Чего всполошилась? Чего хай подняла? Расскажи толком! – приказала прабабушка.
Историю бабушка поведала странную:
– Стою у забора, разговариваю с Никитичной. Она снег от фундамента отгребает, чтобы подвал весной не залило. Махнула лопатой под окном, сугроб развалился, а внутри – полянка без снега, и растут на ней два георгина с метр высотой. Никитична глаза вытаращила, лопату бросила и – бегом в квартиру. Клубни-то этих георгин я сама ей давала, но у меня только проклевываться начали в подвале, а у нее цвести собираются! Может, хочет перебить мне торговлю цветами? Будь неладна! Вот так делай людям добро! Неблагодарная!
Варвара Григорьевна даже застонала.
– Успокойся, два цветка погоды не сделают, миллионы не заработает. А явление интересное. Надо разобраться. Может, вытяжная труба из подвала рядом проходит? Из нее ведь тепло вверх идет.
– Труба далеко и тряпкой заткнута.
– Ничего. Твой сын разгадает этот фокус. И перестань причитать. Ладно бы Петровна о колдовстве заговорила, ей простительно, не грамотная! А ты школу закончила. И не трепи на улице языком, не позорь себя.
– Это дело рук сыночка Никитичны, уж больно он у них умный, – никак не успокаивалась Варвара Григорьевна.
Мы с Лешей не могли усидеть на месте. Не терпелось самим увидеть чу-до. Тут же прошмыгнули во двор. Вот и оно! Уставились на высоченные великолепные цветы.
– Снег – что одеяло от мороза. Так папа говорил, – вспомнил Леша. – И зеленая трава под снегом – нормально. Но георгины – в марте? И, правда, чудо!
– Надо их опять под снег поместить, – предложила я. – Жалко, если по-мерзнут. До тепла еще далеко.
– Что верно, то верно. Чудо надо сберечь.
– Леша, почему чудеса редки?
– Ну, если бы они каждый день были, то какие же это чудеса, – засмеялся мой друг.
	Закончив строить «домик» для цветов, мы помчались к Ане и Наташе, чтобы поделиться интересными событиями.



БЕРЕЗОВЫЙ СОК




Пасха. В городе пахнет весной. Знакомые девочки из соседней школы позвали меня в березовый лес. Они сбросились мне на трамвайный билет, и я впервые ехала не «зайцем». Cела удобно, в окно все видно! Оглядела салон и заметила старушку. Ну, конечно, сразу встала. Потом еще два раза занимала свободное место и снова уступала. Так и не удалось до конца пути ощутить полный комфорт и удовольствие от поездки. Девочки тоже ехали стоя. Ничего не поделаешь, воспитанность – прежде всего! Хотя причем тут воспитанность? Не могу же я сидеть, если старый или больной человек стоит. Жалко их. Вышли на последней остановке.
Лес густой и влажный. Теплое солнце прогревало подушку прошлогодней листвы, наполняя воздух сыростью и запахом зеленой травы. Тишина.
– Почему не поют птицы? – удивилась я.
– У них перерыв на обед, – пошутила Рая.
Девочки сделали надрезы на березах и повесили бутылки для сбора сока. Мне жалко было мучить дерево, и я ушла искать уже раненое. Из почерневшей расщелины огромной старой березы тонким ручейком струился сок. «Слезы березы», – подумала я и прижалась к прохладному корявому стволу. Я застыла, окутанная воспоминаниями из другого мира, далекого печального, но такого дорогого мне детства. «Витек, кто теперь сидит около нашей тройной березы? Появился ли у тебя новый друг? У меня еще нет. Та-кого как ты – нет».
Радостные голоса подружек вернули меня в настоящее. Приложила губы к выступу коры, с которого стекали драгоценные капли. Прохладная, как мне показалась, чуть сладковатая жидкость.
– А почему бы ни полечить березу? – пришло мне в голову.
Взяла горсть земли и замазала щель. Но вскоре ручеек пробил дорожку сквозь мою земляную заплатку, и сок опять потек по коре. Тогда я отыскала на соснах несколько упругих наплывов смолы и хорошенько законопатила щель. Подождала несколько минут. Сок больше не вытекал.
– Сама питайся своим соком и расцветай, – сказала я дереву и побежала на поляну к девочкам.
Они уже разложили на полотенцах еду и с удовольствием рассказывали, какие вкусные пасхи напекли им мамы и бабушки. Потом принялись «чокаться» крашеными яичками. Чье разобьется, тот отдает его победившему. Все достались Татьяне. Она радовалась, а подружки приуныли. Тогда Таня раздала нам все целые яички, и мы стали выяснять, какое же из них окажется чемпионом. Последнее, не разбитое, торжественно вручили Тане, но она вдруг объявила:
– Знаменитое яйцо съест тот, о чей лоб оно разобьется!
Скоро лбы у нас покраснели, только «рекордсмен» не хотел сдаваться. Тут Лена всех удивила: достала из сумки странной формы куриное яйцо.
– Ух, какое оно длинное? – удивилась я.
– В нем два желтка, а мешочек для воздуха один, поэтому не получится выжить двум цыплятам. Под наседку оно не годится, и бабушка мне его от-дала.
Мы разрезали яичко вдоль и в самом деле обнаружили два желтка.
– Сюрприз! – закричала Вера, — и показала такое огромное яйцо, что я как открыла рот, так и забыла закрыть.
– Угадайте, чье?
– Страусиное!
– Нет.
– Может, утиное? – предположила Ира.
– Неточки!
Наши познания на этом закончились.
– Сдаемся, – сказали мы хором.
– Про гусей забыли! На мое счастье, оно не поместилось в гнезде, и бабушка подарила его мне на пасху.
Яйцо мы разделили на шесть частей и принялись уплетать. Наверное, это было самое вкусное яйцо на свете! Потом с наслаждением ели пасхи, слизывали сахарную глазурь с румяных корочек и рассматривали рисунки на «шапочках». Если бабушки пекли, то сверху на пасхе был крестик, усыпанный разноцветным пшеном, а если мамы – то цветочки и волнистые узоры.
 	Мне надоело сидеть на одном месте. Я взяла большой кусок воздушной ароматной пасхи и отправилась искать сухие ветки для костра. Пасха была так вкусна, что я проглатывала ее, не пережевывая. Неожиданно кусок застрял в горле. Стало трудно дышать. Не могла кричать. Помчалась к девочкам. С каждым шагом делалось все хуже. Ноги подкосились. К счастью, Юля увидела мое странное падение и подбежала. Я хотела попросить воды, но горло свело судорогой. Я корчилась на траве, а Юля от страха визжала. Девочки окружили меня, а что делать, не знали. Мое сознание туманилось. Собрав последние силы, прошептала:
– Во…ды….
Но из груди вырвался сдавленный хрип. Оля по губам прочла крик о помощи, cорвала с дерева бутылку с березовым соком и влила мне в рот. О, счастье! Я почувствовала как комок, мешавший дышать, медленно опускается в желудок. Долго кашляла и пила сок. Потом полежала немного и окончательно пришла в себя. Вытирая слезы радости, спросила:
– Кто мне жизнь спас?
Юля с Олей засмеялись:
– Мы!
Оля добавила:
– Это моя пасха тебе так понравилась. Спасибо Юле. А то бы я всю жизнь мучилась.
– Ты не виновата, – улыбнулась я. У нас в столовке, когда кто-то закашляется, повариха всегда говорит: «Жадность фраера сгубила».
Все радостно рассмеялись. Потом мы жгли костер, пели песни, с наслаждением смотрели в небо и мечтали. Пришло время собирать бутылки с соком и отправляться домой. Солнечные зайчики бегали по молодым листочкам деревьев. Ветки, не желали отпускать нас, цеплялись за шапки, пальтишки. Им же хотелось послушать наши рассказы про всякие веселые случаи….



ВОЗВРАЩЕНИЕ ПЕРНАТОГО ДРУГА



Утро. Окна плачут. Протерла краешек стекла, посмотрела в сторону леса. Недавно он был серый, а теперь апрель набросил на него нежное зеленое покрывало.
Спустилась в парк. В лужах небо отражается тусклой сталью. Усердно квакают лягушки. Пригорок светится желтыми брызгами куриной слепоты. Говорливой толпой идут в школу ребята. Каждый день замечаю перемены. Совсем недавно вокруг было голо, сыро, неуютно и вдруг редкими пучками вылезла травка. А через день она уже всюду. Кажется, только-только каштаны готовились разлущить огромные цветочные почки, а сегодня это случилось. И ветви старых тополей покрылись красно-бурыми сережками. Сирень еще раньше сбросила чешуйки и расправила плотные упаковки светло-зеленых листочков, еще прячущих внутри себя зачатки кистей будущих соцветий. Даже в низине почки деревьев готовы взорваться.
За долгую зиму не все деревья освободились от прошлогодних семян. Пучки сухих «вертолетиков» городского клена до сих пор шуршат на ветру. Я срываю один, бросаю перед собой и с интересом смотрю, как летит семечко, снабженное легким хвостовым оперением. Оно плавно парит, вращаясь вокруг себя, потом взмывает вверх, подхваченное струей воздуха и его плоский руль, вибрируя и вздрагивая, еще некоторое время не дает семечку упасть на землю. Удаляясь от меня, оно порхает и приплясывает, выделывает головокружительные пируэты. Наконец, измучившись, стремительно падает под куст и, застряв в прошлогодней траве, уже не поднимается. Я срываю еще несколько пучков семян и повторяю опыт. Движения те же, но каждое семечко исполняет свой танец, выбирает свою дорогу к тому месту, где может начать новую жизнь.
Налюбовавшись «полетами», залезаю на шершавую ветку белой акации и проверяю скрученные стручки. Семян уже нет. Почки еще не набухли. Акация просыпается позже других деревьев. На кончиках тонких веток березы зимой висели сухие серые сережки. Я думала, что они мертвые и опадут к весне, чтобы не мешать новым цветкам. Но оказалось, что сережки немного подросли. Сорвала одну – внутри зеленая и влажная. Живая. Все известные мне деревья и кусты цветут весной, а осенью созревают плоды и семена, которые к зиме осыпаются. Моя же любимая береза отличается от других.
За дубом слежу каждую весну, но никак не удается разглядеть его цветы! Сначала в лесном детдоме я ожидала ярких или пушистых цветков. На другую весну специально залезла на дерево и обнаружила мелкие зеленые пупырышки, но так и не поняла, то ли уже отцвел дуб, то ли еще только собирается. Ну, теперь-то уж буду каждый день ходить сюда и обязательно разгадаю эту загадку!
Иду березовой аллеей. Деревца стоят в четыре ряда, как офицеры в белых одеждах на параде. Но музыка сегодня во мне не маршевая, а тихая, нежная. Ветер, коснувшись моих ушей, как бы спрашивает:
– Слыш-ш-шишь весну, видиш-шь солнце, чувствуеш-ш-шь радость?..
 Начался ельник вперемежку с городским кленом, мохнатые соцветия которого разбросаны по дереву и на фоне голубого неба выглядят акварельными мазками торопливого школьника. Темно-зеленые ели подчеркивают воздушную нежную зелень ив.
Села на скамейку и подставила лицо теплым лучам. Задумалась. Увидела бабочку-лимонницу. Захотела поймать. Я уже устала гоняться, а ей хоть бы что! Откуда она берет силенки так долго махать крыльями? А шмель? Сам толстый, крылья короткие, тонкие, прозрачные. Как они его удерживают? Чудеса!
 Сорвала пучок прямых острых перышек травы, растерла в руках. В нос ударил чесночный запах. Откусила стебелек – ничего, вкусно. Но больше есть побоялась. Съедобный ли? Анна Ивановна рассказывала, что некоторые птицы едят ядовитые ягоды и не умирают. Но то птицы. Нет, обойдусь без чеснока.
 Шапки сорочьих гнезд разбросаны по вершинам деревьев. Какая-то птица села на дерево, что росло рядом с моей скамьей. Села и… пропала. И только когда пошевелилась, я заметила ее на стволе. Рисунок на спинке птицы был похож на сучок.
Вдруг внимание привлекли две новые птички. Они садились на дерево друг против друга и, одинаково перемещаясь вверх-вниз, на каждом подскоке одновременно ударяли клювами по стволу. Причем их клювики оказывались все время точно напротив и на одной линии. Как это у них получается?! У обеих в головах звучит одинаковая музыка и помогает не сбиваться с ритма? Ведь ни разу не ошиблись! Птицы не занимались поиском пищи, они оживленно играли, точнее – весело и дружно танцевали! Под чей аккомпанемент? Под музыку весны? Я не могла оторвать от них взгляда. Неожиданно яркий луч осветил птиц, и я ахнула. Дятлы! Конечно, вот красные шапочки на маленьких изящных головках!
Ура! Наш дятел вернулся! И не один, а с подружкой!
А вскоре дятел стал прилетать к нашему столбу и оглашать округу энергичным, четким барабанным стуком. Весь детдом радовался его прилету. Открывались окна, форточки. Взрослые тоже улыбались, слушая звонкую музыку трудяги-дятла.



НОВОЕ ЧУДО



 Только успели пропасть серые пятна снега в палисадниках, как на свежую зеленую травку, что буйно росла под окнами соседей моего друга Леши, через невысокий плетень стали слетаться куры. Переполох, который устроили эти глупые птицы, вызвал, куда больший панический страх суеверных соседок, чем мартовские георгины! Бестолковые куры почему-то устраивали настоящие пляски. Когда я услышала об этом, то, честно говоря, не очень-то поверила. И Леша потащил меня во двор. К нашему приходу кур под окном не было. Леша вытащил припасенный кусочек хлеба и тихонько заворковал:
– Цып-цып-цып.
Из сараев тотчас высыпали куры и подбежали к злополучному окну. Что тут началось! Куры подскакивали то на двух ногах, то на одной, то с криком взлетали. Воробьи, склевывая хлеб, танцев не исполняли.
Соседки потребовали от Никитичны прекратить колдовство.
– Нашу птицу со свету хочешь сжить? – возмущались они.
Та клялась, что ничего плохого не замышляла, что сама не понимает, откуда на нее свалилась такая беда. А соседки не верят. Они приметили, когда хозяева уходят из дому, танцы прекращаются. Пришлось Никитичне купить себе на рынке живую курицу и выпустить ее при соседях под окно. Она тоже заплясала.
– Вот, я же вам говорила, что это напасть какая-то! Господи, чем я провинилась?
Совсем перепугалась бедная и написала обо всем сыну. Тот в первый же выходной приехал. Что он сделал, неизвестно, только птичьи танцы закончились.
А Лешина бабушка говорила:
– Я же права была! Больно умный у них сынок. Родители малограмотные, а он в университете учится и вечно замышляет всякие страсти.
Объяснил нам «чудо» Саша:
– Заземление у них было плохое, поэтому электрический ток шел по земле. Возникало «шаговое» напряжение. Чем больше шаг у животного, тем сильнее его бьет током. Воробей ведь не танцевал?
– А почему цветы у них под снегом росли?
– Причина та же: электрический ток. Когда он течет по проводнику, то нагревает его. А земля — тоже проводник. Ясно?
– Конечно, – солидно ответил Леша.
Я промолчала, потому что не имела ни малейшего представления ни о токе, ни о заземлении.



ПИСЬМО



Стою у открытого окна. Сеет такой мелкий дождь, что от него не вздрагивают ни листья на деревьях, ни травинки. Белые шарики одуванчиков намокают, но не разрушаются. Отяжелела пыль на дороге. Воздух очистился, промылся. Медовый запах цветов белой акации теперь более насыщенный и сочный.
Вчера барашковые облака стояли на месте, а в верхушках деревьев гулял
 ветер. Сегодня, наоборот, – на земле тишь, а в небе, на разной высоте быстро перемещаются горы облаков и быстро меняют свой рисунок.
Вдали грустит кукушка. У самого окна сорока старательно прячет длинный хвост под листья клена. Разглядываю мокрые цветы на лужайке. Почему подснежники голубые? Может быть, синеют от холода? А почему летом цветы – всех оттенков радуги? Умно придумано в природе: не все растения сразу зацветают. Сначала – мать-и-мачеха, гусиный лук, куриная слепота, потом – лютики, незабудки, пастушья сумка. Лишь одуванчики не прекращают цветения. Еще вчера их парашютики, смешавшись с тополиным пухом, клубясь, метались по асфальту, а сегодня угомонились, прибились к земле, чтобы вскоре прорасти опять.
Прибежала Лиля. Размахивает конвертом.
– Тебе письмо от мальчика! – радостно кричит она.
Дрогнуло сердце: «Витек!?»
– От кого письмо? – спрашиваю еле слышно.
– От Игоря.
– Какого Игоря? – недоумеваю я.
– Ивлева.
– Почему думаешь, что оно для меня? – уже без особого волнения интересуюсь я.
– Так твое имя на конверте!
Открываю голубой конверт. Читаю: «Здравствуй, дорогой друг!
В последнее время у меня появилось желание сделать что-то особенное. Захотелось написать письмо незнакомой девочке из первого класса детского дома номер один вашего города. Меня зовут Игорь. Я учусь в пятом классе на «пять» и «четыре» и хочу быть врачом. У меня есть мама и бабушка. Мама много работает, а бабушка часто болеет. Я их очень люблю. Но мне не хватает младшей сестренки. Мне хочется, чтобы мы думали друг о друге. Ты понимаешь меня? Я мечтаю о велосипеде и люблю возиться в кабинете биологии. Давай переписываться. Игорь Ивлев».
Прочитав письмо, я задумалась: «Наверное, у него, как и у меня, тоже есть свое царство белых облаков и когда ему грустно, он улетает туда и набирается радости. Раньше наши фантастические страны не соприкасались, потому что сказочное царство бесконечно большое, даже больше, чем Земля. А теперь они пересеклись. Здесь сливаются наши души и могут разговаривать, понимать друг друга».
Девчонки завидовали мне. Письмо переходило из рук в руки.
И вдруг у меня перед глазами встало лицо Риммы. Я занервничала и вновь почувствовала свою вину. Мне захотелось поскорее каким-то способом оправдаться перед собой. Успокоить себя.
…Римма уже три года жила в детдоме. Но ее никто не понимал, никто не хотел с нею дружить. И не потому, что лицо у нее неприятное, точно смазанное жиром, и черные волосы всегда какие-то липкие. Это ерунда. Что-то в ее характере было отталкивающее, нудное, скучное. Какая-то особенная назойливость проступала. Она приставала к каждому, набивалась в друзья, унижалась, старалась вызвать жалость к себе, преданно заглядывала в глаза. При первом знакомстве я попыталась побороть в себе брезгливость. Я даже не возмутилась, обнаружив ее утром в своей постели. (Она сказала, что не хотела идти в свою комнату). Я сочувствовала ей, хотя сама старалась не ссориться с девчонками и не обижаться по пустякам. Но когда Римма пришла ко мне снова, я смущенно сказала, что занята, и пообещала встретиться с нею в воскресенье, в тайне надеясь, что она поймет вежливый отказ и больше не подойдет. Мне было жаль странную девчонку. «Она же, наверное, не виновата, – думала я. – Характер у нее такой. Ей и самой от него плохо». Я вздохнула и занялась уроками.
А утром по длинным коридорам поползла жуткая новость: «Римма сбежала из детдома и попала под поезд». Я почувствовала себя виноватой. Мне сделалось плохо. Многие девчонки грубо прогоняли ее. Но почему это случилось именно после разговора со мной? Может, она искала во мне пристанище? А я не приняла ее. Не стала подругой. И она не выдержала. Может, кто-то еще сильнее обидел ее в последний день? Тогда я не виновата.
Камнем на сердце легла мне память о Римме. «Она была старше меня. Я же не могла убедить ее постараться стать другой? Не могла. Не сумела понять? Но я же видела ее только два раза! В Лесном детдоме моя подружка Валя училась плохо, ее считали неполноценной, но она была веселой, доброй, приятной. А Римма училась нормально, но почему-то отталкивала от себя. Для некоторых и я странная. Ведь называют же меня иногда девочки «чокнутая». Ну и пусть! Все мы разные... А письмо…. Не хочу! Оно не нужно мне! Если бы оно попало к Римме, то, может быть, у нее появилось бы свое царство белых облаков, которое спасло бы ее. А теперь письмо лишь напоминает о несчастье и моей вине. Я смяла его и бросила за окно. Лиля, не понимая, смотрела удивленно и растерянно. Мне стало неловко, будто сорвала злость на мальчике. Он-то тут при чем? Написал хорошее, доброе письмо…. Немного успокоившись, выглянула в окно. Девочка, подобравшая письмо, как раз читала его. Она спрятала листок под майку и, прижав руки к груди, как в полусне, улыбаясь, побрела вдоль длинного серого здания.



ПРОЩАЙ, ЛЕША



Сегодня я раньше времени пришла к Леше. Около его дома вдоль пали-садника из земли торчат маленькие крепенькие расточки цветов. А осенью здесь были огромные, много выше моего роста стебли с разнообразными и удивительно красивыми головками георгин.
– Это мое хобби, моя любовь, забота и отвлечение от мелочей жизни, – говорил тогда отец Леши.
   	Стою за яблоней, жду, когда друг сам выйдет. Мое внимание привлекла полная женщина с двумя ведрами пищевых отходов. Она поставила на лавочку у Лешиного крыльца одно ведро и крикнула:
– Варя!
 Тот час в дверях показалась бабушка, и стала доставать из-под отходов кульки.
– Разворачивай скорей, пока не промокли. Пришлось долго ждать у дыры в заборе. Сторож все не уходил.
– Так помои-то разрешают брать?
– А вдруг проверит? Сунет палку в ведро, – вмиг с работы слечу. Кто тогда внука растить будет? Поскорее! Ты не одна у меня, – торопила женщина.
Она развернула мокрую, плотную бумагу и выложила на стол хлеб, белый батон, кусочки масла и сыра. Варвара Григорьевна быстро обрезала промокшие корки хлеба. Теперь я поняла, почему хлеб у них на столе иногда без корочек. Тут женщина повернулась ко мне лицом, и я узнала работницу нашей кухни. Два чувства боролись во мне: Лешкина семья бедная и им надо помогать, но кухарка ворует с нашего стола? Мы всегда выходим из столовой голодные, порции у нас маленькие, постные. На душе стало гадко. Во рту появилась странная горечь. Я стояла в нерешительности: уйти или остаться?.. Тут прозвучало мое имя.
– Отвадить ее надо. А то, глядишь, вещи начнут пропадать. Да и что хорошего может наш мальчик получить от беспризорной? Еще заведет в какую-нибудь дурную компанию! Хиба ж (разве) может быть путевым детдомовский подкидыш? – говорила прабабушка.
– Ну, вы, мама, не совсем правы, – донесся голос бабушки. – Может, ее родители на войне погибли?
– А родня где? Почему не взяли к себе?
– У нас после войны племянница Лена год прожила, так, помните, сколько намаялись с ней!? А если на всю жизнь?..
Сердце мое сжалось. Я же не ела их хлеб, понимала, что бедные. Подозревать меня в воровстве?! Я – и вдруг воровка!? Да еще у своего друга! Задыхаясь от обиды, помчалась, не разбирая дороги. Слезы застилали глаза. Они уже иссякли, а я все бежала и бежала. И вдруг врезалась во что-то мягкое. Незнакомая женщина сказала с сочувствием:
– Что с тобой? Чуть с ног не сшибла! Так и под машину угодить недолго.
Я тяжело дышала. Стучало в висках.
– Успокоилась немного? – я опять, как бы издалека, услышала участли-вый голос. – Вот и хорошо. Теперь иди.
Мне стало легче, и я медленно побрела в сторону детдома. Шла и думала: «В твой дом, Леша, я больше никогда не приду! Хороши твои приветливые родственники! Придуривались. А зачем? Не хотели обидеть? Мне такая забота не нужна! Захочешь, сам приходи к нам. Я не смогу смотреть в глаза твоим бабушкам. Когда вырасту, в моей семье будет все по честному, по-доброму, без криков и унижений».
Не заметила, как поднялась на свой этаж. В коридоре тишина. Значит, все ужинают. Зашла в комнату и увидела дежурную воспитательницу с моим «дневником» в руках. Она тоже не ожидала меня увидеть и растерялась, но строго спросила:
– Что это?
– Дневник. Пишу… – ответила я, заикаясь. – Пишу для своего друга из дошкольного детдома.
– Можно почитать?
– Нет.
– Знаешь адрес друга?
– Нет.
– Я заберу твои бумажки. Нельзя хлам под кроватью собирать!
– Тогда … порвите при мне, – сказала я еле слышно.
Шевельнулась тоскливая мысль: «Еще одно несчастье на мою голову. Ну и пусть…».  Ждала приговора в полном отупении. Воспитательница молча положила листочки на стол и вышла из комнаты.
Долго не могла прийти в себя… «Она – Человек! Настоящий Человек…», – бормотала я сквозь слезы, уткнувшись в подушку.



ЧТО ОТВЕТИТЬ?



После уроков ко мне подошла Анна Ивановна и странным неуверенным голосом предложила пойти к ней в гости. Я почувствовала: волнуется. Неужели боится, что откажу? А я согласилась с радостью. Шли по крутому спуску молча и медленно. «Почему меня позвала?» – в который раз спрашивала я себя.
Почти у самой реки стоял небольшой домик, окруженный садом. Мы вошли в коридор. Всюду длинные связки лука. Дальше небольшая, чистая комната. В ней стол, книжная полка, кровать, два стула, сундук. На выскобленном полу лоскутные дорожки. А на стенах: вышитые крестиком и гладью цветы, лошади, олени. Зачем-то на кровати много подушек.
Анна Ивановна налила мне чаю. Первый раз в жизни я видела пирожное, трехслойное, с розовыми цветоч-ками из крема. Я боялась его взять, но учительница мягко сказала: «Это тебе». Я ела и думала: «Что она хочет сказать? Почему не решается?» Анна Ивановна продолжала смотреть на меня. Потом очень тихо заговорила о том, как она одинока, еще о желании иметь такую дочку, как я. И про то, что двум одиноким людям лучше жить вместе.
– Потом я выдам тебя замуж. А когда умру, ты останешься жить здесь. У тебя будет свой дом, – добавила она.
 	Ее последние слова как-то не дошли до сознания. Мне казалось, я всегда буду в детдоме. Самые разные мысли пронеслись в голове. И как это Анна Ивановна может умереть? Не должна, не должна! Умирают чужие, незнакомые люди. Я настолько разволновалась, что лишь растерянно спросила:
– А я смогу быть Вашей дочкой?
Увидев мое замешательство, учительница поторопилась успокоить:
   	– Не спеши с ответом. Потом скажешь. Если не захочешь, будем  считать, что никакого разговора не было.
После этих слов она проводила меня за порог. Я возвращалась взволнованная и растревоженная. Мысли путались в голове. Радоваться ли мне? Предложение хорошее или плохое? Анну Ивановну я очень уважаю, просто обожаю! Люблю ли? Человека любишь, если без него плохо. А я после уроков Анну Ивановну редко вспоминаю. Вдруг не полюблю по-настоящему? Она умная, все поймет, и обе будем страдать. Ведь даже в комнате, если девочки не очень подходят друг другу, им тяжело жить вместе. А тут семья! Раз она меня выбрала, значит, считает хорошей? Может, привыкну? Мы с ней будем жить дружно, не как в семье у Леши. И все же боюсь. В семьях все так сложно и непонятно! Но гадости делают плохие люди. А может, она мне будет бабушкой? Мамой, бабушкой и учительницей одновременно? Не понимаю. Каша в голове. Господи, что мне делать?



УСПЕХ



В нашем парке есть площадка, где каждое воскресенье проходят выступления лекторов, артистов, детей. Лекции читают очень серьезные тети и дяди. Я редко захожу сюда. Но сегодня среди выступающих детей должна быть Лида из нашего детского дома. Любопытство заставило меня отодвинуть все планы. Я не очень внимательно слушала первые номера, все ждала, когда появится моя знакомая. И вот на сцену выскочила цыганка. Цветастая шаль развевалась вместе с подолом широкой юбки, как крылья огромной птицы. Лида остановилась, высоко подняла голову и медленно поплыла по кругу. Лицо напряженное и бледное. Глаза полузакрыты. Темп музыки изменился, и ворох ярких юбок взметнулся, понесся с головокружительной быстротой. Ноги в черных чулках мелькали, будто не касались пола. Платок скользил в руках, обнажая плечи. Вдруг Лида преклонила колено и затрясла плечами. Звон украшений и стон скрипки слились воедино. Опять застучали каблучки. Девочка сделала глубокий поклон и под аплодисменты умчалась за кулисы.
Во время танца на лице Лиды я впервые увидела настоящее вдохновение. На сцене была истинная цыганка! Я даже забыла, что девочка светловолосая и голубоглазая. Изумляющая перемена! Как несет себя! Прямо артистка! Куда пропала серенькая, медлительная школьница? Я гордилась Лидой. У меня появилось желание самой научиться чему-то красивому, особенному, что могло бы тронуть сердца других. Я долго бродила по парку, пытаясь представить себя в тех или иных ролях.
А вокруг шумела весна, гремела музыка, ярко светило солнце.



ШРАМЫ



Сегодня я получила три пятерки, и мне не терпелось сообщить об этом Пе-тиной бабушке. Прибежала раньше времени. Заскочила на кухню, отвела рукой пеструю занавеску и в растерянности замерла. Я впервые увидела маму Пети раздетой. Она стояла в корыте, а бабушка из кувшина лила ей воду на спину. Я тихонько отступила назад. Почему у тети Зины вся спина покрыта огромными жуткими шрамами? Она же не воевала? Вечером не выдержала и спросила:
– Бабушка, откуда у тети Зины такие ужасные шрамы? Я случайно увидела, когда она мылась на кухне.
– То-то мне показалось, будто кто мелькнул за шторкой… А шрамы…В войну пединститут, где училась Зи-на, сначала на окопах под Курском был, а потом их в Мордовию эвакуировали. Работала учительницей, жила на квартире. По утрам сапоги к полу примерзали. Голодала. За бостоновый костюм ей на рынке дали чугунок картошки. Рассказывала: воды в кастрюлю нальет, половину картошины натрет и варит. Это на день вся еда. Выпьет болтушки – и к детям. А они русский плохо понимали. Пока растолкует урок, – согреется. Потом пальто на еду сменяла. Скоро ни еды, ни одежды не осталось. Застудилась. Чирьями все тело пошло. Стала уж помирать. К счастью, отец в командировке был в тех краях. Селедку ей привез, сухари. Но, увидел в каком она состоянии и забрал в свой лазарет. Там и выходил. Только шрамы остались.
– Что ж никто ей не помог?
– Местные жители тоже на подножном корму жили. Только и мечтали – до лета дотянуть. Зимой кору с деревьев сдирали и ели, а весной из лебеды борщ варили. Я-то в родной деревне осталась. Перед войной год был урожайный. Заработанное в колхозе зерно продать не успела. Вот с картошкой, думала, управлюсь, а там уж по мешочку и переношу в город. Повезло, что не продала. Всю войну по горсточке расходовала…. А в сорок шестом с Украины люд к нам полз с голодухи. Ох, бедовали… Я на ферме лучшей дояркой считалась. Да какое молоко, если по весне коров на веревках подвешивали, не могли они сами подняться. Я для своих буренок с санками ходила далеко в поле, из-под снега полусгнившую солому выкапывала. Плачу над ними, и у коров тоже слезы текут….
– А почему Петина мама ничего этого не рассказывает? – удивляюсь я.
– А что душу-то зазря травить? У всех своего горя хватает. Если бы радость какая…. Радости только и оставалось, что живы, что солнышко светит, да дети и внуки рядом. Может, ваша доля лучше сложится? Посмотреть бы, что будет. Успею ли? Годочки ой как быстро летят!
– А у меня не быстро. Неделя как целая вечность. Еле до воскресенья дотя-гиваю.
– Мне бы твои годики вернуть, с каким желанием училась бы! А то все образование – два церковных класса и коридор. Ох, намаялась сегодня, устала….
Бабушка засыпала. Я тихонько вышла. Мне-то до семи часов можно спать, а ей в половине пятого уже на ногах быть.




СЫНОК



Иду к Пете. Справа от дороги растут молодые сосны, слева – березки. Порыв ветра прошуршал в их ветвях и улетел. А запах молодых листочков и почек, что разбухли, как жуки – остался. Я не тороплюсь. Люблю пригород, он напоминает мне деревню. Подхожу к колодцу, а там очередь. Женщины, набрав воды, не торопятся уходить. Почему? Интересно…. Прислушалась. Одна, приложив руки к губам, проговорила:
– Приходите вечером. Сала не обещаю, а картошки с пахтой вдоволь будет. Помянем моих сыночков.
Потом, оглянувшись на меня, шепотом добавила:
– С заупокойной некому съездить. Плохо без церкви-то.
Другая женщина задумчиво предложила:
– Бабоньки, может, в Москву отписать, попросить, чтобы девятое мая праздничным днем сделали? Ведь день великий и память великая. А?
– Услышат ли? До Москвы далеко. Если только в сельсовете посоветоваться? – засомневалась третья.
Пришла к Пете, но застала только бабушку Дуню.
– Скажите, пожалуйста, что такое девятое мая? – спросила я с порога.
Бабуся, бойко управлявшаяся на кухне, сразу сникла. По лицу серой волной прошла тень. А после и слезу смахнула. «И чего я вечно суюсь со своими вопросами?» – занервничала я. Бабушка тронула мое плечо и сказала:
– Не переживай за меня, о сыне печалюсь, сколько буду жить, столько и буду о нем плакать. Все война проклятущая...
Она открыла сундук, достала аккуратный белый узелок и, не торопясь, развязала. Сама с минуту смотрела на фотографию, потом мне подала. Худенький, белобрысый паренек, с автоматом через плечо, который никак не вязался с его пухлыми губами и детским выражением лица. Медаль на груди не прибавляла ему ни мужественности, ни взрослости. Пока я разглядывала снимок, бабушка прижимала к груди медаль и горку писем-треугольников.
 – Вот это прочти, — попросила она.
Я развернула треугольник – обыкновенный листок из школьной тетради.
«Дорогая мамочка! Шлю тебе привет из-под города Чары. Здесь состоялось мое первое крещение. За один этот бой я, наверное, больше повзрослел, чем за месяцы рытья окопов. Детство сразу ушло, когда стали погибать товарищи. А меня твои молитвы хранят. И твоя любовь. Получил медаль за храбрость. Можешь гордиться мной. Теперь я не только петь и на гармошке играть умею. Я – защитник Родины. Мама, немецкого гада мы обязательно победим!
 Здоров. Твой сын Петр».
Я замолчала. Взглянула на седые волосы бабы Дуни, на скорбное, морщинистое лицо…. И вдруг мне представилась ее горем израненная душа белой березой с черными зарубками на стволе….
– Всего полгода воевал сынок. Через месяц после того, как объявили Победу, пришло от него последнее письмо. Писал: «Ура! Победа! Скоро буду дома!» Не доехал…. Пропал без вести….
Я прижалась к бабушкиной щеке. Наши горячие слезы текли по моим рукам.
Вечером, вспомнив письма-треугольники, спросила с моей дурацкой наивностью:
– Бабушка, почему у дяди Пети плохой почерк? Он был троечником?
Она ничего не ответила, лишь взглянула на меня далеким, печальным взглядом. Я поняла: плохой почерк – это такая малость! Был сын. А теперь его нет.



А НАУТРО  ВОРВАЛАСЬ ВОЙНА

– Бабушка Дуня, вы помните, как началась война? – спросила я.
– Все помню, дитятко. Жила я тогда под Курском. В тот день возилась на огороде. Вечерело. А солнце красное, и будто в малиновых облаках купается.
– Быть завтра ветру: вон, зарево какое пылает. Не люблю такой закат. – Это, соседка Наталья, так сказала.
Я уже дела на огороде заканчивала, а тут другая соседка меня окликнула:
– Евдокия, посмотри на солнце. Чудится мне или впрямь Господь знак нам подает?
Я глянула и остолбенела. Рядом с солнцем крест горит. Красный, огромный! Хотела перекрестить себя, а руки от страха занемели. Как сейчас слышу голос Михайловны: «Быть большой беде». А уж она-то за свои девяносто два года всякого повидала. Хоть побаивались люди ее жутковатого взгляда, но верили. Совсем страшно стало от ее слов. Домой пришла как с похорон. А душу не с кем облегчить. Дочь на учебе в Курске, Петя на гулянье. Без его гармошки ни один праздник не проходил. Прилегла. А сна нет. Крест перед глазами стоит. Не случилось бы чего с Петей. Слава Богу, – шаги в сенцах.
– Петя, ты? – спрашиваю.
– Я, – отвечает.– Чего не спите? Если из-за меня волноваться станете, то гулянье мне будет не в радость.
На кровать ко мне присел и говорит:
– Скорей бы два года пролетели. Окончу школу, выучусь на заведующего клубом, и больше не будете мешки с картошкой в город таскать.
 	Хорошо мне сделалось, покойно. Луна в окошко светит, ясно Петино лицо вижу.
– Какая вы у меня красивая! – вдруг сказал он.
Прикрыл одеялом и пошел спать. А заметил Петя мою красоту потому, что милая девчушка покорила его сердце. И любовь к ней сделала его еще нежнее и чувствительнее. Помню, подумала тогда: «Не обойди, Господи, своей милостью сыночка моего». А утром началась война.



НЕТ НАДЕЖДЫ



Воскресенье. Я снова у Пети. Бабушка Дуня сегодня странная: тихая, задумчивая, ходит как во сне, задевая углы в полупустой хате. Я не пристаю к ней. Но время идет, а бабушка молчит.
– Что-то здесь не так, – не выдержала я. – Ба, а ба, что с вами? И обедать почему-то отказались?
И тут ее прорвало. На пухлые, красные от горячей воды, руки закапали слезы.
– Все, детка, все! Не надо мне больше ждать сыночка! Господь не позволяет. Сказал, что нет его в живых. Девять лет ждала, надеялась. Ведь не было похоронки! Без вести пропал. Вон у покойницы Михайловны через пять лет правнук вернулся. Я думала, может, и мой сынок память от контузии потерял, и судьба так повернулась, что жить за границей ему пришлось. Чего война с людьми ни делала…. А теперь все. Нет надежды!
– Да что случилось, бабушка?
– Сон привиделся. Петенька мой весь оборванный, в солдатской одежде, босиком стоит передо мной и говорит: «Холодно мне, мама, нет душе покою. Что ж вы не поминаете меня добрым Божьим словом в церкви? Или я плохим сыном был?» Проснулась... Казалось, что с ума схожу, не чувствую где сон, где явь.
– Да нет! – Кинулась я успокаивать бабушку. – Сон – это то, о чем думаете.
Тетя Зина, услышав конец нашего разговора, жестом дала мне понять: «Не разуверяй», и стала предлагать матери имена старушек, которые могли бы съездить в город и отслужить заупокойную службу.
– Бабушка,– простодушно попросила я, – вы думайте, что внук Петя – вроде как сын ваш. Вам тогда будет чуточку легче.
– Ой, детонька, не бывает так! Сыночка никто не заменит, – вздохнула она.
Я не знала, что на это ответить, и только сильней прижалась к бабушки-ному плечу.



СЧАСТЬЕ ЛИЛИ



Последнее время Лиля не находит время погулять со мной. Сегодня опять иду одна по садовой аллее. Уже отцвели деревья и кустарники, появилась молодая завязь плодов. Осторожно раздвинула колючие ветки крыжовника, чтобы сорвать ягоду и увидела то ли маленький пестрый коврик, то ли букетик желто-серых цветов. Прикоснулась. Оказывается это полное гнездо плотно прижатых друг к другу птенцов с раскрытыми клювиками! Пока смотрела, они не издали ни единого звука, даже не шелохнулись! Надо мной беспокойно вилась красивая серо-голубая птичка. Я тихонько отпустила ветки.
Вернулась в детдом. Зашла к Лиле в комнату. Сижу неподвижно, как те птенчики в гнезде, наблюдаю, как она учит уроки. Лиля читает про себя текст, закрывает книгу и на листочке мелким почерком рисует незнакомые крючки и картинки. Снова читает, закрывает глаза и, чуть шевеля губами, долго повторяет урок. Иногда лицо ее почему-то расцветает розовой фиалкой.
Когда она открыла глаза, я спросила:
– Стихи учишь?
– Физику. Мало понимать предмет, хотя это тоже очень важно, его надо знать. Я по памяти записываю текст, а потом еще проговариваю шепотом.
– А я все сразу запоминаю.
– Это потому, что в школе вам еще мало задают. Возьми карандаш, порисуй, не отвлекай меня.
Я не обижаюсь на Лилю. К экзаменам готовится. Вдруг она опять замерла с мечтательной улыбкой, потом испуганные ресницы взлетели к бровям, она нахмурилась и, обхватив плечи руками, снова взялась за уроки.
Наконец Лиля захлопнула учебник, и сама потащила меня в парк. Я в восторге! Даже залезла ей на плечи, и гордо оглядываю прохожих. Пусть смотрят, какая у меня хорошая сестричка! Но я – наездница сознательная. Погладив напоследок ее черную корзину кос, соскакиваю на землю. Мы садимся на мою любимую скамейку, окруженную березами.
– Лиля, ты сегодня будто загадка. Что-то случилось?
– Только тебе скажу. Счастье боюсь потерять. В городе есть педучилище. Я столько раз стояла возле него и думала: «Если уж с мечтой о пединституте пришлось расстаться, так попасть хотя бы в училище!» И вот перед Новым годом стою у входа, и до того грустно мне стало, что слезы потекли. Ничего не вижу вокруг. Слышу, кто-то спрашивает:
– Девушка, я могу чем-нибудь помочь?
Парень, интересный, лицо доброе. В первый момент хотела убежать. Никогда с чужими не разговариваю. А тут взяла и выложила ему свои беды. Он тоже о себе рассказал: Живет со старенькой мамой, вечером учится в училище, днем работает на заводе. Я даже не подала ему руку на прощание. Разволновалась, смутилась. Теперь мы по воскресеньям встречаемся и беседуем.
– Ты с ним целовалась?
– Откуда у тебя такие глупости в голове?!
– Не сердись. От девочек слышала.
– Мне кажется…. – сказала Лиля и чуть покраснела, – что я… нет, не буду торопить события. Пока не стану ему говорить про свою любовь. Ты представляешь, если я закончу седьмой класс на отлично, то меня возьмут в педучилище без экзаменов! Только бы суметь договориться с училищем, куда меня распределили! Мама Анатолия – учительница. Она ходила к нашему директору с просьбой помочь мне. Он обещал. Мы обнялись с Лилей, и я готова была заплакать от счастья. И тут заметила тоненькое деревце, которое склонило белый шар цветов почти до земли. Одна веточка отщепилась от ствола, и коричневая рана увеличивалась, когда порывы ветра трепали вишню. Лиля расплела косу и тесемкой прикрепила ветку к стволу. А я оторвала от плаща кусок подола, привязала деревце к спинке скамейки и сказала:
– Так крепче будет.
– Ты же плащ испортила! – испугалась Лиля.
– Не испортила. Он длинный. Ты думаешь, вишня выживет?
– Будем надеяться. Нашла же силы зацвести. И клей ей в этом поможет. Вот он, густой, липкий и светится как янтарь.
– Может, это не застывший сок, не клей, а слезы, которые не высыхают. Правда, деревце, будто в подвенечном платье!
– Ты, как всегда, фантазируешь. Есть в тебе склонность к метафорично-сти, – улыбнулась Лиля.
И в этот момент она показалась мне похожей на нашу вишню.



САМОЕ ГЛАВНОЕ



Бабушка Дуня разбудила меня рано. Двор был еще влажный от росы. Холодок пробежал между лопаток. Захотелось опять нырнуть в постель, но… я быстренько бросила в лицо горсть ледяной воды и вытерлась полотенцем, висевшим на проволоке.
– С чего начнем? – бодро спросила я бабушку.
– Гуся надо зарубить.
– Бабушка, а может еще кто? Курей я уже научилась резать, а на гуся рука не поднимается.
– Некому, детка. Дядя Коля с Петей ушли в поле. Руки мои слабые стали, не удержат гуся и топор.
– Ну, ладно. Только я держать буду, договорились?
– А сможешь? Он ведь ох, как затрепыхается, когда душа из него выходить станет.
– Разве у животных есть душа? Может, и у растений тоже?
– Не знаю. У бога все воедино связано.
– Бабушка, и вам жалко животных резать?
– А ты как думаешь! Я ведь ухаживаю за ними. Да что поделаешь, так жизнь устроена. Мне и цветы рвать жалко. Но я так рассуждаю. Птичку вольную или скотину какую дикую убивать – это против Бога. А вот то, что человек сам растит для своего проживания – не грех. Не против природы.
Гусь в моих руках бился сильно и долго, даже сумел выпростать крылья. Но я, закрыв глаза, терпела, когда он хлестал меня по лицу. Потом он подрожал еще немного и обмяк. Я дрожала вместе с ним. Пыталась вспоминать, как он щипал меня за ноги. Не помогало. Все равно жалко….
Второго гуся держала бабушка. А я, глубоко вздохнув, взмахнула топором… и убежала к соседке. Бабушка вскоре позвала:
– Иди. Надо гусей обработать, пока не застыли. А то замаемся потом.
 Надо, значит, надо. И я учусь, не испортив кожи, выдергивать пух.
– Знаешь, смотреть, как теленка осенью режут, не могу до сих пор, – призналась бабушка Дуня. – По утрам все лето отвожу его пастись, в обед пою теплой водой. Вечером, когда возвращаемся домой, он взбрыкивает радостно, тычется влажной мордочкой в ладони. Они же хлебом пахнут. А то вдруг помчит меня по лугу через лопухи. Юбка за колючки цепляется, вся в репьях! Как удержать такого шустрого на веревке!? А еще раньше, в марте, помаленечку приучала к пойлу…. От него молоком пахнет, лижет он мне лицо и тощим боком прижимается. Никак не хочет отпускать. Голову положит мне на плечо и трется. Говорю ему: «Отстань!» А он понимает, что я не сержусь, на самом деле люблю его, и от радости мычать начинает. А голос-то детский, срывается. И такой весь, как дитя доверчивое! Ноги скользят, расползаются в разные стороны. Пол – то на кухне гладкий. Упадет, кричит жалобно и все встать пытается….
С гусями возимся и час, и два. Я собираю пух в одну сумку, перья – в другую и делюсь с бабушкой Дуней своими заботами.
–…Недавно говорит мне Анна Ивановна: «У тебя все пятерки за год кроме письма. По чистописанию тебе натянула четверку». Ну, разве не обидно? Я от стыда и злости на себя отвечаю: «Лучше бы тройку поставили!»
– Чудачка ты, – усмехается баба Дуня. – Анна Ивановна поставила тебе четверку авансом. Значит, верит, что станешь терпеливее, старательней. У тебя тройки за грязь в тетрадках или за ошибки?
– За мазню.
– Вот видишь! Я права.
– Вы знаете, а я про Толяна часто вспоминаю. И в дневнике записала: «Толя, я помню тебя».
– Друзья детства – друзья на всю жизнь, – задумчиво произнесла баба Дуня.
– А мои знакомые инвалиды войны – дядя Валя и дядя Ваня, – ну, те, что были на каталках, работают в нашей школе. У них теперь ноги железные.
    – Директор помог?
 	– Да. И еще Анна Ивановна. Я к ней обращалась. А мой друг Андрей уехал в военное училище. Я его спросила: «Ты будешь убивать людей?». А он ответил: «Я не могу стрелять в людей. Моя специальность – чинить самолеты. В военное училище пошел из-за государственного обеспечения». Он просил меня учиться десять лет, чтобы находиться под присмотром учителей. Боится за меня, потому что я слишком самостоятельная. А Лиля будет учительницей. Мама ее друга Анатолия не хочет, чтобы она работала и училась. Пусть, говорит, наша Лиля учится с удовольствием. Мама Анатолия сказала, что когда Лиля выйдет замуж, на нее свалится много забот, и тогда она будет вспоминать годы учебы как самые счастливые.
– Что-то ты, детка, сегодня такая встрепанная?
– Почему так думаете?
– Говоришь скороговоркой. Вроде гнетет тебя что-то, а?
– Верно, бабушка, почувствовали.
И я вздохнула:
– В последний раз к вам пришла. К родственникам меня отвозят.
– Боженька смилостивился! Рада за тебя. Какое счастье!
– В самом деле?
– Семья для человека – самое главное, самое важное в жизни. Что бы человек ни делал, к чему бы ни стремился — все во имя семьи, для семьи. Запомни, семья — это маленькая родина, именно с нее начинается большая Родина. В крепости семьи сила и надежность страны.
– А у меня сразу большая Родина… Я боюсь ехать…
– С твоим характером, в любой семье приживешься. Все тебя будут лю-бить.
– А вдруг они плохие?
– Плохих людей мало. Такие и не взяли бы. Берут ребенка, когда очень хотят. Наверное, у них нет своих детей и им некого любить. Что же ты вчера вечером не сказала?
– Не решилась.
– Надо отпраздновать твой отъезд. Попрощаться по-людски. Гусей завтра продам. Ботинки у Пети износились. А вот потрошки на ужин оставлю. Ты сегодня будешь есть мяса до сыта, как мечтала. Помнишь?
– Спасибо, – тихо ответила я.
– Давай управляться поскорей, – сказала баба Дуня, тайком утирая слезу.
– Давайте, а то все с поля придут голодные. Тружеников кормить надо, – повторила я любимую фразу бабушки. И мы рассмеялись.
– Тамара, соседушка! – крикнула бабушка Дуня через плетень. – Как повезешь обед муженьку, попроси моих пораньше вернуться с работы. Проводы у нас.
– Кого провожаете?
– Внученьку мою младшенькую.
– Хорошо, Ивановна, обязательно заеду.
– Детка, чего нос повесила, не бойся. Новое – всегда связано с надеждой на лучшее. Вот приходит Новый год, – так все счастья ждут….
Вечер был теплый и безветренный. Ужинали во дворе. За столом сидели тихо. Только дядя Коля пытался развлечь всех веселыми житейскими байками.
До автобуса меня провожали Галя и Петя. Галя, не выдержала, заплакала.
– Чего ты? Не надо. Не надо, – твердила я.
– Радуюсь за тебя и горюсь о себе. Про папу вспомнила. Только на карточке и вижу. Хоть бы тебе повезло. Бабушка Дуня будет молиться за тебя. Может, когда вырастешь, приедешь к нам?
– Обязательно! Я всегда буду помнить вас, – горячо заверила я.
Автобус пришел полупустой. Я стояла у заднего окна, и все махала и махала тем, кого хотела, но не могла различить из-за слез.


ПРОЩАНИЕ С СЕМЬЕЙ ИРИНЫ


Сегодня я не сбегаю из детдома, а попросила разрешения у дежурного воспитателя сходить в город попрощаться с подругой. Иду самой короткой дорогой через парк мимо фонтана. Шаловливый ветер бросает на людей пригоршни алмазных брызг, они разлетаются далеко за гранитный борт. Солнечные блики скользят по лицам. Огромная радуга то поднимается на вершину мощной центральной струи и начинает полоскаться на ветру как многоцветная, шелковая ткань, то опускается к воде, и тогда ее дрожащая поверхность переливается непрерывно меняющимися неповторимыми красками. Из аккуратно вычерченной, яркой и неподвижной в безветрие, радуга превратилась в живое существо! Сильный порыв ветра понес водяную пыль на асфальт, и рядом с фонтаном заплясало небольшое расплывчатое цветное сияние. Такое же чудо возникло и в скоплении невысоких струй над черным мраморным кольцом, по которому ходили дети. Недолго резвились маленькие радуги. Сердитый ветер разорвал их в клочья, закрутил вихрем и унес ввысь. Зато большая радуга продолжала и продолжала плясать! Фонтан орошал мелкой дождевой пылью каменные плиты своего обрамления и мое возбужденное лицо.
А люди торопливо бежали по аллее, не замечая чудес. Я выбрала не очень спешившую тетю и сказала:
– Гляньте, красота какая!
Она удивленно посмотрела сначала на меня, потом на фонтан.
– Похоже на северное сияние, – сказала она и улыбнулась.
 Потом погладила меня по волосам и пошла дальше. А я все стояла, зачарованная сказочной картиной. Ветер трепал мои шаровары, брызги летели в лицо, но я не замечала этого. Я была далеко, в другом мире, на другой планете. Я даже придумала красивую фразу: «Планета моей мечты». Три радуги! Может, это подарок фонтана мне на прощанье?…
– Меня нашли родственники. Завтра уезжаю, – сказала я Ирине с порога.
– Видишь, и тебя счастье нашло! – воскликнула подруга. А мы с мамой сегодня ходили к директору моей школы, показывали твои рисунки и тебя обещали записать в первый класс.
– Как это, в первый класс? Я же перешла во второй!
– Чудачка, не в простую школу, а в художественную.
– Куда ты уезжаешь? – спросила мама Ирины.
– Не знаю.
– А к кому?
– Тоже не знаю. Сказали, что воспитатель отвезет меня в другой город к родственникам.
– Все у тебя будет хорошо! А сейчас мы устроим тебе маленький праздник, – сказала Альбина Георгиевна.
Ирина и ее папа сходили в магазин и принесли две красивые коробки.
– Ты знаешь, что такое мороженое?
– Слышала, – ответила я, от нетерпения переминаясь с ноги на ногу.
В коробке оказалось четыре мороженых: шоколадное на палочке, в картонном стаканчике с цветочком наверху, в вафельном стаканчике с вишней и в бумажном пакетике.
– А какое можно взять?
– Все! – засмеялся папа Ирины.
– А можно от каждого попробовать по кусочку?
– Договорились. Хочешь узнать, что в другой коробке? — спросила Ирина. — Смотри! Целый набор пирожных! И тоже все разные!
Я радостно воскликнула: «Такое слоеное с розочками, я знаю!»
– Будешь пробовать все?
– Если можно, конечно, – ответила я, смущенная таким вниманием.
– Тебе сегодня все можно! – воскликнула Ирина, радуясь моему пред-стоящему счастью.
– Мне… чуточку грустно,... – вздохнула я.
 Защекотало в носу.
Но Петр Андреевич не дал моим слезам воли. Он высыпал в вазу конфеты в красивых обертках и отвлек словами:
– Эти с собой возьмешь, подружек угостишь, чтобы им легче было с тобой расставаться.
Мне не давали скучать. Папа Ирины принес баян, и мы вместе пели песни военных лет по моему заказу. Время летело быстро. Я взглянула на часы и заторопилась:
– Спасибо за все. Я обещала не опаздывать.
Ирина подала мне книжку размером чуть больше открытки. На малиновом переплете – золотые буквы: «Эрмитаж».
Я раскрыла книгу. На первой странице под тонкой папиросной бумагой – «Портрет жены Щепкина». На меня смотрело доброе, то самое поразительно доброе лицо!
– Бери, не стесняйся, тебе предназначено. На память от нас, – сказала Ирина серьезно, и глаза ее погрустнели.
Я так разволновалась, что не смогла ничего ответить. А хозяева шутили, смеялись, рассовывая по моим карманам конфеты. Ирина поцеловала меня, а ее папа сказал:
– Надеюсь, ты обретешь в другом городе хороших друзей.
– Такие, как вы, один раз в сто лет встречаются, – вздохнула я.
Я шла через парк радостная. И вдруг задумалась. Ведь мне так не хочется с ними расставаться, но почему же я не плачу? А может и правда мне повезет с родственниками? Раз они меня берут к себе, значит, я им нужна.



АННА ИВАНОВНА



Меня вызвали к директору. Я не волновалась, знала, что мне сообщат об отправке к родственникам. Теперь, очевидно, речь пойдет об окончательном времени отъезда. К моему удивлению, в кабинете сидела Анна Ивановна. Неужели из-за меня? Наверное, хочет проститься? Значит, ей жаль со мной расставаться. А я так и не решилась дать ей ответ!
– Хотелось внучку себе воспитать – не вышло. Утешает надежда, что тебе там будет лучше, чем у меня, – грустно сказала учительница, тяжело вставая со стула.
Анна Ивановна наклонилась и прижала меня к себе. Я уткнулась лицом в ее платье. Мы молча постояли, и она медленно пошла к выходу.
Много смешанных чувств металось в моей душе. Я не могла собрать мысли и успокоиться. Хотелось побежать вслед за Анной Ивановной, сказать ей что-то хорошее, доброе, ласковое. Но ноги будто одеревенели. Во рту стало сухо, язык не слушался. И только слезы пытались унести из сердца внезапно нахлынувшую боль. Сквозь туман в голове пробилась единственная мысль: «Еще одного хорошего человека потеряла. Такой учительницы больше не будет».
В комнате, завернувшись с головой в одеяло, снова думала об Анне Ивановне. Почему я не нашла в себе смелости сказать на прощание хорошему человеку, что люблю? Побоялась обидеть своей не очень сильной любовью? А оскорбила неверием. Она переживала, я переживала. И обе молчали. Мы с ней похожи. Может, потому она меня и выбрала?
А не сумела по-настоящему проститься еще потому, что поняла, как дорога она мне лишь в ту минуту, когда судьба развела нас.



ПРОЩАЙ, ДЕТДОМ

До станции меня провожали Лиля с женихом и его мама. Мы идем по длинной прямой и пустынной дороге. Передо мной алое солнце, а сзади, при-мерно на той же высоте от горизонта, как снежный ком вставала луна.
– Тебя провожают два дежурных Земли – дневной и ночной, – улыбнулась Лиля.
– Может, это к счастью? Как ты думаешь?
– Конечно, к счастью, – звонко смеется Лиля.
От ее смеха мне радостно, и я тоже сквозь слезы улыбаюсь.
– Дядя Толя, мне хочется, чтобы вы были для моей Лили, как папа. Я ее очень, очень люблю, – сказала я на прощание и повисла на шее подруги.
– Не волнуйся. Все у нас будет хорошо, — кивнул парень.
Сопровождающая взяла меня за руку и повела в вагон. Вскоре застучали колеса. А я мыслями никак не могла оторваться от своих друзей. В этом детдоме я постоянно ощущала себя намного старше своих одноклассниц. Возможно, поэтому мне было так хорошо с Лилей, Петей, Андреем…. Но сейчас, сидя в вагоне, я вдруг почувствовала себя маленькой щепкой в океане неизвестности.